первом моем стихе к тебе [472], в котором я сознательно говорила на твоем языке (тайном!).

_____

Для меня дело в любви не в силе, а в умении. Сила, это пустынник и медведь [473]. Может быть — умение в силе?

Впервые — Души начинают видеть. С. 112–113. Печ. по тексту первой публикации.

48-25. A.A. Тесковой

Вшеноры, 26 июня 1925 г.

Дорогая Анна Антоновна,

Очень рада, что окликнули, — я уже боялась, что Вы на меня в обиде за ту коротенькую записочку в ответ на чудесную объемистую посылку. И сто раз хотела Вам еще написать, — но роковое «некогда», ничего не успеваю.

Очень жду Вас во вторник с госпожой Юрчиновой, очень хочу, чтобы она мне понравилась (я — ей — на втором месте!)

О Pen Club’e [474] расскажу — непосредственно, как всегда. Очень жалела, что Вас там не было, сидели бы вместе.

_____

А у нас грозы, — каждый день по две. И множество роз в саду, — грозы розам в пользу!

Жаль, что не знаю Вашего поезда, а то бы Аля встретила.

Итак, до скорого свидания!

М.Ц.

Впервые — Письма к Анне Тесковой, 2008, С. 22–23. Печ. по укачанному тексту.

49-25. O.E. Колбасиной-Черновой и A.B. Черновой

Вшеноры, 30-го июня 1925 г.

Дорогие Ольга Елисеевна и Адя,

На этот раз Аде кофту (Адя. Вы не сразу поймете, в чем дело: скрещивается и завязывается сзади). Цвет, по-моему. Ваш.

Пишу второпях, утром под шум примуса и Муркин тончайший, нежнейший, протяжнейший визг (деликатное упоминание о том, что мокр).

Ваши последние письма получила (Ольги Елисеевны с письмом Вадима и вчера Адино — Аля). Отвечу как следует, но сейчас спешная оказия, не хочется пропускать, едут Булгаковы [475] и Исцеленновы (оказывается, два Н) [476].

Мур цветет: громко смеется, хорошеет, тяжелеет, очаровывает всех. Катя Рейтлингер неожиданно вышла замуж [477]. У Веры Андреевой [478] скарлатина, увезена на 1 ½ месяца в барак, в Прагу, с Анной Ильиничной беседуем через забор. Скоро пришлю карточки Катиной свадьбы, мы с Алей были и снимали. Еще из новостей: монах: задолжав всем (в частности, Беранеку тысяч десять) и пропавший без вести который месяц, оказался «сидящим на земле» (т.е. вспахивающим ее) в Словакии. Увез безвозвратно Сережино непромокаемое пальто. Честнейший Рудин до сих пор не выслал ни кроны долга, и Сережа, покрывая, до сих пор без редакторского жалования. В следующем письме напишу о «дорогом» (кажется все-таки в кавычках!). Сталинский живет рядом, в Ржевницах, и навещает исключительно Пешехоновых (нашел!).

Починила себе все зубы (три золотых коронки) и задолжала врачу 800 крон. (В лавки долг — больше тысячи.)

На этом кончаю и целую.

МЦ.

Приписка на полях:

У Сережи флегмона: вся рука изрезана. На перевязи. Не сможет писать еще больше месяца.

Впервые — НП. 185–186. СС-6. С. 779–780. Печ. по СС-6.

50-25. В.Ф. Ходасевичу

Июнь-июль 1925 г. [479]

Дорогой Владислав Фелицианович!

Когда мне, после стихов, говорят «какая музыка» [480], я сразу заподозреваю либо себя — в скверных стихах, либо других в скверном слухе. Музыка не похвала, музыка (в стихотворении) это звуковое вне смысла, (осмысленное звуковое — просто музыка), музыка в стихах, это перелив — любой — «Музыка», это и неудачный Бальмонт [481], и Ратгауз [482] и утреннее чириканье, чье угодно — только не стихи. «Музыка» в стихах — провал, а не похвала.

