естественных трудностей техническим (противоестественным) путем, — ни подъемника, ни лежащей лестницы, ни нрзб. в этом смысле я не цивилизована и косна.
Так, сбросив с себя основную тяжесть — подозрение в невоспитанности (я — глубоко воспитана), приступаю к ответу.
В Вашем письме (статья — повод, и — прекрасный повод) я вычитала две вещи, ради которых оно и написано: суд [над моей душой] и [Вашу] нелюбовь [ко мне]. В Вашем письме я вычитала два вопроса: (Умный судья начинает с вопросом, а нелюбящий тоже вопросом: почему не люблю?) Ответом своим я вскрою не свое, а Ваше сердце. Отвечаю на полную чистоту.
[Вы меня жалеете] Жалость. Это мне редко приходилось слышать. [Меня ни в Советской России] Для того, чтобы тебя жалели, нужно себя жалеть самому. — Аксиома. — А если я чего-нибудь жалела в себе, то — своей головы, вот уже 8 лет задуренной бытом: мытьем посуды, стиркой, людьми, всей бытовой нищетой — вовсе не переносимой, просто: отсутствие письменного стола, хоть часа подаренного. Ни рук для черновой работы, ни ног на чужие этажи, ни — самое главное! Живой души своей я никогда не жалела, и не берегла. Предоставляла (из высокомерия) это — другим, и почти всегда срывалось.
Это — о жалости к себе. Вывод: никто меня не жалел. Вы — честное слово — первая, и первым же словом [879]. И первое мое чувство в ответ смесь удивления и благодарности, явное — да. Рассмотрим Вашу жалость: это, явно, жалость, высшего — к низшему, высокомерие жалости, вроде (pauvre bête {184} — ослу, но без нежности, ослам выдаваемой), [не священника] жалости, которую я иногда читаю в глазах и слышу в интонации — антропософское настроение: мы знаем, у нас «то́, чего тебе не дано». Жалости — читательского внимания — человека, стоящего на высшей ступени, жалости (что выше поэта?) человека религиозного, с остовом не внутри его, а во вне, человека, за спиной которого твердо стоит даже не гора — Бог. От этой, тайной или явной, жалости высшего к низшему не свободен никто, — кроме Бога, за которым никакой стены. Эту жалость я однажды ощутила в обращении ко мне, 11 лет, католического священника в исповеди: «Petite slave»… {185} [880] (NB! Не католик, а православная, не взрослая, а маленькая — и уже столько грехов, и какие не католические грехи…)
Ваша жалость надличная, внеличная, располагающая — к расположению. Задумчивая. Вы, если у Вас есть Бог: счастливее меня. У меня Бога (одного) не было и вряд ли будет, я живу в нрзб., высочайшем и последнем соблазне мира — не люблю эти слова, но приходится — искусстве. Я знаю, что Ваше — выше, но у меня его нет.
В этом смысле — Ваша жалость права и нрзб..
О нелюбви.
«Я Вас не люблю» [881] — какое люблю сравнится с этим. Как для меня, в этих словах, упоительны упор и отбор. «Я Вас не люблю» — почти всегда по адресу, тогда как «люблю» так часто — мимо! (Любят мечту, ненавидят — достоверность). Вы (предположим) именно меня не любите, не воображаемую меня, как в любви, а достоверную. А что важнее от человека к человеку, как [сверху: чем] — достоверность?
В своей нелюбви Вы правы [882]. [Сколько раз — всем и каждому — я говорила: «Ахматову я буду любить, Гиппиус — нет.») Ваше письмо 1926 г. было подготовлено всей мной — с рождения, всей моей сущностью и — неведомой Вам, но может быть — как-то — сделанной Вами — моей нелюбовью к Вам. Я Вас никогда не была готова любить (всё в этом!) Я Вами любовалась, многое Ваше любила, но любить — Вас — никогда.
Вы — судья. Зинаида Николаевна, я, в жизни сей — подсудимый. (Третьего — нет). [Так вот, нелюбовь подсудимого к судье — земному, т.е. неправедному]. Идею суда я в Вас ненавижу, не Вас — как Вы во мне — не меня, а бо́льшее: [идею / чувства] сияющее сознание непогрешимости, всю безответственность природы. [Со дня своего рождения я уже та́, что сейчас]. Природа, даже когда губит — не судит. Я самое обратное что́ есть — судье. (Палач — ближе!) Я из всех душевных пород самое обратное, что́ есть — Вам. Наша нелюбовь единственно правильна и взаимна.
Знаю, что если бы встретила, навертите бы обольстилась (хотя бы, как сейчас тонкостью подкупленной Германией [883]. О, как я ее читала!), но знайте, что это было бы (будет!) именно обольщение (дурная, а не праведная любовь).
Смейтесь или не смейтесь — вчера, вечером, в метро я полчаса глядела на даму — в сером, изящную, надменную, недобрую, которая могла бы быть Вами. Смотрела на нее всей зрячестью враждебности и всей слепостью обольщения. Сочиняла всю жизнь назад, шла по ее обратному следу. И, вернувшись домой: я сегодня видела Гиппиус (какое прекрасное имя — конечное! Есть разные Германии, это я о Вашей германской крови) [884].
И сегодня утром — Ваше письмо.
Впервые — сб.: Powrócié do Rosji wierszami i prozą. Literatura roszjskiej emigraeji (Вернуться в Россию стихами и прозой. Литература русского зарубежья). Под ред Г. Нефагиной, Akademia Pomorska w Slupsku, Slupsk (изд. Поморской академии в Слупске, Слупск, Польша), 2012. С. 94–95 (публ. Л.А. Мнухина). Печ. по тексту первой публикации с уточнениями, выполненными при участии К. Беранже.
