СС-6. С. 265–266. Печ. по: Души начинают видеть. С. 272.

125-26. P.M. Рильке

Год кончается твоей смертью? Конец? Начало! Ты самому себе самый новый год. (Любимый, я знаю, ты меня читаешь раньше, чем я пишу) — Райнер, вот я плачу. Ты льешься у меня из глаз! [1170]

Милый, раз ты умер, — значит, нет никакой смерти (или никакой жизни!). Что еще? Маленький городок в Савойе [1171] — когда? где? Райнер, а как же гнездо для сна? Ты ведь теперь знаешь по-русски и знаешь, что Nest — гнездо и многое другое [1172].

Не хочу перечитывать твоих писем, а то я захочу к тебе — захочу туда, — а я не смею хотеть, — ты ведь знаешь, что связано с этим «хотеть».

Райнер, я неизменно чувствую тебя за правым плечом [1173].

Думал ли ты когда-нибудь обо мне? — Да! да! да! —

Завтра Новый год. Райнер — 1927. 7 — Твое любимое число. Значит, ты родился в 1876 году? [1174] (газета)? — 51 год?

Какая я несчастная.

Но не сметь грустить! Сегодня в полночь я чокнусь с Тобой. (Ты ведь знаешь мой удар: совсем тихий!) [1175]

Любимый, сделай так, чтобы я часто видела Тебя во сне — нет, неверно: живи в моем сне. Теперь ты вправе желать и делать.

В здешнюю встречу мы с тобой никогда не верили — как и в здешнюю жизнь, не так ли? Ты меня опередил — (и вышло лучше!), и, чтобы меня хорошо принять, заказала — не комнату, не дом — целый пейзаж. Я целую тебя в губы? В виски? В лоб? Милый, конечно, в губы, по-настоящему, как живого.

Любимый, люби меня сильнее и иначе, чем все. Не сердись на меня — тебе надо привыкнуть ко мне, к такой. Что еще?

Нет, ты еще не высоко и не далеко, ты совсем рядом, твой лоб на моем плече. Ты никогда не будешь далеко: никогда недосягаемо высоко.

Ты — мой милый взрослый мальчик.

Райнер, пиши мне! (Довольно-таки глупая просьба?)

С Новым годом и прекрасным небесным пейзажем!

Марина

Бельвю. 31-го декабря 1926. 10 часов вечера.

Райнер. Ты еще на земле, не прошло еще суток [1176].

Впервые — Дружба народов. 1987. № 9. С. 234–235, СС-7. С. 74. Печ. по: Небесная арка. С. 113–114.

Это «посмертное письмо» к Рильке, написанное, как и все предыдущие, по-немецки, Цветаева вложила в конверт письма Б. Пастернаку от 1 января 1927 г. Оригинал его не обнаружен. K.M. Азадовский в своей публикации приводит сохранившийся русский перевод, уточненный по записи в черновой тетради (коммент.: Небесная арка. С. 294). Перевод текста из черновой тетради см. ниже.

125а-26. P.M. Рильке

Год уходит с твоей смертью? Конец? Начало. (Любимый, я знаю, что ты меня теперь — Райнер, сейчас я плачу — что ты меня теперь можешь читать без почты, уже прочитал.) Любимый, если ты умер, жизни нет, и нет смерти. Что еще? Маленький городок в Савойе — когда? где? Райнер, а как же гнездо для сна? (сеть) {260}. Ты ведь знаешь теперь и русский и знаешь, что Nest — ГНЕЗДО, и еще многое. Я не хочу перечитывать твои письма, потому что иначе я не захочу «жить» («мочь»? «могу» все, это слово не подойдет), — захочу к тебе — не захочу быть здесь. Райнер, я знаю, что ты сейчас справа, почти чувствую твою светлую голову. Думал ли ты когда-нибудь обо мне? Завтра Новый год, Райнер. — 1927. — 7, твое любимое число. Значит, ты родился в 1875 году (газета)? 51? Молодой.

