взял — прав: довез бы плюшкинский сухарь.
______
Поздравляю с издателем и журналом. Название «Огонек» [442] — приветствую: читатель любит уменьшительные (спокойнее). И гонорар (1 франк строка) приветствую. И стих посылаю.
_____
Мое письмо с Марком Львовичем теперь, думаю, получили. И нищенские подарки (куртку — Вам, туфли — Аде. Куртку вязала сама).
_____
Скоро в Париже будет Анна Ильинична [443] — и Исцеленовы — и Александра Владимировна [444] (все врозь, конечно). Целая вереница пражских гостей и вестей.
_____
Во Вшенорах сейчас нечто вроде волероссийского центра: Пешехоновы, Мякотины, Гуревичи [445], скоро перебираются Яковлевы. Я не знаю их партийной принадлежности, но в одном я точна: возле эсеров (может быть от их стола кормятся?) Бывает — из возле-эсеров, а вернее из Доброховиц на собственном велосипеде прибывает и Коля Савинков — веселый, элегантный, нахально-цветущий. А 22-го, в соборе святого Николая, была отслужена панихида по тому Савинкову. Террорист — коммунист — самоубийца [446] — и православная панихида — как по-русски! Любопытно, кто пришел? Будь я в Праге, я бы пошла. Есть чувство — над всеми: взаимочувствие личностей, тайный уговор единиц против масс: каковы бы эти единицы, каковы бы эти массы ни были. И в каком-то смысле Борис Савинков мне — брат.
_____
Каждый день видимся с Анной Ильиничной. Многое и главное — молча. Бродим по спящей деревне (полуспящий Сережа стережет спящего Мурку), рассказываем друг другу мерзостные истории про котов и мертвецов. Она абсолютно зара- и заряжаема, т.е. утысячеряет каждый звук.
Недавно была Нинина [447] свадьба: вышла замуж за здешнего студента-виолончелиста. Было большое пирование, а на другой день она уже, на собственном примусе, варила суп (первый в жизни).
_____
Как кто встретил «Мо́лодца»? Обрадовался ли Кессель? Вадим? Пусть Вадим мне устроит где-нибудь книгу стихов «Умыслы» (1922 г. — 1925 г., последняя), мне это важней всего [448]. Согласна на новую орфографию, ибо читатель ее — в России. Попросите Вадима! Может быть Гржебину предложить?
А насчет Розенталя и трилогии — дело гиблое, ибо написана всего 1-ая часть [449]. Передано ли прошение?
Целую Вас.
МЦ.
Приписка на полях:
Сережа Вам писал последний — большое письмо. Деньги за Раковину [450] получит и вышлет на днях.
P.S. Аля, растрогавшись Нининой молодостью, поднесла ей того «мопса».
Впервые — НП. С. 179–181. СС-6. С. 744–746. Печ. по СС-6.
44-25. Б.П. Пастернаку
26 мая 1925 г.
Борис! Каждое свое письмо к Вам я чувствую предсмертным, а каждое Ваше ко мне последним. О, как я это знала, когда Вы уезжали.
Это письмо к Вам второе после рождения сына. Повторю вкратце: сын мой Георгий родился 1-го февраля, в воскресенье, в полдень. В секунду его рождения взорвался стоявший рядом с постелью спирт, и он предстал во взрыве. (Достоин был бы быть Вашим сыном, Борис!) Георгий, а не Борис потому что Борис — тайное, ставшее явным. Я это поняла в те первые 10 дней, когда он был Борисом. — Почему Борис? — «Потому что Пастернак». — И так всем и каждому. И Вы выходили нечто вроде заочного крестного отца (православного!). Вы, которому я сына своего посвящаю как древние — божеству! «В честь», когда я бы за Вас — жизнь отдала! (Ваша сто́ит моей, а может быть и больше!) Обо всем этом я Вам уже писала, если дошло, простите за повторение.