59-26. М.Л. Слониму
Май 1926 г. [885]
Дорогой [886],
Поздравляю Вас с Димитрием [887]. Почему скрыли? Первенец — такая радость! (Сын). Сколько ему сейчас, — 6 или 7 месяцев? Знали, конечно, все, кроме меня. Но — земля слухами полнится! (А я-то с Вами — три года напролет строила на своем — «абсолютном». Минуя слухи (факты) — не слухи! Хорош слух! Хороша я!)
Поздравляю Вас с Димитрием, но его с Вами — нет. Такого отца, как такого друга — лучше ничего. (Пустота только тогда страшна, когда называется человеком. Иной, кажется, и не знаю.)
Две вещи меня глубоко — до дна — до полного отвращения — не к Вам, а от Вас — поразили: Ваше молчание — СО МНОЙ и Ваши слова о Вашем сыне: «люблю только Леночку» [888].
Вы любите бывшее, вы любите сущее, Вы не любите будущего. Вы ничего не пели над этой колыбелью. (Сухой песок — вот мой осадок от Вас.) Вы не поняли святости этого слова: СЫН. Единственную незыблемость в стране измен и предательств — встреч, дружб, разлук. Вы не поняли одуряющего богатства этого слова. Вы не поняли исхода этого слова: Скупец, — нет, слепец над сокровищем! «Вот — я и, может быть, нечто бо́льшее меня. Вот я — завтра! Вот я́ — когда я умру». Вы и здесь оказались маленьким, мелким, крохотным себялюбцем. Если бы Вы любили бога, божественность в себе — Вы бы сумели любить своего сына. Но Вы любите идольчика в себе, — единоличного, хоть и повторимого, Казанова? О, нет. Тот любил.
_____
О молчании со мной. О Бальмонтовой калясочке, [889] не бревенчатой, сумели рассказать, а о своей [890], в свой час, нет? «Пустячки?» Презираю. Сын, — не пустяк, если чтишь бога в себе. (Вы в себе любите идола!) Бога, завтра, небывшего будущее. От этого места в тексте прочерчена линия вниз к словам «До меня…»
Из всех инстинктов — озарение — в Вас живы только два: любострастие и самосохранение. Они пожрали все.
«До меня не касается?» До меня все большое касается. Первый сын в жизни в мужчины — самое большое, больше всех книг.
Страх? Боязнь огорчить «романом» [891]. Но мое ясновидение разве не все предвосхитило: «Как живется Вам с другой?» [892] (Это был мой слух!) И разве я, расставшись с Вами, как расставшаяся, уже могла чувствовать от Вас какую-нибудь боль? Мне для боли достоверности не надо.
Приди Вы ко мне, как настоящий человек, как друг, Вы бы сохранили во мне друга на всю жизнь, неповторимого. И может быть я — издалека — сказала бы Вашему сыну те молчаливые слова любви и радости, которые не сказал ему — его отец — Вы.
И колыбель эта не была бы такой нищей.
(Нелюбимая мать. Нелюбящий отец. Разве для злого рождаются?) Кому же любить тогда? Встречным?
_____
Знаю о его матери, что она быстро плачет и быстро смеется [893]. Дай Бог ее слезам быстро пересохнуть, а смеху перейти в улыбку — в ту́ улыбку — в мою улыбку: моей любовью, дружбой, славой, всем, всем, кроме моей души и моего сына.
А молодому Димитрию Вашему — (мои пожелания — заклятия) — не походить на отца.
МЦ.
Печ. впервые. Письмо (черновик) хранится в архиве М.И. Цветаевой в РГАЛИ (Ф. 1190, оп. 3, ед. хр. 13, л. 127–128).
60-26. Б.Л. Пастернаку
Май 1926 г.
Борис.
Море я полюблю, когда начну его писать, займусь им, вникну в него.
Ты в слово современный вкладываешь всё, что я во вне-временный.
Ты более чем кто-либо оговорочен.
_____
У меня мое море, наше с тобой,
Впервые — Души начинают видеть. С. 220. Печ. по тексту первой публикации.
61-26. П.П. Сувчинскому
St. Gilles, 2-го июня 1926 г.
Вот что пишет Пастернак об отзыве Мирского (в «Современных Записках», о нем и мне). «Чудесная статья, глубокая, замечательная, и верно, очень верно {186}. Но я не уверен, справедливо ли он определяет меня. Я не про оценку, а про определенье именно [894]. Ведь это же выходит вроде „Шума Времени“ [895] — натюрмортизм. Не так ли? А мне казалось, что я вглухую, обходами, туго, из-под земли начинаю, в реалистическом обличий спасать и отстаивать идеализм, который тут только под полой и пронести, не иначе. И не в одном запрете дело, а в перерождении всего строя, читательского, ландкартного (во временах и пространствах) и своего собственного, невольного» [896].
Когда я это прочла, я ощутила правоту Пастернака, как тогда, читая, неправоту Мирского. И вспомнила — очень неполно, отдельностями — поездку за фартуками, слоготворчество, жгут фуги, измененный угол зрения. Всё, что вспомнила, написала Пастернаку [897], а Вам пишу следующее:
Вспомните полностью, т.е. создавайте заново и напишите: (Жгут фуги это была я, измененный угол зрения — Пастернак). Напишите о нем и мне — от лица Музыки, как никто еще не писал. Угол зрения — угол слуха, со зрительного на слуховое.
Просьба не странная, мне до страсти хочется, чтобы лучшее, сказанное о Пастернаке, шло отсюда. СНЯТЫЙ РУБЕЖ. А почему о нем и мне? Потому что все это делают, и письменно и устно, и делают не так. Родство и рознь. Берут какое-то соседство, не