Бедная внучка, которая никогда тебя не видела [1177].

Бедная я.

Но — не грустить! Сегодня ночью в двенадцать я чокнусь с тобой (о, совсем тихо, мы оба с тобой не переносим шума).

Любимый, сделай так, чтобы я иногда видела тебя во сне.

В здешнюю встречу мы с тобой никогда не верили, как и в здешнюю жизнь, да? Ты меня опередил и заказал — не комнату, не дом — пейзаж, чтобы меня хорошо принять.

Я целую тебя в губы? в висок? в лоб? Лучше в губы, [ты ведь не мертвый] как вправду живого.

Любимый, люби меня иначе и сильнее, чем все. Не сердись на меня, — привыкни ко мне, ведь такой я останусь.

Что еще?

Слишком высоко, быть может? (…чрезмерная близость этого волнующего зрелища) Над строкой: Не высоко, не далеко, еще нет, еще совсем близко, твой лоб на моем плече.

Мой милый взрослый мальчик — ты.

Райнер, пиши мне! (Довольно глупая просьба?)

С Новым годом и прекрасным небесным новогодним пейзажем.

Марина.

Bellevue, 31 декабря 1926 г., 10 часов вечера.

Райнер, ты еще на земле, не прошло еще суток!

Впервые — Души начинают видеть. С. 275–276.

В черновой тетради письмо (написано по-немецки) к Рильке записано перед письмом к Пастернаку от 1 января 1927 г.

1927

1-27. Б.Л. Пастернаку

1 января 1927 г.

Борис, он умер 30-го декабря [1178]. Не 31-го. Еще одна жизненная нелепость, неточность, промах. Последняя мелкая мстительность жизни — поэту. Новый свой век он начал 27 годом, любимой цифрой. «7 — meine Lieblingszahl!» {261}

Борис, мы никогда не поедем к Рильке [1179]. Не сбылось. Еще одно не сбылось. Отчего, Борис, ты и я так мало хотим, так и не пытаемся хотеть? Те, что ездили к Рильке, любили его меньше, чем ты и я. (Не оттого ли (малость хотения), что неверие.) Ich will nicht wollen — ich darf nicht wollen {262}. Откуда это? Что-то чту и чем-то брезгую, не стоит объяснять.

…Борис, у вас паспорта сейчас дешевые. (Читала накануне.) И нынче ночью (под Новый Год) мне снились: океанский пароход (я на нем) и поезд. Это значит, что ты приедешь ко мне и мы вместе поедем в Лондон. Строй на Лондоне, у меня в него давняя вера (помнишь тех потолочных птиц и твою замоскворецкую мятель).

Я тебя никогда не звала, теперь я тебя зову, теперь время. Мы будем одни в огромном Лондоне. Твой город и мой. К зверям пойдем. К Тоуэру пойдем (ныне — казармы). Перед Тоуэром [1180] маленький крутой сквэр, пустынный, только одна кошка из-под скамейки. Там будем сидеть. На плацу будут учиться солдаты.

Вырвем этот клок (бессмертия) у жизни. Раз. Час.

Видишь, Борис, втроем, в живых, все равно бы ничего не вышло. Я знаю себя: я бы не могла не поцеловать его руки, не могла бы поцеловать его руки даже при тебе, почти что при себе даже. Я бы рвалась и разрывалась, потому что ведь еще этот свет. (Борис! Борис! Как я знаю тот! По снам, по воздуху снов, по разгроможденности, по точности снов. Чистота линий. Как я не знаю этого, как я не люблю этого, как я обижена в этом!) Тот свет, ты только пойми, свет, освещение, вещи, инако освещенные, светом твоим, моим.

На ТЕМ СВЕТУ — пока этот оборот будет, будет и народ. Но я сейчас не о народах.

— О нем. Слушай внимательно. Последняя его книга была французская Verger [1181]. Он устал от языка своего рождения.

