не думайте, сосредоточьтесь вся — на Чека. Делайте так: заведите блокнот, чуть что — где бы то ни было (хоть в «Заход’е» {95}). вспомните — заносите. Так несколько дней, пока не вспомните всего. Но ужас первого дня опишите. Потом будут вставки. И пишите каждый день, с утра, пока голова свежа. Вечернее писание — на нервах, т.е. не надежное, не привыкайте. Когда кончите (не позже, как через месяц, — я говорю о 1-ой части за глаза хватит!), присылайте. Если хотите, где нужно будет — выправлю, чуть-чуть, какое-нибудь слово, знак, т.п. Иногда обидно: на букву меньше или больше — и вся фраза иная.
Итак, я жду от Вас «Чека» (или иначе, не знаю, где центр тяжести: Чека? Кремль?) через месяц, к концу мая. Ручаюсь, что поместят. Не в «Чужой Стороне» — так в «Современных 3аписках», только — умоляю — никому, кроме своих, ни слова (верю в сглаз). Глубоко верю, что каждое настоящее писание — из опыта, vie vécue {96}, Gelegenheitsgedicht {97}. Поэтому никогда не приветствую, особенно в ранних писаниях, чистого вымысла, который отождествляю с Крачковским [408]. Если бы Вы сейчас взялись писать роман — он вышел бы определенно плох. Рассказы же — полуправда, полувымысел — это Зайцев. Я за жизнь, за то, что было. Что́ было — жизнь, ка́к было — автор. Я за этот союз.
_____
Напрасно посрамляли Сергея Яковлевича, он уже давно отправил Вам поздравление и, недавно, роясь в сорном ящике, я нашла длиннейшее, мельчайшим почерком его письмо к Ольге Елисеевне, «отправленное» им — свято был уверен! месяца два назад. Честное слово.
Вчера доели, остаток пасхи, кулич (вроде плюшкинского сухаря) еще жив. Гостей, кроме местных вшенорских, было мало. На следующей неделе будут Лебедевы, мать и дочь (он, кажется, уезжает в Париж), делящие «вылет» между Пешехоновыми [409] (бе-зумная скука!) и нами. Ируся пишет Але раза два в неделю, Аля сообщит Вам ее сегодняшнее приветствие.
_____
Да! самое главное: 20-го, на 2-ой день Пасхи, было Сережино выступление в «Грозе» [410]. Играл очень хорошо: благородно, мягко, — себя. Роль безнадежная (герой — слюня и макарона!), а он сделал ее обаятельной.
За одно место я трепетала: «…загнан, забит, да еще сдуру влюбиться вздумал»… и вот, каждый раз, без промаху: «загнан, забит, да еще в дуру влюбиться вздумал!» [411] Это в Катерину-то! В Коваленскую-то! [412] (prima Александрийского театра, очень даровитая.) И вот — подходит место. Трепещу. Наконец, роковое: «загнан, забит, да еще…» (пауза)… Пауза, ясно, для того, чтобы проглотить дуру. Зал не знал, знали Аля и я. И Коваленская (!)
Был он в иждивенческом костюме [413], в русской рубашке и сапогах, т.e. крагах поверх (иждивенческих же) башмаков. Фуражку все время держал в руке, — вроде как от почтительности, на самом деле — оттого, что не налезала. (Гардероб и декорации из чешского театра.) Да! Волга, над, которой я так умилялась, оказалась — Нилом. (Пальмы — вербы и т.д.) Жаль, что не было пирамид, я бы приняла их за style russe {98} — хаты.
Адя, непременно перечтите «Грозу».
_____
Георгию скоро три месяца. Востро- и сине-глазый, горбоносый, ресницы выросли, но белые, от бровей — одни дуги. Тих, мил и необыкновенно прожорлив. Пьет сразу по стакану черной смеси, спасшей в Германии во время войны десятки, а может быть сотни тысяч детей: пережаренная мука на масле, разведенная водой и молоком. Я вся в бутылочках, пробках, спиртовках, воронках и пеленках. Гуляем, когда солнце, целый день. Почти не пишу. (Вечером себе не верю.) Когда Вы его увидите, он будет уже «большим».
