лист слетает на дорогу — Б.П., Вы мой спутник, моя цель и мой оплот, я не выхожу из Вас. Всё, и болевое, и пропуск одного слова, с удесятеренной силой отшвыривает меня к Вам на грудь, в грудь, я не могу выйти из Вас, даже когда оборвано

О внешней жизни. Я так пыталась любить другого [16], всей волей любви, но тщетно, из другого я рвалась, оглядывалась на Вас, заглядывалась на Вас (как на поезд заглядываются, долженствующий появиться из тумана). Я невиновна в том, что я оборвано, я всё делала, чтобы это прошло.

Так было, так есть, так будет.

_____

Я не жду Ваших писем, отпуская Вас тогда, я отпускала Вас на два года, на все эти дни этих двух годов, на все часы. Мне эти годы, часы, дни нужно проспать. Сон работа, сон — пропуск одного слова, любовь к другому. Тревожиться и ждать Вас я начну, хотела сказать 31-го апреля нет, 30-го марта 1925 г. Это — ставка моей жизни, так я это вижу.

Смешно мне, не отвечающей ни за час, загадывать на годы, но вот полугодие уже есть. Так пройдут и остальные три.

_____

Другими чернилами; вероятно, предварительный конспект этого письма:

Не хочу сказать больше, чем есть, но: некое чувство обреченности друг на друга, просто: иначе не может быть. Вокруг меня огромные любовные вихри, Вы моя единственная неподвижность (во мне, все то — во вне, это во мне). О внешней жизни не рассказываю, т.е. о жизни моей в днях, — много всего! все настоящее, но из каждых рук рвусь в Вас, оглядываюсь на Вас. Встреча с Вами — весь смысл моей жизни здесь на земле (есть и иные смыслы). Знайте, что то, что удерживает, заграждает мне Вас, так же велико, громадно, безнадежно — как Ваше. Мы во всем равны здесь оборвано

Впервые — Души начинают видеть. С. 68–70. Печ. по тексту первой публикации. В HCT, С. 279 — черновой набросок этого письма (см. письмо За-24).

За-24. Б.Л. Пастернаку

Январь 1924 г.

(Карандашом, очень сокращенно)

Пастернак, полгода прошло, — нет, уже 8 месяцев! — я не сдвинулась с места, так пройдут и еще полгода, и еще год — если еще помните! Срывалась и отрывалась только для того, очевидно, чтобы больнее и явнее знать, что вне Вас мне ничего не найти и ничего не потерять. Вы, моя безнадежность, являетесь одновременно и всем моим будущим, т.е. надеждой. Наша встреча, как гора, сползает в море, я сначала приняла ее (в себе) за лавину. Нет, это надолго, на годы, увижусь или не увижусь. Во мне глубокий покой. В этой встрече весь смысл моей жизни, думаю иногда и Вашей. Просто: читаю Ваши книги и содрогаюсь от соответствия. Поэтому — ни одна строка, написанная с тех пор, Вас не миновала, я пишу и дышу — в Вас (место — куда дышишь. In Sie). Как это будет в этой жизни не знаю как-нибудь — это случится той силой юры.

Если сон снится всю жизнь — какое нам дело (да и как узнать?) что это — сон? ведь примета сна — преходящесть.

Восемь месяцев, подумайте, день за днем! Всякая лихорадка отпустит. Когда мне плохо, я думаю: Б.П., когда мне хорошо, я думаю: Б.П. (Б.П., мне не бывает «хорошо», — либо плохо, либо блаженно!) когда музыка: — Б.П., когда лист слетает на дорогу — это просто Вы, Вы мой спутник, моя цель и мой оплот, мой оборот на́. Я не выхожу из Вас, хотя и оборачиваюсь. Всё, и болевое, и блаженное с удесятеренной силой отшвыривает меня к Вам на грудь, в грудь, я не могу выйти из Вас даже когда фраза не окончена

О внешней жизни. Я так пыталась любить другого, всей волей любить? но тщетно, из рук другого я рвалась, оглядывалась на Вас, заглядывалась на Вас — как на поезд заглядываешься долженствующий появиться из тумана и который хочешь-не хочешь — увезет. Я не виновата в том, что фраза не окончена. Я всё делала чтобы не фраза не окончена

Так было, так есть, так будет.

_____

Я не жду Ваших писем, отпуская Вас тогда я отпускала Вас на два года, на все дни, на каждый день этих двух годов, на каждый час. Мне эти годы, часы, дни просто нужно проспать. Сон работа, сон — природа, сон — любовь к другому. Тревожиться и ждать Вас я начну — хотела сказать 31-го апреля, нет, честно: 30-го марта 1925 г.

Смешно мне, не отвечающей за час, загадывать на годы, но вот — полугодие уже есть. Так пройдут и остальные три.

_____

Впервые — НСТ, С. 279. Печ. по этому изданию.

4-24. К.Б. Родзевичу

Прага, 15 января 1924 г.

Мои родной.

Слышу, что Вы больны. Если будете лежать — позовите меня непременно. Решение не видеться не распространяется ни на Вашу болезнь, ни на мою. Вы больной и недосягаемый для меня, это больше, чем я могу вынести. Не бойтесь моей безмерности: побаюкаю, посижу, погляжу.

Живу снами о Вас и стихами к Вам, другой жизни нет. Снитесь мне каждую ночь, это сладкая пытка. Сон под Новый (24 г.) записан. Снился он мне, очевидно, в тот час, когда Вы еще не уходили с острова.

Но не хочу (не должна!) о себе, хочу о Вас и о Вашем здоровье. На днях направлю Вам немного денег. Эти деньги — мои, о них никто не знает, сознание, что я хоть чуточку облегчаю Вашу внешнюю жизнь (которая мне дороже всех внутренних, моей в том числе!) моя единственная радость. Вы ее у меня не отнимите.

