это я. Я неистово озлоблена. Целый день киплю в котле. Поэма «Крысолов» пишется уже четвертый месяц, не имею времени подумать, думает перо. Утром 5 минут (время присесть), среди дня — 10 минут, ночь моя, но ночью не могу, не умею, другое внимание, жизнь не в себя, а из себя, а слушать некого, даже шумов ночи, ибо хозяева запирают выходную дверь (ах, все мои двери входные, тоска по выходной — понимаешь?!) с 8 часов вечера, а у меня нет ключа. Борис, я вот уже ГОД живу фактически взаперти. У тебя хоть между домом и редакцией, редакцией и редакцией отрывки тротуара, простора, я живу в котловине, задушенная холмами: крыша, холм, на холме — туча: туша.
Друзей у меня нет, — здесь не любят стихов, а вне — не стихов, а того, из чего они — что́ я? Негостеприимная хозяйка, молодая женщина в старых платьях.
Вот я тебя не понимаю: бросить стихи. А потом что? С моста в Москва-реку? Да со стихами, милый друг, как с любовью: пока она тебя не бросит… Ты же у лиры — крепостной.
_____
Сопоставление с Есениным, — смеюсь. Не верю в него, не болею им, всегда чувство: как легко быть Есениным! Я тебя ни с кем не сопоставляю. Ты никогда не будешь ПЕРВЫМ, ведь первый — великая тайна и великий шантаж, Борис! — только какая-то степень последнего, тот же «последний», только принаряженный, приукрашенный, обезвреженный. У первого есть второй {119}. Единственный не бывает первым (Анненский, Брюсов) [492].
_____
И Прозу и поэму получила [493]. Название «Проза» настолько органично, а «Рассказы» настолько нарочито, что я ни разу, понимаешь, ни разу, с тех пор, как взяла книгу в руки, не говорила о ней иначе, как «Проза» Пастернака. Никогда — «Рассказы». Разве ты можешь писать рассказы? Смеюсь. Рассказы, это Зайцев пишет. Проза, это страна, в ней живут, или море — черпают ладонью, это ЦЕЛЬНОЕ. А рассказы — унизительная дребедень. Дурак издатель. Ах, Борис, сколько дураков и наглецов.
_____
О Георгии узнал от Аси? Передай ей, что я ей писала бесчисленное число раз по самым фантастическим адресам, посылала книги, деньги и вещи. Передай ей, что я ее люблю и что я все та же. И что от нее за 3 ½ года не получила ни строки, только раз — устную весть через какого-то чужого, с какой-то службы. И еще — давно от Павлика [494].
Конец первого листа письма. Остальная часть письма не сохранилась.
На полях:
Адрес: Чехо-Словакия, Všenory, čislo 23 (p.p. Dobřichovice) u Prahy
Дошел ли «Мо́лодец»? Послан с оказией.
Впервые — НП. С. 291–293 (с неточной датой и без окончания). СС-6. С. 247–248. Печ. по: Души начитают видеть. С. 119–121.
53-25. A.A. Тесковой
Вшеноры, 12-го августа 1925 г.
Дорогая Анна Антоновна,
Не люблю открыток, да и Вы не любите, но письмо написать не соберешься, а открытка — все-таки — что-то [495].
Где Вы и что́ Вы? Всё ждала от Вас весточки. Как здоровье Вашей мамы и Ваше? Что делаете, что читаете?
О нас, вкратце: Сергей Яковлевич вот уже месяц, как в санатории (Земгорской Здравнице) [496], за эту зиму потерял 18 килограммов, сейчас весит 62 килограмма, вес костей. Аля и Георгий растут и цветут. Живем без прислуги (разбалованная мною, ушла со скандалом), с трудом, но пишу. Заканчиваю воспоминания о Брюсове [497]. Вот бы хорошо — отрывки в Pragerpresse [498]. Не знаете ли адреса Кубки? [499] Если бы написали ему (о Брюсове для Prager Presse) была бы Вам очень благодарна.
