кровь». Или еще лучше: мне захотелось улицы. (Мне никто не говорил ты.)
Я бы обмерла от откровенности, восхитилась точностью и — может быть поняла бы. (Мужской улицы нет, есть только женская. — Говорю о составе. — Мужчина, жаждой своей, ее создает. Она есть и в открытом поле. — Ни одна женщина (исключения противоестественны) не пойдет с рабочим, все мужчины идут с девками, ВСЕ ПОЭТЫ.)
У меня другая улица, Борис, льющаяся, почти что река, Борис, без людей, с концами концов, с детством, со всем, кроме мужчин. Я на них никогда не смотрю, я их просто не вижу. Я им и не нравлюсь, у них нюх. Я не нравлюсь полу. Пусть я в твоих глазах теряю, мною завораживались, в меня почти не влюблялись. Ни одного выстрела в лоб — оцени.
Стреляться из-за Психеи! Да ведь ее никогда не было (особая форма бессмертья). Стреляются из-за хозяйки дома, не из-за гостьи. Не сомневаюсь, что в старческих воспоминаниях моих молодых друзей я буду — первая. Что до мужского настоящего — я в нем никогда не числилась.
Лейтмотив вселенной? Да, лейтмотив, верю и вижу, но лейтмотив — клянусь тебе! — которого никогда в себе не слышала. Думается — мужской лейтмотив.
_____
Моя жалоба — о невозможности стать телом. О невозможности потонуть. («Если бы я когда-нибудь пошел ко дну»…)
_____
Борис, всё это так холодно и рассудочно, но за каждым слогом — живой случай, учивший и, повторностью своей, научивший. Может быть, если бы ты видел с кем и как, ты бы объявил мой инстинкт (или отсутствие его) правым. «Не мудрено…»
Теперь, вывод.
Открывалось письмо: «не из-за непонимания, а из-за понимания». Закрывается оно: «не понимаю, отступаю». Как связать?
Разные двигатели при равном уровне — вот твоя множественность и моя. Ты не понимаешь Адама, который любил одну Еву. Я не понимаю Еву, которую любят все. Я не понимаю плоти как таковой, не признаю за ней никаких прав — особенно голоса, которого никогда не слышала. Я с ней — очевидно хозяйкой дома — незнакома. (Кровь мне уже ближе, как текучее.) «Воздерживающейся крови…» Ах, если бы моей было от чего воздерживаться! Знаешь, чего я хочу
Конец первого листа письма. Остальная часть оригинала не сохранилась. Ниже следует продолжение по копии
когда хочу. Потемнения, посветления, преображения. Крайнего мыса чужой души — и своей. Слов, которых никогда не услышишь, не скажешь. Небывающего. Чудовищного. Чуда.
Ты получишь в руки, Борис, — потому что, конечно, получишь? — странное, грустное, дремучее, певучее чудовище, бьющееся из рук. То место в «Мо́лодце» с цветком, помнишь? [993] (Весь «Мо́лодец» — до чего о себе!)
Борис, Борис, как бы мы с тобой были счастливы — и в Москве, и в Веймаре, и в Праге, и на этом свете и особенно на том, который уже весь в нас. Твои вечные отъезды (так я это вижу) и — твоими глазами глядящее с полу. Твоя жизнь — заочная, со всеми улицами мира, и — ко мне домой. Я не могу [994] присутствия и ты не можешь. Мы бы спелись.
Родной, срывай сердце, наполненное мною. Не мучься. Живи. Не смущайся женой и сыном. Даю тебе полное отпущение от всех и вся. Бери всё, что можешь — пока еще хочется брать!
Вспомни о том, что кровь старше нас, особенно у тебя, семита. Не приручай ее. Бери всё это с лирической — нет, с эпической высоты!
Пиши или не пиши мне обо всем, как хочешь. Я, кроме всего, — нет, раньше и позже всего (до первого рассвета!) — твой друг.
М.