Целую Вас и Ольгу Елиссевну — Куда Вы так таинственно ездили? Как в романах!
МЦ
Башкирцева — прекрасная книга, одна из моих любимейших [414]. Я в 1912 г. долго переписывалась с ее матерью [415] и у меня в России несколько ее детских карточек, в Полтаве: с собакой, с братом. Теперь мать ее, наверное, умерла (в Ницце).
P.S. И — раздумье: а может быть, Вы и вовсе не были в Чека? Только сестры? Но в Кремле были — ясно помню. Как жена Ленина хотела Вас посмотреть, а ее не пустили [416].
II P.S. Мне очень нравится — что Вы говели. Вам (дочери революционера) говеть то же самое, что мне (внучке священника) 16-ти лет заставлять Николая Чудотворца на иконе — Бонапартом [417]. Честное слово. Так было.
Впервые — НП. С. 165–169. СС-6. С. 673–675. Печ. по СС-6.
38-25. O.E. Колбасиной-Черновой
Вшеноры, 27-го апреля 1925 г.
Дорогая Ольга Елисеевна,
Нынче утром — мы гуляли, и почтальон приходил без нас — три письма: элегантным почерком Волконского, скромным — Оболенского (оцените этот «цветник князей»!) и — что-то совсем безграмотное, ибо я там даже не Марина, а Мария. (Штемпеля: Прага, Рим, Париж.) Начинаю, конечно, с последнего. Штамп Пламени — на машинке:
«Редакция журнала „Воля России“ настоящим просит Вас пожаловать на чашку чая, устраиваемую ею в помещении Редакции для друзей и сотрудников во вторник, 28-го сего месяца, в 7 часов вечера.
С совершенным почтением»
и — от руки — подпись дорогого. Сверху, не его рукой (на ) — мое имя.
Первое движение: не ехать! Мне — не своей рукой! — меня на чашку чая! мне — с совершенным уважением! Как Папоушке или еще кому-(какой-нибудь!..)
И эта свалка, жара, все эти чужие, — Мансветовы, Яковлевы, все эти чужие. Не лучше ли домой, с Барсом? (Пре-лестен!) Но — любопытство побеждает. Не любопытство, страсть к растраве, — tant pis tant mieux {99} — Поеду! Помучусь. Посмеюсь. Зная его слабое сердце, знаю, что упадет — (NB! не он, а сердце!) при виде меня. И, зная свое сильное, знаю, что мое от этого — не разорвется!
Не виделись с ним полгода, последний раз мельком, три минуты в «Воле России» — и вот, через полгода, «на чашке чая», — элегантно, если бы не — не очень многое!
Самое забавное, что он может быть вовсе и не ждет моего приезда, подписал 50 бланков сразу, потом кто-то надписал имена.
— Что Леонард? [418] Ибо близится лето, следовательно и осень, следовательно — опять Вшеноры. Боюсь для Барсика Чехии: слякоти наружи, сырости в комнатах, то раскаляющихся, то леденеющих печей. Не уберечь. С ним мне будет везде хорошо (абсолютно люблю), в нем моя жизнь, но важно возможно лучше обставить — его жизнь. В Праге копоть, дороговизна, хозяйки, здесь — сырость, неустройство, тоже хозяйки. И не хочу на его устах чешского, пусть будет русским — вполне. Чтобы доказать всем этим хныкальщикам, что дело не где родиться, а кем.
_____
Не встречаетесь ли с Ариадной Скрябиной [419] (в замужестве Lazarus). Недавно получила от нее faire part {100} о рождении дочери (3-го февраля, двумя днями моложе Георгия) и розовую для него кофточку — (шепотом: «шершть!») Вот мы и сравнялись — она, в 1922 г. девочка (16 лет, и я, такая же, как сейчас. У меня сын, у нее дочь. Возрасты стерты.
_____
28-го апреля, вторник.
Нынче — нежная открытка от Невинного: зовет, ждет.
Скоро еду. Целую Вас.