Когда возвращаетесь? Как погода? У нас круглые грозы.
Целую нежно, привет Вашей матушке и сестре [500]. От Али также поцелуй.
М.Ц.
Пишу в 5 часов утра, в неизменном спутнике — Вашем халате. Из коричневого костюма вышло мне отличное платье, все хвалят.
Впервые — Письма к Анне Тесковой, 1969. С. 31 (с большими купюрами). Печ. по Письма к Анне Тесковой, 2008. С. 23, с уточнением по: Письма к Анне Тесковой, 2009. С. 36.
54-25. В.Ф. Булгакову
Вшеноры, 12-го августа 1925 г.
Дорогой Валентин Федорович,
Спасибо за сведение, — об отзыве, естественно, ничего не знала. Фамилия Адамович не предвещает ничего доброго [501], — из неудавшихся поэтов, потому злостен. Издал в начале революции в Петербурге «Сборник тринадцати» [502], там были его контрреволюционные стихи. И, неожиданная формула: обо мне хорошо говорили имена и плохо — фамилии.
Но отзыв разыщу и прочту.
Заканчиваю воспоминания о Брюсове [503]. Зная, что буду писать, ни Ходасевича, ни Гиппиус, ни Святополка-Мирского не читала [504]. По возвращении Сергея Яковлевича устрою чтение, — может быть приедете? Сергей Яковлевич возвращается недели через две, несколько поправился.
Да! В «Поэме Конца» у меня два пробела, нужно заполнить — как сделать? [505] Привет.
МЦ.
Впервые — ВРХД. 1991. № 161. С. 193–194 (публ. Д. Лерина). СС-7. С. 9. Печ. по СС-7.
55-25. O.E. Колбасиной-Черновой
Вшеноры, 14 августа 1925 г.
Дорогая Ольга Елисеевна,
Обратное Вам, а не обратное мне, — я ведь тоже себялюбец, хотя и в другом. Но и мне обратно достаточно, — этим и прельщена. Кроме того, единственный человек (из чужих), кто сам тянется ко мне, без меня скучает и — что главное — меня не судит [506]. Она меня определенно любит, по-своему, рывком, когда с натиском, но — любит, зверь чужой породы — зверя всем чужой породы — меня. И лицо прелестное. И голос. (С таким должны петь, чист только в пенье.) И не навязывает мне своей семьи, дает себя мне — вне, только по ночам, в свои часы. Все это ценно. И я не умею (еще как!) без чужой любви (чужого). А «Мариночка» тот же захват, что и во всем, что и вся. Ее, как меня, нельзя судить, — ничего не останется.
_____
Живу трудно, удушенная черной и мелкой работой, разбито внимание, нет времени ни думать, ни писать. Кончаю воспоминания о Брюсове. «Крысолова» забросила (мой монархизм). Сережа скоро возвращается. Ему необходимо не жить в Чехии, уже возобновился процесс, здесь — сгорит. О зиме здесь не хочу думать: гибельна, всячески, для всех. Аля тупеет (черная работа, гуси), я озлеваю (тоже), Сережа вылезает из последних жил, а бедный Мур — и подумать не могу о нем в копоти, грязи, сырости, мерзости. Растить ребенка в подвале — растить большевика, в лучшем случае вообще — бомбиста. И будет прав.
Да! Вы спрашиваете о том, достоверна ли я с Анной Ильиничной. — Пожалуй, нет. — О моем отношении к Пастернаку она знает, потому что отправляла, через мать, письмо и книгу. Об остальном, по-моему, ничего.
_____
В дружбе ли с «дорогим»? Не знаю. Может быть в очень далекой. Он все пытается устроить свою жизнь, точно это так важно устройство его жизни, жизни вообще. От Сталинского и Лебедева вижу, во всяком случае, больше внимания и человечности. Он занят только собой, данным собой, мне в данном тесно.
