Родзевичу>

<Середина сентября 1923 г.>

К тому же:

Для меня — одиночество — временами — единственная возможность познать другого, прямая необходимость. Помните, что я Вам говорила: окунать внутрь и та́к глядеть. Та́к Вас сейчас окунаю. И гляжу. И вижу. Моя задача (о, у Вас тоже есть своя!) доказать Вам нищету мира вещественного: наглядных доказательств. Знаете, иногда я думаю: ведь я о Вас почти дословно могу сказать то, что говорила о Казанове: — «Блестящий ум, воображение, горячая жизнь сердца — и полное отсутствие души». (Раз душа не непрерывное присутствие, она — отсутствие.) Душа это не страсть, это непрерывность боли.

Впервые — HCT. стр. 215. Печ. по тексту первой публикации.

58-23. <А.В. Бахраху>

<Вторая половина сентября 1923 г.>

(Запись невероятно-сокращенная и мелкая, догадываюсь с трудом:)

Если Вы внимательно вчитаетесь в первое после разминовения, очень внимательно, сверх, Вы поймете что в жизни моей не всё как месяц назад. Разбег был взят слишком большой, я уже неслась по пути живого (допелась!) если это был бы столб я бы разбилась. Не хочу договаривать словами, хочу чтобы Вы поняли так, и та́к поняли (правильно). Я могла бы Вас вовсе не мутить, но — здесь всё начистоту, иначе вся встреча не будет стоить ни копейки. (NB! в конце фразы сомневаюсь, прочесть не-возможно, восстанавливаю изнутри и более подходящего (и по виду) не нахожу.) Человек со мной рядом. Ваше дело поставить его — между нами. Счастлива ли я с ним? Да. Пос. ум. (?) <сверху: Посколько умею (?)> Не скрою, напиши Вы мне это, я бы сказала: как я — (?) Посему, если будет — не пишите. Ничего не знаю о будущем — м<ожет> б<ыть> и мост! (т.е. с моста, 1932 г.) Мне нужны руки люб. др. (любого другого?) хотя бы, чтобы в последнюю минуту — столкнул. Этот человек — хороший повод для смерти, всё налицо. Чары чуждости.

Впервые — HCT. стр. 214. Печ. по тексту первой публикации.

59-23. <К.Б. Родзевичу>

<Вторая половина сентября 1923 г.>

Запись — другому.

Веянье севастопольского утра: молодость, свежесть, соль, отъезд. Та́к складывались у меня чувства к человеку. — Господи, научи глядеть вглубь! — А сейчас вспоминаю как и я всегда сердечно удерживала Вас.

(NB! Севастополь: его рассказ. Чувства — м<ожет> б<ыть> о моих к нему в связи с его рассказом. (NB! Я и по сей день способна любить человека «за Севастополь».) Господи, научи — его, конечно (меня, пожалуй — разучи!). Посл<едняя> фр<аза>, очевидно обо мне: как я его, и не любя, сердечно удерживала (NB! любила бы — не удерживала бы!) И уже явно к нему:)

Ваше прошлое, к<оторо>го я не знаю, для меня — клад. Вы пришли ко мне богатым — хотя бы страданиями, к<отор>ые вызывали! унизанный, как жемчугами — слезами оставленных. Пусть всё это не та́к было, я иначе — не увижу!

Впервые — HCT. стр. 214–215. Печ. по тексту первой публикации.

60-23. A.B. Бахраху

Прага, 20-го сентября 1923 г.

Мой дорогой друг,

Соберите все свое мужество в две руки и выслушайте меня: что-то кончено.

Теперь самое тяжелое сделано, слушайте дальше.

Я люблю другого — проще, грубее и правдивее не скажешь [1369].

Перестала ли я Вас любить? Нет. Вы не изменились и не изменилась — я. Изменилось одно: моя болевая сосредоточенность на Вас. Вы не перестали существовать для меня, я перестала существовать в Вас. Мой час с Вами кончен, остается моя вечность с Вами. О, на этом помедлите! Есть, кроме страстей, еще и просторы. В просторах сейчас наша встреча с Вами.

