сопротивление письму. Впрочем — и не тайное: раз с первой строки: — потом опять замолчу.

Такое письмо не прерывает молчания, у меня даже нет чувства, что таковое (письмо) было. Поэтому все в порядке, в порядке и я, упорствующая на своем отношении к тебе, на своем отнесении себя к тебе, в котором окончательно утвердила меня смерть Рильке. Его смерть — в ее динамике над строкой: жизненной действенности — право к существованию мое с тобой.

Грубости удара я не почувствовала (твоего «как грубо мы осиротели») [1207]. Что почувствовала, узнаешь из вчера законченного (31-го, в день вести — начатого) письма моего к нему, которое как частное письмо друзьям прошу не показывать. Сопоставление Рильке и Маяковского для меня, при всей (?) любви (?) моей к последнему — кощунственно. Кощунство (давно это установила) есть несоответствие.

Очень важная вещь, Борис, о которой давно хочу сказать. Стих о тебе и мне — начало лета — оказался стихом о нем и мне, КАЖДАЯ СТРОКА. Произошла любопытная подмена: стих писался во время моего крайнего сосредоточия на нем, а направлен был — сознанием и волей — к тебе. Оказался — мало о нем! — о нем сейчас (после 29-го декабря), т.е. пред восхищением, т.е. прозрением. Я просто рассказывала ему, живому, к которому же СОБИРАЛАСЬ! — о встрече с ним — ТАМ. Вещь называлась «Попытка комнаты» и, направленная на тебя, казалась странной — до такой страсти отрешенной и нелюбовной. Прочти внимательно, вчитываясь в каждую строчку, ПРОВЕРЬ. Этим летом, вообще, писала три вещи: 1) Вместо письма [1208] 2) Попытка Комнаты и 3) «Лестница» — последняя, чтобы освободиться от средоточия на нем — здесь, в днях, по причине ЕГО, МЕНЯ ЕЩЕ В ЖИЗНИ и (оказалось!) завтра — смерть — безнадежного. Лестницу наверное читал? Потому что читала Ася [1209]. Достань у нее, исправь опечатки.

Достань у Зелинского (если в Москве, а если в Париже — все-таки достань) 2 № Верст, там мой Тезей — трагедия — I часть. Писала с осени вторую, но прервалась письмом к Рильке, которое кончила только вчера (в тоске) [1210].

Спасибо за любование Муром [1211]. Лестно (сердцу). Да! У тебя в письме: звуковой призрак, а у меня в Тезее: — Игры — призрак и радость — звук. Какую силу кстати обретает слово призрак в предшествии звукового, какой силой наделен такой звуковой призрак — подумай.

Когда едешь? Имя Святополка-Мирского — Димитрий Петрович.

Да! Самое главное. Нынче (8-го февраля) мой первый сон о нем. Не не-все в нем было сном, а ничто [1212]. Я долго не спала, читала книгу, потом почему-то решила спать со светом. И только закрыла глаза, как Аля (спим вместе): «Между нами серебряная голова» — не иносказательная седая, а серебряная, металл, так я поняла. И — зал. На полу светильники, подсвечники со свечами, пол утыкан. Платье длинное, нужно пробежать не задевши. Танец свечей. Бегу, овевая и не задевая — много людей в черном, узнаю Р. Штейнера (видела раз, в Праге) [1213] и догадываюсь, что собрание посвящения. Подхожу к господину, сидящему посреди зала, в кресле. Взглядываю. И он с улыбкой: Райнер Мария Рильке. — «Ich weiss!» {270} Отхожу, вновь подхожу, оглядываюсь: уже танцуют. Даю досказать ему что-то кому-то и, за руку, увожу. — Другая комната, бытовая. Знакомые, близкие. Общий разговор. Он раздваивается: один он в углу, далеко от меня, молодой, другой — рядом — нынешний. У меня в руках кипящий чугун, бросаю в него щепку: Поглядите. И люди смеют после этого пускаться в плаванье! — «Я люблю море. Мое! — Женевское!» — «Почему Вы не понимали моих стихов, раз так чудесно говорите по-русски?» — «Да — Женевское. А настоящее, особенно Океан, ненавижу. В St. Gill’e…» И он, mit Nachdrang {271}: — «В St. Gill’e — ВСЁ хорошо», явно отождествляя Сен-Жиль с Жизнью. Все, говоря с ним, в пол-оборота ко мне — «Ваш знакомый», не называя, не выдавая.

Словом, я побывала в гостях у него, потом он у меня.

Живу им и с ним. (Мне еще одна встреча варианты: событие, жизнь предстоит в жизни — ты. Это будет проверка.) Грустно озабочена разницей небес — его и моих. Мои — не выше третьих, его последние, т.е. мне, после этой — еще много-много раз, он жил — в последний, может быть в предпоследний. Вся моя забота (жизненная) — не пропустить в следующий раз (его последний).

Эта смерть, т.е. эта зияющая дыра здесь — как всё в моем порядке вещей. Это было лучшее, разве не естественно, что ушло. Первое совпадение лучшего для меня и лучшего на земле. Разве не естественно, что ушло. Ты очевидно еще чтишь жизнь, или на что-то от нее надеешься. Для тебя эта смерть не в порядке вещей, для меня такая жизнь — не в порядке, в порядке ином, моем нежизненном.

О Верстах. III № будет, дай для него стихи, если есть. № будет маленький. Я дам Письмо, а ты стихи, больше стихов не будет [1214]. Не поленись, высылай сразу, лучше неизданное, пометим перепечаткой.

