возникает, французский — существует. Язык неблагодарный для поэтов — потому ты и стал писать на нем. Почти невозможный язык.
Немецкий — бесконечное обещание (тоже — дар!), но французский — дар окончательный. Платен [974] пишет по-французски. Ты («Verger») пишешь по-немецки, то есть — себя, поэта. Ибо немецкий ближе всех к родному. Ближе русского, по-моему. Еще ближе.
Райнер, узнаю тебя в каждой строчке, но звучишь ты короче, каждая строка — усеченный Рильке, почта как конспект. Каждое слово. Каждый слог.
Grand-Maître des absences {193} [975]
это ты прекрасно сделал. Grossmeister {194} звучало бы не так! И — partance (entre ton trop d’arrivèe et ton trop de partance {195} [976], — это идет издалека потому и заходит так далеко!) из стихов Марии Стюарт:
Combien j’ai douce souvenance
De ce beau pays de France… {196} [977]
Знаешь ли ты эти ее строки:
Car mon pis et mon mieux
Sont les plus déserts lieux? {197} [978]
(Райнер, что великолепно прозвучало бы по-французски, так это «Песнь о корнете»! [979])
Стихотворение Verger {198} [980] я переписала для Бориса.
Soyons plus vite
Que le rapide départ {199} [981] —
это рифмуется с моим:
Опаздывают…
(О поэте) [982].
A «pourquoi tant appuyer» {200} [983] — со словами мадемуазель Леспинас: «Glissez, mortels, n’appuyez pas!» {201} [984]
Знаешь, что нового в этой книге? Твоя улыбка. («Les Anges sont-ils devenusdiscrets» [985] — «Mais l’excellente place — est un peu trop en face»…) {202} [986]
Ах, Райнер, первую страницу этого письма я могла бы совсем опустить. Сегодня ты:
…Et pourtant quel fier moment
lorsqu’un instant le vent se déclare
pour tel paus: consent à la France {203} [987]
Будь я французом и пиши я о твоей книге, я поставила бы эпиграфом: «consent à la France» {204}.
A теперь — от тебя ко мне:
Parfois elle paraît attendrie
Qu’on l’écoule si bien, —
alors elle montre sa vie
et ne dit plus rien {205} [988]
(Ты, природа!)
Но ты еще и поэт, Райнер, а от поэтов ждут de l’inédit {206}. Потому скорее — большое письмо, для меня одной, иначе я притворюсь глупей, чем на самом деле, «обижусь», «буду обманута в лучших чувствах» и т.д., но ведь ты напишешь мне (для своего успокоения! и потому что ты добрый!).
Можно мне поцеловать тебя? Ведь это не более, чем обнять, а обнимать, не целуя, — почти невозможно!
Марина
На обороте твоего конверта:
Отправитель: Muzot sur Sierre (Valais), Suisse {207}.
Мюзо — автор стихов твоей книги. Поэтому он посылает ее, не упоминая о тебе/тебя [989].
Впервые — Дружба народов. 1987. № 9. С. 219–221. СС-7. С. 66–68. Печ. по: Небесная арка. С. 92–95.
82-26. Б.Л. Пастернаку
Около 10 июля 1926 г.
Я бы не могла с тобой жить не из-за непонимания, а из-за понимания. Страдать от чужой правоты, которая одновременно и своя, страдать от своей правоты — только оттого, что она и правота другого — а страдать пришлось бы непрерывно — этого унижения я бы не вынесла. Пока я была одна права, если и встречались схожие слова и даже жесты (второе, естественно, чаще), то двигатель всегда был иной, особенно же рознился уровень. Кроме того, твое не на твоем уровне — не твое совсем, меньше твое, чем обратное. Я бы с тобой не могла жить, Борис, в июле месяце в Москве, потому что ты бы на мне срывал — . Я много об этом думала — и до тебя — всю жизнь. Верность как самоборение мне не нужна (я как повод к прекрасному поступку). Верность как постоянство страсти мне непонятна, чужда. Верность и первая и вторая меня с человеком разводит. Оглядываюсь. Одна за всю жизнь мне подходила (может быть ее и не было, не знаю, я не наблюдательна, но чутка). Верность от восхищения. Восхищение заливало в человеке все остальное, он с трудом любил даже меня, до того я его от любви отводила. Это мне подошло [990].
Что бы я делала с тобой, Борис, в Москве? Да разве я одна могу тебе дать сумму. (Хотя я сама сумма, не только себя, но и всех моих прабабок и т.д.). Я была бы в непрестанной тоске, которая меня бы глубоко унижала. Жизнь другого нельзя выносить рядом.
Оговорюсь о понимании. Я тебя понимаю издалека, но если я увижу то, чем ты прельщаешься, я зальюсь презрением — как соловей песней. Я взликую от него. Я излечусь от тебя мгновенно. Как отрешилась бы от Гёте и Гейне, взглянув на их Kätchen — Gretchen. Пойми меня: ненасытная исконная ненависть Психеи к Еве, от которой во мне нет ничего, Борис, вопреки всем моим стараниям. А от Психеи — всё. Променять меня на хотя бы первую красавицу мира — променять Психею на Еву (Психею на Психею не меняют), понимаешь водопадную высоту моего презрения. Душу — на тело. Отпадает и мою и ее. Ты сразу осужден, я не понимаю, я отступаю.
Ревность. Я никогда не понимала, почему Таня [991], заслуженно скромного о себе мнения, вдруг решает, что она для X — единственная. Почему? Она же видит, что есть красивее и умнее и т.д., и она же ценит красоту, ум и т.д. Мой случай усложнен тем, что не частен, что ma cause {208}, сразу переставая быть моей, делается cause ровно половины мира: ДУШИ. Что измена мне еще до боли возбуждает во мне негодование. Что измена мне — ПОКАЗАТЕЛЬНА.
