на чешский [1302]. Вещь вне-национальная, н-а-д-национальная. Пойдет в следующем № «Воли России», пришлю уже в корректуре. Кажется — хорошая вещь. Ведь Россия на смерть Рильке ничем не ответила, это был мой долг. (Россию он любил, как я Германию, всей непричастностью крови и свободной страстью духа.) В предпоследнем письме его вопрос: как слово «Nest — in Deiner Sprache, die so nah ist, alle zu sein»… {290} [1303]
Поэма к нему пойдет в № III Верст.
(Сейчас, кстати, жду его секретаршу, русскую, работавшую у него два последних месяца его жизни [1304]. Боюсь только — судя по ее письмам — простовата. У меня впечатление, что для нее Рильке просто большой поэт и хороший человек. — Напишу).
_____
У нас, дорогая Анна Антоновна, очень похожие жизни: сплошной черновик. И очень похожие — другие жизни, те. Проще: и здесь и там живем одной жизнью, здесь наче́рно, там набе́ло. Прага или Париж — неважно. Впрочем, ЯВНО предпочитаю Прагу. В Париже нужно жить Парижем, иначе ты в нем и он для тебя бессмыслен. Кроме того, Париж — рассредоточен, с архипелагом сердец, у Праги же один центр — рыцарь. (Показательно для современной Праги, что он под мостом! Мы с Вами тоже под мостом!) Моя мечта (пока несбыточная) когда-нибудь приехать к Вам погостить: побыть собой. Мы бы с Вами бродили по Праге и непременно проехали бы в глубь страны, в дичь.
Да! у меня в книге будет только два посвящения: одно Пастернаку, другое (весь цикл) Вам. Оно уже переписано и на днях пойдет в набор. Какой — пока не скажу [1305]. — Мой самый любимый и совершенно связанный с Вами. —
Целую Вас от всей души, люблю, помню, жду.
М.Ц.
Сергей Я ковлевич шлет Вам всем сердечный привет и память. Он говорит, что Вы его принимали, как родного. Здоровье Сергея Яковлевича плохо, очень кашляет, выглядит ужасно. Кроме того — печень.
У нас в лесу дикие гиацинты — синие. Большие, с сильным запахом. Аля приносит охапками!
Приписка на Алином письме:
Только что получен ваш подарок. Спасибо от всего сердца! Благодарить подробнее — смущаюсь, прочтите все ненаписанное. Сердечный привет Вашим.
Впервые — Письма к Анне Тесковой, 1969. С. 50–52 (с купюрами). СС-6. С. 356–358. Печ. полностью по кн.: Письма к Анне Тесковой, 2008. С. 60–65. С уточнениями по: Письма к Анне Тесковой, 2009. С. 86–88.
27-27. Б.Л. Пастернаку
7–8 мая 1927 г.
Дорогой Борис. Твое письмо я получила 7-го мая, в розовую грозу. Пришло на четвертый день. Звучит, как ответ на мое, но — по срокам — мое (то) ответ на твое. Ты пишешь «писать лирические стихи, когда их ждут и есть на них право», а я — в том — пишу: не жду от тебя лирики, нужен перерыв и т.д. Но в том письме я тебя звала, а в этом ты не едешь, это уже разминовение: точная жизненная последовательность, норма дней: в порядке дней.
Ну, что ж Борис, будем с тобой воскрешать германских романтиков, нет — рыцарей, нет — совершеннее — мифы вариант: песни. [Троянская война длилась — сколько? Это все-таки из всех — наличествующих и] Эпос. Кримгильда сколько лет ненавидела и готовила месть! [1306] Столько же лет готова любить. Только, просьба, все-таки на этом свете, чтобы не вышло Орфея и Эвридики (достовернейший из мифов) [1307]. Под строкой: все равно кто — за кем. Не ссылай, не досылай меня на тот свет, раз мне нужно жить (дети). Да, Борис, не думал ли ты, что боги оборот Орфея предвидели и посему разрешили. А в этом повороте — что: любовь или простое мужское (в представлении? Орфея) нетерпение. Мало любил, что повернулся. Или много любил? Ты бы не обернулся, Борис, но ты бы не за мной пришел, ко мне. Эвридика ведь старше, как же тащить ее снова на поверхность — Handfläche {291} — любви (земли). Но всё это ты знаешь.
