Али, для Сергея Яковлевича — мой подарок, a еще Борис, ты не будешь смеяться, из-за твоих строк:
Приедается всё — [728]
Если ты сказал, — ты знаешь, и это действительно так. Я буду учиться морю. Ссылаю себя, Борис, в учение. Дюны, огромный (à perte de vue над строкой: l’infini {144}, так в поэме) плаж — и ОНО. (Не море, а вообще оно, неведомое.) Ни деревца. Две пустыни. Домик у рыбаков: 67-летняя старуха и рыбак старик — 74 лет. Никого знакомых. Тетради, рыба.
Я, Борис, с Лондона — нет, раньше! — отодвинь до какого хочешь дня — с тобой не расстаюсь, пишу и дышу в тебя. У меня в Вандее была огромная постель — я такой не видывала и я — ложась, подумала: С Борисом это была бы не 2-спальная кровать, а душа. Я бы просто спала в душе.
Вандея (проехала ее всю) зеленая, луговые квадраты, луговые и нрзб.. Где пресловутые talus? {145} Ни следа. Или Наполеон в 1815 г. велел сбрить? Сиротская страна где только капканы для кроликов. Я почти что плакала.
Мое местечко рыбацкий поселок St. Gilles sur Vie (это река — Vie). В колокольне был убит наполеоновский генерал Grosbois, наблюдавший движение войск. А в 7 километрах на ферме Матье крест — памятник Ларош-Жакелену [729], убитому в 1815 г. Женщины в белых башенках и деревянных, без задков. башмачках. Народ изысканно-вежливый. Старинные обороты: «Couvrez-Vous done, Monsieur» {146} (как когда-то королю — принцесса крови).
Это не география, но ландшафт моей души на полгода вперед.
_____
Борюшка, на днях в Москву едет И.Г. Эренбург. Передаю ему / с ним: Поэму горы над строкой: конца (со знаками препинания) [730], Поэму конца (рукопись), Крысолова, статью о Брюсове [731], статью о критике и всё, что еще успею. И, если Эренбург согласится повезти, подарки тебе и сыну. Не сердись! В злом нет грубости, одна нежность, беспомощная и хватающаяся за шерсть фуфайки. Она у тебя будет почти животное, всё равно как если бы я тебе послала собаку.
Ах да, и еще фотографии, настоящие, давно хочу, — одну тебе (надпишу), одну Асе. Только не держи на виду, такие вещи не лгут только в первый раз.
Приписка сбоку: NB! Знаки препинания.
_____
Ты мне сделал больно своими письмами. Безнаказанно такое не читают. Отвечу тебе одним. У меня есть пропуск одного слова — одна за жизнь, ее сожгут вместе со мною (потому что меня сожгут, зарывать себя не дам!). Когда я тебя увижу, я отдам ее тебе. Больше у меня ничего нет.
_____
«Поэма конца», которая вся на паузе, без знаков препинания! Ирония или Kraftsprobe? {147} И то, что ты полюбил ее такой, с опечатками (важен каждый слог!) без единого знака (только они и важны!) — зачем, Борис, говорить мне о писавшем, я читавшего слышу в каждой строке твоего письма. То, что ты прочел ее — вот ЧУДО. Написал во второй раз по (все-таки — чужому) и какому сбитому! следу. Ты как собака почуял мой след среди путаницы. (Словари разные. Да. И в этом неистовая прелесть встречи.)
Пленительно то, что дошла она до тебя сама, опередив мое (ныне сбывающееся) желание. Вещи не ждут, этим они чудесны, чудеснее нас. Помнишь у тебя?
Но вещи рвут с себя личину… [732]
О, подожди, Борис, в свой час напишу о тебе как никто. Прочти Святополка-Мирского [733] (посылаю) — прав он? Не знаю. Я не знаю Канта. Я только страдаю от Бергсона (тоже не знаю) у меня и Канта у тебя. Вообще, это запомни: ты моя единственная проверка: слуха, старшего моего. (Я громче слышу, ты пропуск одного слова.) Не потому что я тебя люблю, я в тебя верю, а кажется обратно. Люблю (ужасающее) потрясающее пустотой и ужасающее вместимостью, растяжимостью слово, я все слова люблю, кроме него. У него только одна сила — молниеносная (несущая молнию и молнию длящаяся) убедительность, бесспорность, кратчайший путь в другого (в любого). «Люблю» просто условный знак, за которым НИЧЕГО. Ты меня понимаешь? И я вовсе не говорю его тебе, то, что у меня к тебе, очень точно, сплошь доказуемо и только тем страшно, что впереди не замкнуто. Отвечаю за каждую сущую секунду, воспринимаю ее топографически ясно над строкой: и дальше не знаю. Дорога в горах, без перспективы, и дорога, ведущая выше горы. Ясно? Твое — море, мое — горы. Давай поделим и отсюда будем смотреть. Я буду учиться морю со всей честностью и точностью, потому что это — учиться тебе. И в тебя я еду на поиски, а не в Вандею.
Приписка сбоку: Ясновиденье каждой отдельной секунды.
_____
Единственное, что бы мне мешало, если бы / —— / ——, это то, что он — мой. (И мой.)
_____
Ты пишешь, что я что-то читала. То же, что в Советской России, давнее [734], здесь об этом не написала ни одного стиха. А читала, потому что нужно было ради одного какого-нибудь оборвано
Если бы я умерла, я бы доверила тебе написать то, чего я не успела, просто дала бы точные слуховые указания и словарь. Ты бы написал свое, но ты бы написал меня. У нас разный словарь — как это восхитительно.
Ты, как я, родился — завтра.