(У меня, в 1916 г. —

И думаю: когда-нибудь и я.

Устав от вас, враги, от вас, друзья,

И от уступчивости речи русской… [1182])

Он устал от всемощности, захотел ученичества, схватился за неблагодарнейший из языков для стихов («poésie» — Dichtung {263}) — французский, опять смог, еще раз смог, сразу устал. (Не от немецкого.) Дело оказалось не в немецком, а в человеческом. Жажда французского была вариант: оказалась жаждой ангельского, тусветного. Книжечкой Verger он проговорился вариант: обмолвился на ангельском языке.

Дай время. Все пришлю тебе: и фотографии, и каждую строку. Сейчас не хочу разворачивать, не хочу этого повода смерти, выйдет, что действительно умер. Вздор какой. Сейчас, пока пишу, еще не похоронили (12 часов Нового Года, 1-го января) или — может быть — только что. Душа совсем рядом, с тобой и мной. Видишь, он ангел, неуклонно чувствую его за правым плечом (не моя сторона, всегда прислушиваюсь влево).

_____

Борис, два года, нет больше, абсолютное число. Этими годами я тебя заслужила. Три почти года — отсутствия. Малейший соблазн — мимо: не сто́ит. Доберегу.

Впервые — Души начинают видеть. С. 272–274. Печ. по тексту первой публикации.

1а-27. Б.Л. Пастернаку

Bellevue, 1 января 1927 г. —

ты первый, кому пишу эту дату. —

Борис, он умер 30-го декабря, не 31-го. Еще один жизненный промах. Последняя мелкая мстительность жизни — поэту.

Борис, мы никогда не поедем к Рильке. Того города уже нет.

_____

Борис, у вас паспорта сейчас дешевле (читала накануне). И нынче ночью (под Новый Год) мне снились 1) океанский пароход (я на нем) и поезд. Это значит, что ты приедешь ко мне и мы вместе поедем в Лондон. Строй на Лондоне, строй Лондон, у меня в него давняя вера. Потолочные птицы, замоскворецкая метель, помнишь?

Я тебя никогда не звала, теперь время. Мы будем одни в огромном Лондоне. Твой город и мой. К зверям пойдем. К Тоуэру пойдем (ныне — казармы). Перед Тоуэром маленький крутой сквер, пустынный, только одна кошка из-под скамейки. Там будем сидеть. На плацу будут учиться солдаты.

Странно. Только что написала тебе эти строки о Лондоне, иду в кухню и соседка (живем двумя семьями): — Только что письмо получила от (называет неизвестного мне человека). Я: — Откуда? — Из Лондона.

_____

А нынче, гуляя с Муром (первый день года, городок пуст), изумление: красные верха дерев! — Что это? — Молодые прутья (бессмертья).

Видишь, Борис: втроем, в живых, все равно бы ничего не вышло. Я знаю себя: я бы не могла не целовать его рук, не могла бы целовать их — даже при тебе, почти что при себе даже. Я бы рвалась и разрывалась, распиналась, Борис, потому что все-таки еще этот свет. Борис! Борис! Как я знаю тот! По снам, по воздуху снов, по разгроможденности, по насущности снов. Как я не знаю этого, как я не люблю этого, как обижена в этом! Тот свет, ты только пойми: свет, освещение, вещи, инако освещенные, — светом твоим, моим.

На тем свету — пока этот оборот будет, будет и народ. Но сейчас не о народах.

— О нем. Последняя его книга была французская, Verger. Он устал от языка своего рождения.

(Устав от вас, враги, от вас, друзья,

И от уступчивости речи русской…

1916 г.)

Он устал от всемощности, захотел ученичества, схватился за неблагодарнейший для поэта из языков — французский («poésie») — опять смог, еще раз смог, сразу устал. Дело оказалось не в немецком, а в человеческом. Жажда французского оказалась жаждой