Георгий же в честь Москвы [451] и несбывшейся победы. Вы меня поймете. Но Георгием все-таки не зову, а зову Мур [452] — нечто от кота, Борис, и от Германии и немножко от Марины. На днях ему 4 месяца, говорит (совершенно явственно, с французским r: «heureux» {113}), улыбается и смеется. Белые ресницы и брови, синие чуть раскосые глаза, горбонос. Навостренные сторожкие ушки (слух!). Весь в меня. Вы его будете любить, и Вы должны о нем думать.
Вспоминаю Ваши слова об отцовстве в изумительных Ваших «Воздушных путях» [453]. Я бы предложила такую формулу. Вокруг света и вокруг колыбели. Или же: вокруг света (тот моряк) и вокруг мира. Ибо человек — единственная достоверная вселенная — бесконечность. Единственное мое представление о бесконечности: звездное небо (на веру?) и Вы, Борис (явь).
— Вот Вам мой «Мо́лодец» [454], то, что я последнее писала перед Вашим отъездом. После него, из больших вещей: «Поэма горы», «Поэма конца», «Тезей» и, теперь, «Крысолов» (печатается в «Воле России» с чудовищными опечатками). Поэму горы посылаю, почитайте ее когда-нибудь, где-нибудь, чтобы меня не совсем забыли. Мой читатель, несомненно, в России, и, без самохвальства, задумчиво, мысль вслух: — «Россия». Но дуализм, властвующий над моей жизнью вернее моя жизнь, не сливающаяся с моей душой, занес — занесла — занесли меня сюда, где стихов не читают. Но тут другое, — то, из чего возникают стихи, то, о чем поют.
_____
Еще о мальчике: живу им. Чувствую, что им — отыграюсь. В первый раз присутствующему говорю: мой.
Через год встретимся. Знаю это. Вообще, живу встречей с Вами.
_____
А ты знаешь, Борис, откуда посвящение к Мо́лодцу? Из русской былины — Морской царь и Садко [455]. Когда я прочла, я сразу почувствовала тебя и себя, а сами строки — настолько своими, что не сомневалась в их авторстве лет триста-пятьсот назад. Только ты никому не говори — про Садко, пускай ищут, свищут, я нарочно не проставила, пусть это будет наша тайна — твоя и моя.
_____
А ты меня будешь любить больше моих стихов. (— Возможно? — Да.) Народ больше, чем Кольцов? [456] Так во́т: мои стихи — это Кольцов, а я народ. Народ, который никогда себя до конца не скажет, потому что конца нет, неиссякаем. Ведь только за это ты меня любишь — за Завтра, за за-пределом строк. Ох, Борис! Когда мы встретимся, это, правда, гора сойдутся с горой: Синай вариант: Моисеева с Зевесовой — (и взрыв будет —). О, я не даром (ведь не придумывала же!) не взяла Везувия и Этны, там взрывы земного огня, здесь — свыше: всё небо в двух, в одной молнии. Саваоф [457] и Зевес. — Едино. — Ах!
_____
Борис, а нам с тобой не жить. Не потому что ты — не потому что я — (любим, жалеем, связаны), а потому что ни ты, ни я и не хотим жить, потому что и ты и я: из жизни (как из жил!). Мы только встретимся. — Та самая секунда взрыва, когда еще горит фитиль и еще можно остановить и не останавливаешь. О, ты так дьявольски, так небесно-умен, что ведь не подставишь — просто напросто — поцелуя. Я даже не знаю, буду ли я тебя целовать.
Есть сухой огонь (весь «Мо́лодец») — вообще, вчитайся, я тебя очень прошу. Сказку эту («Упырь») можешь найти в 5-томном издании Афанасьева (кажется III том) — сделай мне радость, прочти.
