с Зевесовой. Не Везувий и Этна, там взрывы земного огня, здесь — свыше: всё небо в двух, в одной молнии. Саваоф и Зевес. — Едино. — Ах!
Борис, а нам с тобой не жить. Не потому, что ты — не потому, что я (любим, жалеем, связаны), а потому что и ты и я из жизни как из жил! Мы только (!) встретимся. Та самая секунда взрыва, когда еще горит фитиль и еще можно остановить и не останавливаешь
Есть сухой огонь (весь «Мо́лодец») вообще, вчитайся, я тебя очень прошу. Сказку эту («Упырь») можешь найти в 5-томном издании Афанасьева (кажется, III том), сделай мне радость, прочти.
А взрыв не значит поцелуй, взрыв — взгляд, то, что не длится. Я даже не знаю, буду ли я тебя целовать.
Напиши мне. До сентября я достоверно в Чехии. Потом, быть может, Париж. В Париже же встретимся. Не в самом — съедемся так, чтобы полдороги ты, полдороги я (Гора с горой). И, конечно, в Веймаре. Только напиши, когда.
Пишу в 6 часов утра, под птичий свист.
Марина
Адрес: Чехословакия: Všenory, čislo 23 (p.p. Dobřichovice) u Prahy — мне —
Впервые — Русская мысль. 1993. 14 20 окт. (по копии А.П. Крученых, публ. Л. Мнухина и А. Саакянц). СС-6. С. 245–247. Печ. по: Души начинании видеть. С. 110–112.
45-25. A.B. Черновой
Дорогая Адя,
Молодец — что пишете! Не смущайтесь длиной и не смешивайте ее с длиннотами. Их у Вас быть не должно и, думаю, не может. — Лишь бы было насыщенно. — Пусть не отрывок, а целая книга, — вещь сенсационная — издателя найдем. Могу написать предисловие, могу — отзыв, могу и то и другое — пишу редко, но печать и рекламу Вам создам, как никто.
Пишите Чека. Пишите Колонию. Поставив последнюю точку — забудьте. Буду действовать я. Постучусь и в «Современные 3аписки» (к зажиревшему Переслегину [459] и к не менее, хотя по-другому, жирному — Мякотину («На чужой стороне») и к Liatzk’ому {114} [460].
Книга будет. И замечательно, что 16-ти лет! Я за ранние дарования, как за ранние любови (Лорда Байрона: 4 года) [461].
Один совет, если не обидитесь: давайте себя через других; не в упор о себе, не вообще о себе, а себя — в ответ на: события, разговоры, встречи. Так, а не иначе встает личность.
Не отставайте от работы, пусть это временно — будет Ваша жизнь, поселитесь в ней. Так, а не иначе пишутся книги.
_____
А знаете, Адя, что Вы на этом деле сможете крупно заработать. Хорошо бы: сначала через какой-то журнал (хотя бы отрывки), потом — отдельной книгой. Получите двойной гонорар. А еще переводы! И в Россию книга, бесспорно, попадет.
Всю силу своего желания в данный час направляю на Вас. — Самый действенный гипноз: хочу, чтобы Вы захотели.
МЦ.
P.S. Очень прошу, подержите корректуру моего стиха в «Огоньке» [462]. Опасные места упомянуты на отдельном листке.
Впервые — СС-6. С. 675–676 (по копии, предоставленной В.Б. Сосинским). Печ. по указанному тексту.
46-25. O.E. Колбасиной-Черновой
Вшеноры, 9-го июня 1925 г.
Дорогая Ольга Елисеевна,
Вчера, в Духов день, в день рождения Пушкина [463] и день семилетия с рукоположения о. Сергия — стало быть, в тройной, в сплошной Духов день — было крещение Георгия. Дня я не выбирала, как не выбирала дня его рождения (1-го — воскресение — полдень) — вышло само. Булгаков должен был приехать в Псы служить на реке молебен, и вот заодно: окрестил Мура. Молебен на реке отменили (чехи в купальных костюмах и, вообще, пляж [нарочно пишу через я]) — а Мур окрещен был. Замещали Вас и Ремизова — Александра 3ахаровна и актер Брэй, рыжий [464]. Был чудесный парадный стол, в пирогах и рюмках и цветах (сейчас жасмин). Чин крещения долгий, весь из заклинания бесов, чувствуется их страшный напор, борьба за власть. И вот, церковь, упираясь обеими руками в толщу, в гущу, в живую стену бесовства и колдовства: «Запрещаю — отойди — изыди». — Ратоборство. — Замечательно. — В одном месте, когда особенно изгоняли, навек запрещали (вроде: «отрекаюсь от ветхия его прелести…»), у меня выкатились две огромные слезы, — не сахарных! — точно это мне вход заступали — в Мура. Одно Алино замечательное слово накануне крестин: «Мама, а вдруг, когда он скажет „дунь и плюнь“, Вы… исчезнете?» Робко, точно прося не исчезать. Я потом рассказывала о. Сергию, слушал взволнованно, может быть того же боялся? (На то же, втайне, надеялся?)
Мур, во время обряда, был прелестен. Я не видела, рассказывали. Улыбался свечам, слизнул с носа миро и втянул сразу: крестильную рубашку, ленту и крест. Одну ножку так помазать и не дал (не Ахиллесова ли пята [465] — для христианина — вселенскость? Моя сплошная пята!)