Часто, проходя мимо какой-нибудь витрины — соблазн, который тотчас же перебарываю. В вещах, даже самых новых — всегда что-то личное: личность выбора, направленность вещи на Вас. Это бы Вас растравляло, и этого не надо.

Благодарна Вам каждый миг своей жизни. Вся любовь, вся душа, все мысли с Вами. Когда кто-нибудь передает от Вас привет, сердце останавливается.

М.

— Нашелся Чабров! [17] Завтра же пишу ему, чтобы разложил карты: на Вас и на меня (отдельно, не предупреждая). Гадания пришлю.

_____

16-го января.

Друг, простите мне эту слабость, слишком больно.

Ночью внезапно просыпаюсь: луна во всю комнату, в ушах слова: «Еще третьего дня он говорил мне, что я ему ближе отца и матери, ближе всех». И мое: «Ложь! Неправда! Милее, новее, желаннее, пусть! Но ближе — нет!»

(Это Булгакова [18] говорила в моем сне).

Кстати, отсутствие великодушия или чутья? Вчера я, не удержавшись, сдержанно: «Ну, как Радзевич?»

Большая пауза, и ледяным тоном: «Он болен». Я, выдерживая паузу: — «Чем?» — «Невроз сердца». — «Лежит?» — «Нет, ходит».

И, не пережидая вопроса: «Марина Ивановна, я бы очень хотела прочесть Вашу прозу», и т.д.

Ах, мою прозу хочешь прочесть, а ПОЭМУ моей жизни нет?!

О, Радзевич, клянусь, будь я на ее месте я бы так не поступала! Это то же самое, что запрещать нищему смотреть на дворец, которым он вчера еще владел. Во мне негодование встало. Ведь, если она что-нибудь понимает, она должна понять, что один вид ее для меня нож, что только мое исконное спартанство, а может быть и мысль, что обижая ее, я обижу Вас, заставляет меня не прекращать этого знакомства.

Потом среди совсем уже другого разговора, отчеканивая каждый слог: «Я забыла сказать, что Радзевич просил передать Вам привет».

— Надо вытереть окно, сказала я, — ничего не видно! И, достав платок, долго-долго протирала все четыре стеклянных квадрата. — Слезы залили всё лицо. —

_____

Посмертная ревность? Но тогда не ходи на могилу к мертвецу и не проси у него песен.

_____

«Мо́лодца» я ей все-таки прочла, как всегда буду делать все, что она попросит — во имя и в память Вашу.

Но перебарывая одну за другой все «земные» страсти (точно есть — небесные!) я скоро переборю и самую землю. Это растет во мне с каждым днем. Мне здесь нечего делать без Вас, — Радзевич! Я недавно смотрела «Женщину с моря» [19] — слабая вещь и фальшивая игра — но я смотрела ее в абсолюте, помимо автора и исполнителей. Обычная семейная трагедия: женщина: справа — долг, слева — любовь. Любовь — моряк, а сама она «с моря».

Глядя на нее (я пьесы не знала) я все время, всем гипнозом желания своего, подсказывала: — «Ни с тем, ни с другим, — в море!».

Радзевич, не обвиняйте меня в низости и не судите раньше сроку.

_____

Надо кончать. Пишу Вам, как пью. Простите этот срыв. Я точно на час побыла в раю.

Что не пишете — хорошо. Всё хорошо — что делаете. Теперь, издалека, еще лучше вижу Вас. Вы были правы: всегда: во всем.

Итак, если заболеете (будете лежать) позовете? Не болейте, мое солнышко, будьте здоровы, веселы, знайте, что моя любовь всегда с Вами, что все Ваши радости — мои. На расстоянии это возможно.

М.

Просьба: не слушайте ничьих рассказов обо мне. Человек в разлуке мертвец: без ПРАВА ЗАЩИТЫ.

«А на его могилке растут цветы, значит ему хорошо», — вот всё, что в лучшем случае, Вы обо мне услышите. Не давайте встать между нами третьему: жизни. И еще просьба: не рассказывайте обо мне Булгаковой, не хочу быть вашей совместной собственностью.

_____

Посылаю Вам посылочку. Не сердитесь. Больше писать не буду.

_____

На полях:

Единственное, чем я сейчас (во внешнем мире) дорожу, это мое пальто, которое люблю, как живого.

И еще — тот лев. Другой брошки у меня никогда не будет, надеюсь — что и пальто.

Впервые — Письма к Константину Родзевичу. С. 145–149. Печ. по тексту первой публикации. В HCT, С. 282–284 — вариант письма (см. 4а-24).

4а-24. К.Б. Родзевичу

15 января 1924 г.

Мой родной.

Слышала от Булгаковой, что Вы больны. Если будете лежать — позовите меня непременно. Решение не виде?ться не распространялось? ни на Вашу болезнь, ни на мою. Вы — больной, и под запретом для меня — это больше чем я могу вынести. Не бойтесь моей безмерности, буду с Вами, какой Вы захотите.

Живу снами о Вас и стихами к Вам, другой жизни нет. Снитесь мне каждую ночь. Сон под Новый (1924 г.) записан. Снился он мне, очевидно, в тот час, когда Вы с кем-то чем-то развлекались на острове (потом это зачеркнуто и взамен:) еще не уходили с острова.

Но не хочу (не до́лжно!) о себе, хочу о Вас и о Вашем здоровье. На днях пришлю Вам немного денег, Вы мне родной, эти деньги — мои, о них никто не знает, мысль о том, что я хоть чем-нибудь могу