_____
Никогда не пишу тебе о быте, но чтобы ты все-таки знал, что я «живу»: живу в чешской деревеньке Вшеноры под Прагой, почти безвыездно вот уже второй год (всего в Чехии под Прагой — четвертый). Жизнь неприглядная, природа мелкая, людей почти никаких. Живу из себя и в себе. После советской каторги — поселение. Думаю, что следующий этап — Париж. В Париже же встретимся. Не в самум — съедемся так, чтобы полдороги ты, полдороги я. (Ты ведь из Берлина поедешь?) — Лучше в Германии. — И, конечно, в Веймаре [458]. Не хочется никаких людей, никакого сообщничества, чтобы всё естественно, само́, — как во сне. Этой встречей живу. Ты моя даль — обожаемая.
Впервые — Души начинаю видеть. С. 108–110. Печ. по тексту первой публикации.
44а-25. Б.Л. Пастернаку
Прага, 26 мая 1925 г.
Борис!
Каждое свое письмо к Вам я чувствую предсмертным, а каждое Ваше ко мне — последним. О, как я это знала, когда Вы уезжали.
Это письмо к Вам второе после рождения сына. Повторю вкратце: сын мой Георгий родился 1-го февраля, в воскресенье, в полдень. В секунду его рождения взорвался разлитой возле постели спирт, и он был явлен во взрыве. (Достоин был бы быть Вашим сыном, Борис!) Георгий, а не Борис, потому что Борис — тайное, ставшее явным. Я это поняла в те первые 10 дней, когда он был Борисом. — Почему Борис? — Потому что Пастернак. — И так всем и каждому. И Вы выходили чем-то вроде заочного крестного отца (православного!), Вы, которому я сына своего посвящаю, как древние — божеству! «В честь» — когда я бы за Вас — жизнь отдала! (Ваша стоит моей. В первый раз.) Обо всем этом я Вам уже писала, если дошло, простите за повторение.
Георгий же в честь Москвы и несбывшейся Победы. Но Георгием все-таки не зову, зову Мур — от кота, Борис, и от Германии, и немножко от Марины. На днях ему 4 месяца, очень большой и крупный, говорит (совершенно явственно, с французским r: «heureux»), улыбается и смеется. Еще — воет, как филин. Белые ресницы и брови, синие, чуть раскосые (будут зеленые) глаза, горбонос. Навостренные сторожкие ушки демоненка или фавна (слух!). Весь в меня. Вы его будете любить и Вы должны о нем думать. Ваш старше всего на два, нет, на 1½ года. Будут друзья. (Ваше имя он будет знать раньше, чем Ваш — мое!)
Вспоминаю Ваши слова об отцовстве в изумительных Ваших «Воздушных путях». Я бы предложила такую формулу: Вокруг света (моряк) и вокруг вселенной (отец). Ибо колыбель — единственная достоверная вселенная: несбывшийся, т.е. беспредельный человек. И единственное мое представление о бесконечности — Вы, Борис. Не из-за любви моей к Вам, любовь — из-за этого.
— Вот Вам мой «Мо́лодец», то, что я кончала, когда Вы уезжали. После него, из больших вещей: «Поэма Горы», «Поэма конца», «Тезей»… Ты всё это получишь.
А ты знаешь, откуда посвящение к «Мо́лодцу»? Из русской былины «Морской царь и Садко». Когда я прочла, я сразу почувствовала тебя и себя, а сами строки — настолько своими, что не сомневалась в их авторстве лет триста-пятьсот назад. Только ты никому не говори — про Садко, пускай ищут, свищут, я нарочно не проставила, пусть это будет наша тайна — твоя и моя.
А ты меня будешь любить больше моих стихов (Возможно? — да). Народ больше, чем Кольцова? Так вот: мои стихи — это Кольцов, а я народ. Народ, который никогда себя до конца не скажет, потому что конца нет, неиссякаем. Ведь только за это ты меня любишь — за Завтра, за за пределом стран. Ох, Борис! Когда мы встретимся, это, правда, гора сойдутся с горой: Моисеева —