Версты вышли. Потемкин четверостишиями [995]. В конце примечания. Наши портреты на одной странице.
Версты великолепны: большой благородный том, строжайший. Книга, а не журнал. Критика их исклочит и клочьями будет питаться год. В следующем письме вышлю содержание.
На днях сюда приезжает Святополк-Мирский, прочту ему твоего Шмидта, которого читаю в четвертый раз и о котором накипает большое письмо. Напишу и отзыв Мирского [996]. (Его сейчас пресса дружно дерет на части, особенно за тебя и за меня [997].)
С Чехией выяснится на днях. Так или иначе — увидимся, может быть из Чехии мне еще легче будет (— к тебе, куда-нибудь). Может быть — всё к лучшему.
Иду на почту. До свидания, родной.
Второе письмо о Крысолове поняла сразу и сплошь: ты читал так, как я писала, и тебя читала так, как писал ты и писала я.
_____
За мной еще то о тебе и мне [998] и элегия Рильке. Помню.
Получил ли ты «Поэт о критике» и «Герой труда»? (Дано было Эренбургу.)
Впервые — НП. С. 310–315. СС-6. С. 262–265. Печ. по: Души начинают видеть. С. 252–256.
83-26. В.В. Сосинскому
St-Gilles, 14-го июля 1926 г.
Дорогой Володя,
Просьба: доставьте это письмо через Гржебина [999] В.А. Шингареву [1000]. Только чтобы непременно дошло. Очень важное.
В.А Шингарёв живет, по крайней мере жил, у Гржебина. Если уехал, попросите Гржебина, чтобы переслал. Если Гржебин не знает адреса, пошлите — лучше заказным — на имя Милюкова [1001] в Последние Новости:
— Милюкову
для Владимира Андреевича Шингарева (Тире перед Милюковым — имя-отчество, а не ругательство.)
МЦ.
Если не трудно, известите открыточкой о судьбе письма.
Впервые — НП. С. 230. СС-7. С. 81–82. Печ. по СС-7.
84-26. C.H. Андрониковой-Гальперн
St. Gilles, 15-го июля 1926 г., четверг
Дорогая Саломея,
Вчера на берегу я писала Вам мысленное письмо, стройное, складное, как всё, непрерванное пером. Вот отрывки:
Умиляюсь и удивляюсь Вашему нетерпению [1002]. Мне, с моей установкой на Царство Небесное (там — потом когда-нибудь — ) оно дико и мило. Торопить венец (здесь) — торопить конец. (Что́ любовь — что́ елка!) Я, когда люблю человека, беру его с собой всюду, не расстаюсь с ним в себе, усваиваю, постепенно превращаю его в воздух, которым дышу и в котором дышу, — в всюду и в нигде. Я совсем не умею вместе, ни разу не удавалось. Умела бы — если бы можно было нигде не жить, все время ехать, просто — не жить. Мне, Саломея, мешают люди, № домов, часы, показывающие 10 или 12 (иногда они сходят с ума — тогда хорошо), мешает собственная дикая ограниченность, с которой сталкиваюсь — нет, на́ново знакомлюсь — когда начинаю (пытаться) жить. Когда я без человека, он во мне целей — и цельней. Жизненные и житейские подробности, вся жизненная дробь (жить — дробить) мне в любви непереносна, мне стыдно за нее, точно я позвала человека в неубранную комнату, которую он считает моей. Знаете где и как хорошо? В новых местах, на молу, на мосту, ближе к нигде, в часы, граничащие с никоторым. (Есть такие.)
Я не выношу любовного напряжения, у меня — чудовищного, этого чистейшего превращения в собственное ухо, наставленное на другого: хорошо ли ему со мной? Со мной уже перестает звучать и значить, одно — ли ему?