МЦ
P.S. Тетрадок Невинный не передал — или не с ним посылали?
_____
_____
Получаю прелестные письма от Оболенского. О всех вас пишет с нежностью, особенно об Аде. (Лучше Вади [420], Адя, а? И недурно: дочь эсера, — Княгиня Ариадна Оболенская.) Адя, Вы будете замужем за собакой. Вроде Beau Miron {101} [421]. Только — обратное превращение.
Впервые — НП. С. 169–171. СС-6. C.738–740. Печ. по СС-6.
39-25. A.A. Тесковой
Вшеноры, 3-го мая 1925 г.
Дорогая Анна Антоновна,
Давайте — отложим чтение до июня, очень прошу! [422] Как раз около 12-го будет в Праге Степун, мне очень хочется его послушать [423], а выехать два раза на одной неделе мне не удается. (Можно ли не предпочесть другого — себе?!) К тому же я сейчас как-то очень устала, а такой вечер требует полного сосредоточения, ведь дело в выборе стихов, — я живу по стольким руслам! Кто мои слушатели? Не для себя же читаешь! (Для себя — пишешь.)
Словом, моя большая просьба: перенесем на июнь.
Я еще не поблагодарила Вас как следует за Вашу память, доброту, заботу — благодарить легко равнодушных — и, когда сам равнодушен. Некоторые слова, произнесенные, звучат холодно и грубо, совсем иначе, чем внутри. Вот эти внутренние слова мои к Вам — как бы я хотела, чтобы я бы их не произносила, а Вы бы их все-таки услышали!
Умилена Вашим вопросом о простуде: конечно нет: я болею только в хорошей жизни, а, может быть — от нее {102}. Есть у меня, в одной неоконченной вещи — житии Егория Храброго — такое обращение к Егору — волка:
«Ухитримся-ка, Егор, жить поплоше:
Удавиться нам от жизни хорошей!» [424]
(Это я — тот волк!)
С большой радостью думаю о Вашем приезде как-нибудь на целый день, с Вами мне легко, — Вы не замечаете быта, поэтому мне не приходится ничего нарушать. Будем ходить и сидеть, а может быть — лежать даже! на траве, на горе — и говорить, и молчать.
А я Вас в прошлый раз даже не напоила чаем! Но это, отчасти Вы виноваты: когда мне с человеком интересно, я забываю еду: свою и его. Но, по-настоящему, госпожа Андреева [425] виновата: в таком хорошем доме должен быть чай. (Иначе, для чего они — «хорошие дома»?!)
_____
Аля в восхищении от Ваших тетрадей. Спасибо. Целуем Вас обе, Сергей Яковлевич шлет привет.
M.Ц.
P.S.Госпоже Юрчиновой [426] я уже написала.
Впервые — Československá rusistika. Praha. 1962. № 1. С. 17–18 (публ. B.B. Морковина) (с купюрами). СС-6. С. 338–339 (с купюрами). Печ. полностью по кн.: Письма к Анне Тесковой, 2008. С. 21–22.
40-25. O.E. Колбасиной-Черновой
Вшеноры, 10-го мая 1925 г.
Дорогая Ольга Елисеевна,
Во-первых — сплюньте три раза, потому что все — хорошо. (Знаю, что сплюнете, уже плюете: раз, два, три.)
Крестин еще не было, так что Вы с крестиком и образом не опоздали. Я Алю тоже медлила крестить, может быть — то, что называют моим язычеством («даром учили, даром крестили» — Эренбург), моя свобода, мое вне-все-верие, может быть, страх перед обрядом вообще и Булгаковым в частности [427]. (Недавно была Муна, сам вызывается приехать.) Может быть — неуверенность в крестном: у меня никого нет, кого бы я Муру в крестные отцы хотела: нет спокойного мужского друга. Волконский стар, я должна думать не о себе, а о мальчике, мне нужен кто-нибудь, помимо очарования, Муру на выручку. (А есть ли, вообще, такие?) И такой, каким бы я хотела, чтобы Мур — был. Написала и рассмеялась: быть тем,