О, тепло не ушло. Перестав быть моей бедой, Вы не перестали быть моей заботой. (Не хочу писать Вам нежней, чем мне сейчас перед Вами и собой можно.) Жизнь страстна, из моего отношения к Вам ушла жизнь: срочность. Моя любовь к Вам (а она есть и будет) спокойна. Тревога будет идти от Вас, от Вашей боли, — о, между настоящими людьми это не так важно: у кого болит! Вы мое дитя, и Ваша боль — моя, видите, я совсем не то Вам пишу, что решила.

_____

В первую секунду, сгоряча, решение было: «Ни слова! Лгать, длить, беречь! „Лгать?“ Но я его люблю! Нет, лгать, потому что я и его люблю!» Во вторую секунду: «Обрубить сразу! Связь, грязь, — пусть отвратится и разлюбит!» И, непосредственно: «Нет, чистая рана лучше, чем сомнительный рубец. „Люблю“ — ложь и „не люблю“ (да разве это есть?!) — ложь, всю правду!»

— Вот она. —

_____

Как это случилось? О, друг, как это случается?! Я рванулась, другой ответил, я услышала большие слова, проще которых нет, и которые я, может быть, в первый раз за жизнь слышу. «Связь?» Не знаю. Я и ветром в ветвях связана. От руки — до губ — и где же предел? И есть ли предел? Земные дороги коротки. Что из этого выйдет — не знаю. Знаю: большая боль. Иду на страдание.

_____

Это письмо есть акт моей воли. Я могла бы его не писать, и Вы бы никогда ничего не узнали, одно — здесь, другое — там, во мне (в молчании моем!) все сживается и спевается. Но те же слова — двум, «моя жизнь» — дважды, — нет, я бы почувствовала брезгливость к себе. Мальчик, я Вас чту, простите мне эту рану.

_____

Теперь, главное: если Вы без меня не можете — берите мою дружбу, мои бережные и внимательные руки. Их я не отнимаю, хотя они к Вам и не тянутся… «влеченье — род недуга» [1370]. Недуг прошел, болезнь прошла, — ну, будем правдивы: женская смута прошла, но…

Jener Goldschmuck und das Luftgewürze,

Das sich täubend in die Sinne streut, —

Alles dieses ist von rascher Kürze, —

Und am Ende hat man es bereut! {229} [1371]

Друг, я Вас не утешаю, я себя ужасаю, я не умею жить и любить здесь.

_____

Я совсем не знаю, как Вам будет лучше, легче, — совсем без меня, или со мной не-всей, взвесьте, вслушайтесь. Я Вас не бросаю, я не могу бросать живое. Ваша жизнь мне дорога, я бережна к ней. Я люблю Вас как друга и еще — в полной чистоте — как сына, Вам надо расстаться только с женщиной во мне, с молодой и совершенно потерянной женщиной. Кончился только наш час.

Все это не в утешение и не во оправдание, знаю, что безутешны и знаю, что мне оправдания нет. Я не для себя хочу себя настоящей в Ваших глаза, — для Вас же!

«Было — прошло». Да разве Вы бы этому поверили?! Я не хочу, чтобы мое дорогое, мое любимое дитя, моя боль и забота — деревцо́ мое! — Вы, которого я действительно как мать люблю, я не хочу, чтобы Вы 20-ти лет от роду — та́к разбились! Вы бы тогда выздоровели сразу («связь», «синица в руках» и пр.) — я, всей любовью моей, заставлю Вас выздороветь иначе.

Мы не расстались, мы расстались здесь, где мы, слава Богу, с Вами и не были, но куда мы шли. Я останавливаю Вас: конец! Но конец земной дороги друг к другу тел, а не арке друг к другу — душ. Это Вам ясно?