Бывают взрывы и срывы. Тогда я очень несчастна, не знаю чего могу, всякого «вместе» мало: умереть! Поймите меня: вся моя жизнь — отрицание ее, собственная из нее изъятость. Я в ней отсутствую. Любить — усиленно присутствовать, до крайности воплощаться здесь. Каково мне, с этим неверием, с этим презрением к здесь? Поэтому одно желание: довести войну до позорного конца — и возможно скорее. Сплошной Брестский мир.
(Имейте в виду, что все это я говорю сейчас, никого не любя, давно ни кого не любив, не ждав, в полном холоде силы и воли. Знаю и другую песенку, ВСЮ другую!)
Почему я не в Лондоне? [1003] Вам было бы много легче, a мне с Вами по-новому хорошо. Мы бы ходили с Вами по каким-нибудь нищим местам — моим любимым: чем хуже, тем лучше, стояли бы на мостах… (Места — мосты — ) И почему не Вы на днях здесь будете, а Мирский. Приезжайте ко мне из Парижа! Ведь это недолго! Приезжайте хотя бы на день, на долгую ночную прогулку — у океана, которого не любите ни Вы, ни я или можно на дюнах, если не боитесь колючек. Привлечь, кроме себя, мне Вас здесь нечем.
О Вас. Думаю — не срывайтесь с места. Достойнее. Только с очень большим человеком можно быть самим собой, целым собой, всем собой. Не забывайте, что другому нужно меньше, потому что он слаб. Люди боятся разбега: не устоять. Самое большое (мое) горе в любви — не мочь дать столько, сколько хочу. Не обороняется только сила. Слабость отлично вооружена и, заставляя силу умеряться, быть не собой, блестяще побеждает.
А еще, Саломея, — и может быть самое грустное:
«Es ist mir schon einmal geschehn!»
— oft geschehn! {210}
_____
Из Чехии пока ни звука. Сегодня, 15-го, день получки. За меня хлопочет целый ряд людей [1004]. Написала и эсерам [1005] (выходит, что не люди!) Словом, сделала все, что могла. Если бы Вы знали, какие литераторы в Праге получают и будут получать стипендию! Мне пишут, чехи обиделись, что я прославляла Германию [1006], а не Чехию. Теперь уж никогда не «прославлю» Чехию — из неловкости. Неловко воспевать того, кто тебя содержит. Легче — того, кто тебя обокрал.
Пустилась как в плаванье в большую поэму [1007]. Неожиданность островов и подводных течений. Есть и рифы. Но есть и маяки. (Все это не метафора, а точная передача.) Кроме поэмы — жизнь дня, с главным событием — купаньем, почти насильственным, потому что от разыгрывающегося воображения сразу задыхаюсь. О будущем ничего не знаю, три возможности: либо чехи ничего больше не дадут — никогда, тогда в Чехию не поеду, и куда поеду — не знаю, либо чехи велят сразу возвращаться — тогда сразу поеду, либо согласятся содержать заочно до Октября — поеду в Октябре. О заочном бессрочном мечтать нечего. Как надоели деньги! Кто у меня из предков та́к разорялся, чтобы мне та́к считать?!
Версты вышли, по-моему — чудесная книга [1008]. У нас очень жарко, все жалуются, а я радуюсь. Целую Вас. Вам уже не три недели, а две.
Ц.
Приписки на полях:
Читайте стихи.
— Все же промчится скорей песней обманутый день…
(Овидий) [1009].
Сергей Яковлевич успокоился: получил повестку из префектуры; по ней пошли, и пока все благополучно [1010].
Впервые — ВРХД. 1983. № 138. С. 167–168 (публ. Г.П. Струве). СС-7. С. 99–100. Печ. по СС-7.
85-26. В.Б. Сосинскому
St. Gilles. 18-го июля 1926 г. [1011]
Дорогой Володя, спасибо за передачу письма Шингареву [1012]. Нынче отослала Вам 50 франков на табак, сколько бы ни стоила коробка — все дешевле папирос.
Сердечный привет. Очень огорчена Вашими гржебинскими делами.
МЦ.
Печ. впервые по оригиналу, хранящемуся в частном