Иногда, когда очень долго (был голоден) — подхныкивал деликатно, начиная с комара, кончая филином. Был очень хорош собой, величина и вид семимесячного. С головой окунут не был, — ни один из огромных чешских бельевых чанов по всему соседству не подошел. Этого мальчика с головой окунуть можно было только в море. Крестильную рубашечку — из парижского шитья, с голубыми лентами в виде платьица — принесла Александра 3ахаровна, а я ей взамен для Лелика подарила Алины чулки и носки. Ваши, пришедшиеся ей ровно на полноги (уже 38! недавно покупала сандалии — так что рубашечка вроде как Ваша. Крестик и иконку мы получили как раз накануне, за день, ровно и крайне в срок, от Марка Львовича, приехавшего, наконец, к нам с другими волероссийцами — в последний день Муриного язычества — познакомиться с моим наследником и своим сотрудником. Было, случайно, много гостей, сидели в курино-козьей беседке: вся «Воля России» (за исключением В.И. Лебедева), актриса Коваленская с сыном [466], пара Брэй’ев (англичане), семейство (с детьми) Яковлевых, Александра 3ахаровна с Леликом и доктор Альтшулер, мой и Муркин добрый гений. Марк Львович был мил, все были милы, я бы на его (и на их — всех — вообще всех — всего мира!) — месте меня бы больше любила. И вот, передал крестик. И чудесное Адино-Алино платьице, и бумагу, и всю любовь. Я всюду очень громко хвалю Адю — как я умею, когда люблю: упорно, тоном обвинительного акта. И все смущены. И я люблю это смущение. Марк Львович — «Но ведь Адя… молчит»… И я: «Но ведь я говорю!» Говорила об Аде и Булгакову, он умница, ему все редкое нравится, о любви ее… (гм! гм! — в детстве…) к чертям. Он улыбался улыбкой знающего. Едет со всей семьей 1-го июля в Париж насовсем. И так неожиданно вдруг, об Аде просто: «Я ее увижу в церкви» вне символики, а вышло больше. Мне жутко понравилось, как штейнеровское тогда мне: «Auf Wiedersehen!» {115} [467]
_____
На крестинах были: о. Сергий, Муна, Катя Рейтлингер, Новелла Чирикова, Александра 3ахаровна с Леликом, пара Брэй’ев — и мы трое. Моя цыганская страсть уехала [468] — и лучше — она бы не стерпела своего заместительства, а другому (другой) бы заместить не дала. Сейчас она в Париже, можег быть будет у Вас, я не просила, только дала адрес. Это, в здешней скудости, моя живая вода — огневая вода!
А в Париже нам, конечно, не жить. Я так и знала.
Это у нас, в день русской культуры, старушка песенку пела, с припевом:
Не живи как хочется.
А как Бог велит.
— Утешение.
_____
Но, может быть, погостить — выберусь. Погостить и почитать. Только не раньше ноября-декабря, Муркиного десятимесячия. И, увы, без Али, потому что Алин билет уже взрослый и всё вдвое. — И всё — планы. — Денег в обрез, я сейчас лечу зубы, ставлю коронки, и в лавки долг около тысячи.
Но мечтой себя этой — тешу. Вами. Алей, Вадимом, собой, свободой. И Муркиным парижским туалетом! И подарками, которые привезу домой. И почему-то мне кажется, что всюду, где меня нет — Пастернак.
_____
О Вадиме. Грусть о единоличном «Мо́лодце» пусть бросит. Или всю мечту обо мне. Их союз — их дело, как брак, т.е. «ваша великая тайна и ваше частное дело» (моя формула) [469]. Дружить, если буду, буду врозь, — может быть и с обоими, но четко и точно — врозь. И Вадим, конечно, предпочтет мне — друга, как Андреева мне — сына, как все мои мужские друзья — мне — своих жен, потому что «это не для жизни»: ненадежно, — правы. Я абсолютно бывала любима в жизни только издалека, вне сравнений, потому что в воздухе, а в воздухе не живут, стоило мне только ступить на землю, как мне неизбежно предпочитали — да эту же самую землю, по которой я ступаю.
А мне земля необходима, как Антею [470]: оттолкнуться. И потому — правы.
Впервые — НП. С. 181–185. СС-6. С. 746–748. Печ. по СС-6.
47-25. Б.Л. Пастернаку
25 июня 1925 г.
Сейчас словила себя на том, что вслух, одна в комнате, сказала — «Все мои — там», как когда-то в Советской России о загранице. О, Борис, я всегда за границей, и там и здесь, мое здесь всегда изничтожается там (тем — Там!), но возвращаясь к возгласу, тому и этому: да, мои — подвига вариант: солдата во мне — мои! — были здесь, где я сейчас, а мои — поэта-меня — мои (а поэт — тоже солдат!) действительно там, где Вы сейчас. И проще: Россия, вся, с ее печенегами, самозванцами, гипсовыми памятниками вождям [471] вчерашнего дня и какими — из радия? — памятниками Будущего — Вы, Борис. Кроме Вас у меня в России нет дома: maison roulante — croulante {116} — Вы.
Я Вас чувствую главой поколения (на весь Вавилон выше!). Вы последний камень рушащегося Вавилона, и Ваше имя, Борис, в моем сознании звучит, как угроза грома — рокотом — очень издалека. И не то креститься, не то ставни закрывать. А я на этот гром — двери настежь — авось!.. (И мысль: неужели у него есть руки (не руками перо держит или руками, чтобы его не выхватили) — чтобы держать перо и губы — чтобы сказать: Марина!
О как я слышу это свое имя из Ваших уст! Как глухо, как на пороге губ и как потом (рот — как Красные ворота, это Аля сказала) рот как Красные ворота и мое имя, как торжественная колесница, (р — гром).
А еще — люблю нрзб., вжавшись лбом в плечо и в ладонь, помнишь, как в