Ревность? Я просто уступаю, как душа всегда уступает телу, особенно чужому, — от чистого презрения, от неслыханной несоизмеримости. Уступаю — X всем, а сама — отступаю. Оттого — ни взгляда назад.
Не было еще умника, который сказал бы мне: «Я тебя меняю на стихию: множество: безликое, отдохновение от тебя. — Разрядку» — Или еще лучше: мне захотелось улицы.
Я бы обмерла от откровенности и — может быть поняла бы. (Мужской улицы нет, есть только женская. Ни одна женщина не пойдет с рабочим, все мужчины идут с девками, ВСЕ ПОЭТЫ.)
У меня другая улица, Борис, лирическая, без людей, с концами концов, с детством, со всем, кроме мужчин. Я на них никогда не смотрю, я их просто не вижу. Я им и не нравлюсь, у них нюх. Я нравлюсь старикам и женщинам и собакам. Я не нравлюсь голому инстинкту, я не нравлюсь полу, пусть я в твоих глазах теряю, мною завораживались, в меня почти не влюблялись. Ни одного выстрела в лоб — оцени.
Стреляться из-за Психеи! Да ведь она бессмертна, ведь ее (даже) никогда не было. Стреляются из-за хозяйки дома, не из-за гостьи. Не сомневаюсь в том, что в старческих воспоминаниях я буду — остальное сглаживается — одной из первых вариант: первой. Что до мужских действительностей — никогда в них не числилась. «Если бы я Вас любил» — этим ограничивается.
Взрыв ревности к московской улице, — так ты истолкуй письмо.
Лейтмотив вселенной [992]. Да, мужской лейтмотив ее, которого я никогда — клянусь тебе! — не слышала, без которого я так восхитительно обхожусь. Мужской лейтмотив ее.
_____
Проглотить вселенную — всю — и т.д. и т.д. О, нет! Ничего не хочу внутрь, оборвано. Пропасть втягивающая и вулкан извергающий. Избыть себя, не вобрать в себя оборвано
Моя жалоба о невозможности стать оборвано
Впервые — Души начинают видеть. С. 250–252. Печ. по тексту первой публикации.
82а-26. Б.Л. Пастернаку
St. Gilles, 10 июля 1926 г., суббота
Я бы не могла с тобой жить не из-за непонимания, а из-за понимания. Страдать от чужой правоты, которая одновременно и своя, страдать от своей правоты — только оттого что она и правота другого, страдать от правоты — этого унижения я бы не вынесла.
По сей день я страдала только от неправоты, была одна права, если и встречались схожие слова (редко) и жесты (чаще), то двигатель всегда был иной. Кроме того, твое не на твоем уровне — не твое совсем, меньше твое, чем обратное. Встречаясь с тобой, я встречаюсь с собой, всеми остриями повернутой против меня же.
Я бы с тобой не могла жить, Борис, в июле месяце в Москве, потому что ты бы на мне срывал —
Я много об этом думала — и до тебя — всю жизнь. Верность как самоборение мне не нужна (я — как трамплин, унизительно). Верность как постоянство страсти мне непонятна, чужда. (Верность, как неверность, — всё разводит!) Одна за всю жизнь мне подошла (может быть ее и не было, не знаю, я не наблюдательна, тогда подошла неверность, форма ее.) Верность от восхищения. Восхищение заливало в человеке всё остальное, он с трудом любил даже меня, до того я его от любви отводила. Не восхищённость — восхи́щенность. Это мне подошло.
Что бы я делала с тобой, Борис, в Москве (везде, в жизни). Да разве единица (какая угодно) может дать сумму? Качество другое. Иное деление атомов. Сущее не может распасться на быть имеющее. Герой не дает площади. Тебе нужна площадь, чтобы еще раз и по-новому дать героя (себя).
Оговорюсь о понимании. Я тебя понимаю издалека, но если я увижу то, чем ты прельщаешься, я зальюсь презрением, как соловей песней. Я взликую от него. Я излечусь от тебя мгновенно. Как излечилась бы от Гёте и Гейне, взглянув на их Kätchen — Gretchen. Улица как множественность, да, но улица, воплощенная в одной, множественность, возомнившая (и ты ее сам уверишь!) себя единицей, улица с двумя руками и двумя ногами —
Пойми меня: ненасытная исконная ненависть Психеи к Еве, от которой во мне нет ничего. А от Психеи — всё. Психею — на Еву! Пойми водопадную высоту моего презрения. (Психею на Психею не меняют.) Душу — на тело. Отпадает и мою и ее. Ты сразу осужден, я не понимаю, я отступаю.
Ревность. Я никогда не понимала, почему Таня, заслуженно-скромного о себе мнения, негодует на X за то, что он любит еще других. Почему? Она же видит, что есть красивее и умнее, то, чего она лишена, у нее в цене. Мой случай усложнен тем, что не частен, что моя cause {209}, сразу перестав быть моей, оказывается cause ровно половины мира: ДУШИ. Что измена мне — ПОКАЗАТЕЛЬНА.
Ревность? Я просто уступаю, как душа всегда уступает телу, особенно чужому, — от честнейшего презрения, от неслыханной несоизмеримости. В презрении и негодовании растворяется могшая быть боль.
Не было еще умника, который сказал бы мне: «Я тебя меняю на стихию: множество: безликое. Я тебя меняю на собственную