Поэтому я так пропущено слово была пропущено слово, когда прочла ваш отзыв о «Мо́лодце». Вот уж действительно в точку! То есть — на защиту смысла, фабулы [483], то́, что я всегда так страстно преследую и что́ мне — Вы совершенно правы — хуже всего дается [484]: не дать себя захлестнуть, нестись, но не быть несомой!

Голубчик, не окончено

Печ. впервые. Набросок письма в черновой тетради, хранящейся в РГАЛИ (Ф. 1190, оп. З, ед. хр. 12, л. 321).

51-25. O.E. Колбасиной-Черновой

10 июля 1925 г.

Предгрозовой вихрь. Подвязываю в саду розовый куст. Почтальон. В неурочный час. «Pani Cvetajeva» {117}. Протягиваю руку: бандероль. И — почерк Пастернака: пространный и просторный — версты. Книга рассказов [485], которую я тщетно (40 крон!) мечтала купить на советской книжной выставке.

А до этого сон — буйный и короткий, просто свалилась, сонная одурь, столбняк. Проснулась в грозу, потянуло к розе и получила в раскрытую руку — Пастернака.

_____

Адрес здешний, значит, то письмо дошло. Ах, еще бы «Мо́лодца»! И шарф. Но денег Ховин (?) [486] наверное не платит? Тогда стихов не давайте. Зеленый шарф [487] — от всей Романтики и последнего (в этой стране всё — последнее!) глашатая, нет, солдата ее — меня.

_____

Книгу отложила. С радостями, как знаете, не тороплюсь. Радость — иной вид горестей, может быть — острейший.

Но из колеи выбита — надолго. Мало мне нужно.

_____

Любит ли Вадим произведения своего отца? Вообще — от Андреева? И похож ли на Савву? Савва сласть, сласти. Хотелось бы, чтобы Вадим был горечью. Огорчайте и горчите его мной, — большим на пользу.

_____

Целую Вас и Адю.

Да! перед сном (столбняком) вздрогнула, т.е. уже заснув, проснулась от ощущения себя на эстраде Политехнического Музея — и всех этих глаз на себе. — Слава?

МЦ.

Приписка сверху:

Тетради дошли давно, я уже дважды писала. Но времени на переписку стихов нет. В красной Аля пишет свои воспоминания о раннем детстве, — вымолила! Все три обольстительны. Спасибо. (Тут Аля усмехается.)

Как Адино писание? Пусть не остывает!

Впервые — НП. С. 186–188. СС-6. С. 748–749. Печ. по СС-6.

52-25. Б.Л. Пастернаку

10–14 июля 1925 г.

Борис. Первое человеческое письмо от тебя [488] (остальные — Geisterbriefe {118}) и я польщена, одарена, возвеличена, покорена, перевернута. Это письмо — перелом гордости (гордость — хребет), ты в нем (жест крайнего доверия), ты поверил в меня, что я — человек, приблизился ко мне на все те версты, удостоил меня своего черновика. Борис, на веру, я такой же и столько же (ни на миллиметр больше, ни на миллиметр меньше) человек, как ты. Мне вот уже (17 г. — 25 г.) 8 лет суждено кипеть в быту, я тот козел, которого хотят зарезать, которого непрестанно заре- и недорезывают, я то варево, которое (8 лет) кипит у меня на примусе, моя жизнь — черновик, перед которым — посмотрел бы! — мои подчеркнуто трижды. — Ред. черновики белейшая скатерть. Я растерзана жалостью и гневом, жалостью — к своим, гневом — на себя: за то, что терплю. Презираю себя за то, что по первому зову (1001 в день) быта срываюсь с тетрадки, и НИКОГДА — обратно. Во мне протестантский долг, перед которым даже моя католическая любовь (к тебе) — шутки, пустяк.