Да! главное. Как случилось, что ты центром письма взял [не наше с ним расставание], а твое со мной разминовение, потонувшее в огромности нашего с ним расставания. Для меня вторые ты и я начинаются со дня его смерти, здесь преемность так!. Борис, разве ты не видишь, что то разминовение, всякое когда живы — частность, о которой перед лицом сего и говорить не стоит. Там воля, решение, прочее, здесь: СТРЯСЛОСЬ.

Многое могла бы еще сказать тебе.

Будет время — перепишу и пришлю тебе обе вещи, ту, летнюю, эту, зимнюю. А пока — до свидания.

Дошло ли описание его похорон? [1215] Немножко узнала о его смерти: умер утром, пишут — будто бы тихо, без слов, трижды вздохнув. Скоро увижусь с русской, которая была его секретарем два последних месяца и видела его за два-три дня до смерти [1216]. Да! две нетели спустя ее получила от него подарок — немецкую Мифологию, издания 1875 г. — год его рождения [1217]. Последняя книга, которую он читал, была L’Ame et la Danse, Valéry [1218].

_____

Живу в страшной тесноте, в комнате втроем с двумя детьми, никогда не бываю одна, страдаю.

Впервые — Души начинают видеть. С. 285–287. Печ. по тексту первой публикации.

В архиве Цветаевой сохранился ее автограф, представляющий собой в виде отдельного листка вариант последней части данного письма:

Вариант

По опыту знаешь, что есть места недающиеся, невозможные, к которым глохнешь. И вот — 24 таких места в один день [1219]. Со мной этого не бывало.

_____

Живу им и с ним. Грустно-озабочена разницей небес — его и моих. Мои — не выше третьих, его, боюсь, последние, т.е. — мне еще много-много раз, ему — много! — один. Вся моя забота (жизненная) не пропустить в следующий раз (его последний).

Эта смерть, эта зияющая дыра здесь — как-то в порядке (моем) вещей. Первое совпадение лучшего для меня и лучшего на земле. Разве не ЕСТЕСТВЕННО, что ушло. За что ты́ — принимаешь жизнь? Для тебя эта смерть не в порядке вещей, для меня такая жизнь (о его говорю) — не в порядке, в порядке ином, здешний стирающем.

Да! главное. Как случилось, что ты центром письма взял не наше с ним расставание, а твое со мной разминовение, в огромности того расставания тонущее. Словом, начал с последней строки своего письма, а не с первой — моего (от 31-го). Борис, разве ты не видишь, что то разминовение, всякое, пока живы, — частность, о которой перед лицом СЕГО — и говорить совестно. Там: «решил», «захотел», «пожелал» — здесь: СТРЯСЛОСЬ.

Или это сознательно? Тогда вспомни его — о страдании (Leid) и перенеси последнее и на меня, после такой потери ничем не уязвимой, кроме ЕЩЕ — ТАКОЙ. (Кажется, точно.)

— Дошло ли описание его погребения? Немножко (не из своих уст, потому — неточно) узнала о его смерти: умер утром, пишут — будто бы тихо, без слов, трижды вздохнув, будто бы не зная, что умирает (поверю!). Скоро увижусь с русской, бывшей два последних месяца его секретарем. Да! две недели спустя получила от него подарок — немецкую Мифологию 1875 г. — год его рождения. Последняя книга, которую он читал, была L’Ame et la Danse, Valéry. (Вспомни мой сон.)

_____

Живу в страшной тесноте, втроем в комнате, никогда не бываю одна, страдаю.

_____

Кто из русских поэтов пожалел о нем? Передал ли мой привет автору Гренады? (имя забыла)

…Да, новые песни

И новая жисть.

Не надо, ребята.

О песнях тужить!

Не надо, не надо, не надо, друзья!

Гренада, Гренада,

Гренада моя! [1220]

М.Ц.

На полях:

Передай, пожалуйста, вложенный листочек Асе. До нее мои письма не доходят.

Bellevue (S. et О.)

31, Boulevard Verd

Впервые — Души начинают видеть. С. 288 289. Печ. по тексту первой публикации.

8а-27. Б.Л. Пастернаку

Bellevue, 9 февраля 1927 г.

Дорогой Борис,

Твое письмо — отписка, т.е. написано из высокого духовного приличия, поборовшего тайную неохоту письма, сопротивление письму. Впрочем — и не тайную, раз с первой строки: «потом опять замолчу».

Такое письмо не прерывает молчания, а только оглашает, называет его. У меня совсем нет чувства, что таковое (письмо) было. Поэтому всё в порядке, в порядке и я, упорствующая на своем отношении к тебе, в котором окончательно утвердила меня смерть Рильке. Его смерть — право на существование мое с тобой, мало — право, собственноручный его приказ такового.

Грубость удара я не почувствовала (твоего «как грубо мы осиротели», — кстати, первая строка моя в ответ на весть тут же:

Двадцать девятого, в среду, в мглистое?

Ясное? — нету сведений!

Осиротели не только мы с тобой

В это пред-предпоследнее

Утро… — ) [1221]

Что́ почувствовала, узнаешь из вчера (7-го, в его день) законченного (31-го, в день вести, начатого) письма к нему, которое, как личное, прошу не показывать. Сопоставление Рильке и Mаяковского для меня при всей (?) любви (?) моей к последнему — кощунственно [1222]. Кощунство — давно это установила — иерархическое несоответствие.

Очень важная вещь. Борис, о которой давно хочу сказать. Стих о тебе и мне — начало лета — оказался стихом о нем и мне, каждая строка. Произошла любопытная подмена: стих писался в дни моего крайнего сосредоточия на нем, а направлен был — сознанием и волей — к тебе. Оказался же — мало о нем! — о нем — сейчас (после 29-го декабря), т.е. предвосхищением, т.е. прозрением. Я просто рассказывала ему, живому — к которому же собиралась! — как не встретились,