_____

О письмах. Всё предоставляю Вам. Я уже не вправе ни направить, ни советовать. Если Вам легче с моими письмами, — пишите, буду отвечать. Может быть Ваша любовь ко мне больше жизни, м<ожет> б<ыть> Вы старше и мудрей, чем я думаю, м<ожет> б<ыть> Вы без меня не не-можете, а: не хотите! Быть — Вам — сейчас — со мной — можно и от слабости — и от силы. А м<ожет> б<ыть> все это (вся я!) сгорит в простой земной мужской ревности, — не знаю. Принимаю всё.

_____

Если Вам захочется (понадобится) мне на это письмо ответить, пишите мне по адресу:

Praha Břevnov

Fastrova ulice, č. 323

Slečna, K. Reitlingerova [1372].

Письмо это уничтожьте. (Заклинаю Вас!) В свой час оно меня погубит.

Будьте бережны! В своем ответе (если будет) не упоминайте ни одной достоверности, касающейся моего — сейчас — часа. Пишите та́к, чтобы я все поняла, другие — ничего. (Письмо буду читать одна, как и пишу его одна.) Передачи мне не упоминайте, только крестик, как у меня.

_____

Я только предупреждаю. М<ожет> б<ыть> Вы мне совсем не ответите, м<ожет> б<ыть> легче будет дать зажить в молчании. Я на Вас утратила все права. Вы, кроме одного (моя!) сохраняете все.

Любите или забудьте, пишите — или все сожгите с этим письмом, даю Вам все исходы. Сейчас я не вправе думать о себе.

_____

Не уезжайте в Россию.

_____

И чтобы я всегда знала, где́ Вы.

_____

Еще одно: если все это не случайность — Рок еще постучится.

Бо́льшего сказать Вам не смею.

МЦ.

И, если всё кончено — спасибо за всё!

Печ. по СС-6. стр. 608–611. См. коммент. к письму 27–23.

61-23. А.К., В.А. и О.Н. Богенгардтам

Прага, 21-го сент<ября> 1923 г.

Дорогие

Антонина Константиновна, и Ольга Николаевна, и Всеволод Александрович,

(а Всеволод после всех! Но это не оттого, что я его меньше всех люблю!)

Я люблю вас всех одинаково: всех по-разному и всех одинаково: Антонину Константиновну за вечную молодость сердца, Ольгу Николаевну за веселое мужество жизни, а Всеволода — просто как милого брата, совсем не смущаясь, хочет ли он такой сестры.

_____

Во время дороги не разжала зубов: весь вагон уже говорил по-чешски. Стояла у окна, курила и ела чудные сливы и груши из рыжего мешка, не решаясь никого угостить, хотя и противоестественно есть одной. (В этом я — не дикарь!)

Пересела благополучно, на вокзале меня встретили. Но на следующий день уже замотала ключи (очевидно, провалились сквозь дыру в Сережином портфеле, который я, за отсутствием владельца, торжественно таскала с собой всюду, в надежде быть принятой за студента).

Других бед пока не было (тьфу, тьфу, не сглазить!)

_____

А вот странный сон, который мне нынче приснился, господа, подумайте и напишите, кто́ ка́к толкует:

Иду с несколькими людьми по улице, вдоль белой стены. Навстречу — не то кривляка, не то убогий: волосы, как пакля, гримасное лицо, ужимки. Протягивает огромную красную розу и называет какую-то весьма скромную цену (лиру). Беру ее — и — мгновенно роза истлевает, скрючивается, желтеет и тоже гримасничает, как то лицо.

И я, почему-то по-итальянски: «Ma questo non é più una rosa!» (Но это уже не́ роза) и еще что-то. Но его уже нет, не взяв лиры, исчез. Цветок у меня в руке и я в ужасе: куда с ним? (Бросить почему-то не решаюсь.) И вижу: над стеной — Распятие, Голгофа, Христос и разбойники.