Внешне: я живу не «за границей», а на поселении, сама готовлю, качаю воду, стираю, нянчу Георгия, занимаюсь с Алей по-французски (вспомни К.И. Мармеладову — это я) [489]. Я неистово озлоблена, и меня не любят, восхищаются, боятся. Целый день киплю в котле. Поэма «Крысолов» пишется уже четвертый месяц, не имею времени думать, думает перо. Утром 5 минут (время присесть), среди дня 10, вечером вся ночь, но ночью не могу, другая я оживаю (слушающая, а некого, даже шумов садика — ибо хозяева запирают выходную дверь с 8 часов вечера, а у меня нет ключа). Борис, я живу фактически взаперти. У тебя хоть между редакцией и редакцией, редакцией и домом, есть куски, отрывки тротуара, пространства, я живу в котловине, задушенная холмами: крыша, холм, на холме — лежа — туча: туша. Друзей у меня нет, — здесь не любят стихов, не нужны, а вне — не стихов, а того, что́ их создает вариант: из чего они — что я? Негостеприимная хозяйка, молодая женщина в старых платьях. Да еще с мужской иронией!

Где я живу — деревня, с гусями, с водокачками. В Праге бываю раз в месяц, за иждивением [490], и вся вариант: только и радость — что не опоздала на поезд (роковое созвучие! вариант: предначертанность созвучия). Если бы восстановить мой день, шаг за шагом, жест за жестом — а попытаюсь! — получилось бы что белка в колесе и что рабочий у станка (и спасает равномерность! вариант: однообразие порядок муки, пытки), не белка и не рабочий — просто кельнерша в оборвано

Не 8-часовой, а 24-часовой рабочий день.

Ты не думай: деревня: идиллия. Деревня: свои две руки и ни секунды своего времени. Деревьев не вижу, дерево ждет любви (внимания), а дождь мне важен поскольку просохло или не просохло белье.

Вот я тебя не понимаю: бросить стихи. А тогда что? С моста в Москву-реку? Да, милый друг, со стихами как с любовью: она тебя бросает, а не ты ее вариант: важно, чтобы она тебя бросила, не ты ее. Ты же у лиры — крепостной.

_____

Две комнаты — крохотные, исчерченные трубами, железная печка, как в России. Все вещи наруже, не ходишь — спотыкаешься, не двигаешься — ударяешься. Посуда, табуретки, тазы, ящики, сплошные острия и углы, вся нечисть быта, яростная. Тетрадям одним нет места. На том же столе едят и пишут (муж — докторскую работу «Иконография Рождества» [491], Аля — французские переводы, я — налетом — Крысолова).

_____

Не писала Вам домой — инстинкт. Оказия — в никуда («во сне всё возможно» вариант: почти что на тот свет), адрес — обязывает. В Вашем пожелании я вижу призыв к порядку. Подчиняюсь.

Впервые — Души начинают видеть. С. 117–119. Печ. по тексту первой публикации.

52а-25. Б.Л. Пастернаку

Вшеноры, близь Праги, 14 июля 1925 г.

Борис,

Первое человеческое письмо от тебя (остальные Geisterbriefe), и я польщена, одарена, возвеличена. Ты просто удостоил меня своего черновика.

А вот мой черновик — вкратце: 8 лет (1917 г. — 1925 г.) киплю в быту, я тот козел, которого непрестанно заре- и недорезывают, я сама то варево, которое непрестанно (8 лет) кипит у меня на примусе. Моя жизнь — черновик, перед которым — посмотрел бы! — мои подчеркнуто трижды черновики — белейшая скатерть. Презираю себя за то, что по первому зову (1001 в день!) быта (NB! быт — твоя задолженность другим) — срываюсь с тетрадки, и НИКОГДА — обратно. Во мне протестантский долг, перед которым моя католическая — нет! моя хлыстовская любовь (к тебе) — пустяк.

Ты не думай, что я живу «за границей», я живу в деревне, с гусями, с водокачками. И не думай: деревня: идиллия. Деревня: свои две руки и ни одного своего жеста. Деревьев не вижу, дерево ждет любви (внимания), а дождь мне важен поскольку просохло или не просохло белье. День: готовлю, стираю, таскаю воду, нянчу Георгия (5 ½ месяцев, ЧУДЕСЕН), занимаюсь с Алей по-французски, перечти Катерину Ивановну из «Преступления и наказания»,