_____
Живу без людей, очень сурово, очень черно, как никогда. Не изменяет, пожалуй, только голова. Знаю, что последнее, когда буду умирать, будет — мысль. Потому что она от всего независима. Для чувств же нужны поводы, хотя бы мельчайшие. Так я, без намека на розу, не могу ощутить ее запах. А «роз» здесь нет. (Полные кусты, не те.)
_____
Мур чудный. 6 ½ месяцев. Начинает садиться (с ленцой). Говорят (ваш сон в руку), похож на Алю. Раскраска, пожалуй, та — светлота масти — черты острей. Маргарита Николаевна, уезжая (едет в Париж насовсем), оставила ему целое приданое.
_____
Кесселю очень хочу написать, и — пожалуй еще больше — о нем. Есть места гениальные. (Юсупов — Распутин [507].) Но боюсь ввязываться — мало писать не умею, в «Воле России» с «Крысоловом» по пятам. Если ему пишете, передайте мое восхищение и причину (невозможность мало сказать!) молчания. Ибо что́ о статье то же о письме.
Только что большое письмо Ади с описанием велосипедов, — Оли на жердочке — кабинки — одеяла — дождя. Да ведь это моя жизнь — с кем-то — куда-то — ни за чем. У нас с Вами и Адей, кроме всего остального, чудесно совпадает темп жизни. О, как давно, как давно, мне кажется — годы! я не была, в жизни, собой.
_____
Вадиму не ответила не из невнимания, ненаписанное письмо не на совести, а в сердце (пишется!). И Вадима и Володю [508] считаю своими, одной породы, мне с ними, им со мной будет легко. Лиц их не вижу, голоса слышу.
Ольга Елисеевна, это будет чудесная жизнь, когда я приеду! Вдруг поняла, потому что сказала: голоса.
К литераторам ходить не будем, не люблю (отталкиваюсь!) кроме Ремизова никого из парижских. И, может быть, еще Шмелева [509]. К литераторам ходить не будем, будем возить Мура в коляске, а по вечерам, когда он спит, читать стихи. (Хорош Париж? Но ведь живешь не в городе!)
Пусть Адя не обижается, что не пишу ей сегодня отдельно, сейчас купать Мура, готовиться к завтрашнему иждивению, мыть голову, писать Сереже письмо — так, до глубокой ночи. Сплю не больше пяти часов вот уже полгода.
_____
Стихи пришлю, как только доперепишу Брюсова [510]. Не сердитесь, что не поздравила с именинами, это ведь только день рождения Вашей святой, — не Ваш. И, ради Бога, ради Бо-га никаких подарков к минувшим моим! Не надо растравы, все вещественное от близких растравляет, я еще не совсем закаменела.
_____
Аля огромная (стерьва Мякотина [511] — может быть от стервозности — ей дала 16 лет), с отросшими косами, умная, ребячливая, великодушная, изводящая (ленью и природной медлительностью). Ей очень тяжело живется, но она благородна, не корит меня за то, что через меня в этот мир пришла. С 4-ех лет, — помойные ведра и метлы — будет чем помянуть планету!
_____
Целую всех: Вас, Адю, Наташу (разъединяю, потому что близнецы), Вадима (разъединяю, потому что братья), Олю и Володю. (А Володя — в хвосте.)
МЦ.
Приписки на полях:
Скоро пришлю снимки — Алины, Муркины и свои, завтра куплю пластинки, снимает Александра 3ахаровна.
Одновременно пересылаю «В огнь-синь» [512]. Пометки чернилами — слонимовские, карандашные — мои. Подробности — Аде на отдельном листочке.
Был бы жив Гуковский [513] — взяли бы в «Современные Записки».
Рецензии в «Звене» не читала, но знаю от вегетарианца-председателя Союза Писателей Булгакова, что есть таковая. Но так как в «Звене» меня всегда ругают — не тороплюсь [514]. («Я люблю, чтобы меня до-о-лго хвалили!») [515]
Впервые — НП. С. 188–192. СС-6. С. 749–752. Печ. по СС-6.
56-25. В.Ф. Булгакову
Вшеноры, 23-го августа 1925 г.
Дорогой Валентин Федорович,