(Точно вчера родился — ложь. Точно завтра родился.)
_____
У меня есть слезы, и Поэма конца только потому что мне их моих было мало, выкричаться и выплакаться. А еще — чтобы не захлебнуться в них, не кинуться с моста.
_____
Ты знаешь, Лондон — наш город, беспризорных бродяг. Видела их ночные места.
_____
Дай мои стихи без имени, — я хочу, чтобы их знали — кто знает, догадается. Ведь это, по существу, безымянно.
_____
«Меня любили только частично» — Борис, когда меня в жизни любили, я мучалась, меня точно зарывали в землю, сначала по щиколотку, потом по колено, потом по грудь (начинала задыхаться). Меня изымали из всего мира и загоняли в ямку, жаркую как баня. Я с острой подозрительностью выслеживала этот момент изъятия. Человек переставал говорить, только глядел, переставал глядеть, только дышал, переставал дышать, только целовал. И целовал не меня, потому что меня уже забыл, а губы, вовлекаясь в процесс (поганое слово!). Вовлекалась иногда и я. Словом, губы целовали губы и хотели целовать день и ночь. Я быстро уставала, убитая однообразием. Еще о любви оборвано
Впервые — Души начинают видеть. С. 164–168. Печ. по тексту первой публикации.
33-26. В.Ф. Булгакову
Париж, 8-го апреля 1926 г.
Дорогой Валентин Федорович,
Только что вернулась из Вандеи, куда ездила искать жилище на лето. Нашла. На океане. Маленький домик у рыбаков. Пески. Море. Никакой зелени. Увы, самое дешевое место оказалось еще слишком дорогим: 400 франков в месяц, без электричества и газа.
Вандея сиротская, одна капуста для кроликов. Жители изысканно вежливы, старухи в чепцах-башенках и деревянных, без задка, туфельках. Молодые — стриженые.
— Кончается старый мир! —
Еду на полгода — писать и дышать.
У нас был очень любопытный доклад князя Святополк-Мирского: «Культура смерти в предреволюционной литературе» [735] — Были Бунин, Алданов, С. Яблоновский, много — кто [736] (говорю о старых или правых), но никто не принял вызова, после 1 часа просто покинули зал. Походило на бегство.
_____
Сердечный привет Вам и семье. Сергей Яковлевич все хворает, хочу поскорее увозить его отсюда.
Привет Чириковым и Альтшулерам, если видаетесь. Передайте Григорию Исааковичу, что у моего сына 14 зубов [737].
МЦ.
Впервые — ВРХД, 1991, № 161. С. 197 (публ. Д. Лерина). СС-7, С 12. Печ. по СС-7.
34-26. Б.Л. Пастернаку
Около 9 апреля 1926 г.
Борюшка! Вот тебе примета. Письма к тебе (вот и это письмо) я всегда пишу в тетрадь, налету, как черновик стихов. Только беловик никогда не удается, два черновика, один тебе, другой мне. Ты и стихи (работа) у меня нераздельны. Мне не нужно выходить из стихов, чтобы писать тебе, я в тебе пишу. Это я в ответ на твою оглядку, от которой мне человечески-больно. (От тех двух божественно-больно!) Борюшка, у нас с тобой ничего нет (не буду перечислять, раз ничего!) — кроме наверняка. Я наверняка била в тебя все эти годы, — видишь возникновение правды под пером! — не билась, била. Как в заочную птицу налету — в твою душу. И попадала, потому что эта птица — всюду, нет места, где ее нет.
Отвечать на письмо. Я не знаю что это значит. Я знаю отзываться, отзвучивать, возвращать тебе — утысячеренно — твое же вариант: тебя же. Кому ты пишешь? Вспомни. Тому, кто с первой строки «Сестры моей Жизни» (всё чудо, что она ко мне попала, только в этом! остальное все было готово) не отрываясь — через всех и вся — (ибо были и все и вся!) безнадежно, потому что безукоризненно-вежлив и верит на́ слово — глагола не проставляю, потому что самый пустой из всех. Не выходя из себя любить другого, не выходя из стихов любить человека. (Тут невязка, потому что вся я — выхождение из себя.)
О безукоризненной вежливости же — вспомни Блока и Маяковского, обоих, кого бы я могла любить (теперь — нет). От Блока я стояла меньше чем в 2 вершках, толпа теснила, — рядом. 1921 г., а в 16-м я написала: И по имени не окликну, и руками не потянусь [738]. И не потянулась. А он умер. А с Маяковским — раннее утро на Б. Лубянке над строкой: Кузнецком, громовой оклик: Цветаева! Я уезжала за границу — ты думаешь, мне не захотелось сейчас в 6 часов утра, на улице, без свидетелей, кинуться этому огромному человеку на грудь и проститься с Россией? Не кинулась, потому что знала, что Лиля Брик [739] и не знаю что еще… (Вломиться головой в грудь.)
Борис, раз ты не звал, я тоже не звала эти годы. Раз ты не называл, я тоже не называла. Я все-таки женщина, и трагически хорошо воспитана. (Только в 1926 г., после лондонской знати поняла: я получила не интеллигентское, а аристократическое воспитание — дуновение рано умершей матери. Отсюда, от нее, ненависть к буржуазии и полупрезрение — не без добродушия — к интеллигенции, к которой никогда себя не причисляла! Как один в Москве мне сказал: феодальный строй. Ворот уж нет, герб держится.) Так во́т — для чего я все это пишу: чтобы ты знал, что пиша мне, ты пишешь в себя, просто дыша — дышишь в меня. И раз навсегда, хоть бы я завтра умерла, хоть бы жила сто лет. Не понижая, не