Твой неприезд. Не доверяю ни тебе, ни себе в доводах — всегда поводах — всегда послушных. Ты же поэт, т.е. в каком-то смысле (нахождение 2-ой строки четверостишия, например) все-таки акробат вариант: гимнаст — гений! мыслительной связи. Причины глубже — или проще: начну с проще: невозможно в жару — лето — семья (берешь или не берешь — сложно) — беготня, и всё с утра и всё бессрочно и т.д. А глубже — страх (всего).
Но твой довод (повод) правдив и, оборвано ибо давно считаю правдой (чудовищное [сопоставление] варианты: звучание, созвучие) тебя и общественность. В конце концов — простая, qu’en dire-t-on {292}, доброта и забота. О говорящая, почти что Pestalozzi [1308]. Я без злобы и без иронии. Так — ответ.
Отстрани нянек, Борюшка, даже меня с моей мольбой о большой прозе — к чертям! Пусть тебя не охаживают (о писательских столкновениях говорю) [1309]. В столкновениях что-то коршунье. Твое дело. Шмидт еще не делает тебя общественником. Собственное достоинство. Разрешаю тебе совсем не писать, я за тебя спокойна. Поезжай на Кавказ (никогда не была, моя родина! вариант: страна), проведи лето в большой природе, — после людей.
— Как у тебя совершенно жизнь идет, какая просящаяся биография. До —
Скромная прихоть:
Камушек. Пемза.
Над откровеньем.
— Спят цензора! —
Нашей поэме
— включительно. Твоя война — война Вагнера, Гёльдерлина, Гейне, всех над строкой: не перечислить. Твоя война старинная.
О Маяковском прав [1311]. Взгляд бычий и угнетенный. Такие вариант: Эти взгляды могут всё. Маяковский — один сплошной грех перед Богом, вина такая огромная, что [нечего начинать], надо молчать. Огромность вины. Падший Ангел. Архангел.
— Милый друг, ты пишешь о безвоздушности. Я верю только в простой воздух, которым дышишь легкими. Тот — где он? Вещь (Ding) настолько совершеннее человека (любая — любого), что самый прямой как раз равняется самому кривому кусту. Мне с людьми, умными, глупыми, отвлеченными, бытовыми — ску-у-чно. Клянусь тебе, что как человек в дверь — так шью, чтобы не терять время. От Запада жди не людей, а вещей, и еще — свободы выбора их. У меня никого нет, ни даже Асеева, и первая мысль, когда зовут: а накормят? Если нет — не иду.
Ты связан с Россией, я нет, у тебя долговые (вольные) обязательства, что подумают, как истолкуют. Борис, я тебя не уговариваю, но подумай только то, что есть: наконец, вырвался (дорвался!). А что тебе в том, что стихи будут истолкованы территориально, раз наконец. Шмидта несомненно толкуют — классово (в лучшем случае — интеллигентски!). Я, странно, и боевее и бесстрастнее тебя. Знаю свою страстность, не иду, потому что всё это ничего не стоит. Но когда случайно попадаю (затащут) — недавно было — всей настороженностью уха и тотчас же раскрепощающегося языка — срываю собрание. Большому кораблю — большое плаванье, большие воды, а жизнь — сплошное царапанье дна: место, где даже утонуть нельзя.
Твою жизнь здесь — через год, но будет же — вижу не с людьми, не дам тебя терзать, в глушине, в глубине, в горах, без забот, с тетрадью, с наставленным ухом. Побыть человеком — перестать быть с людьми.
(А у Маяковского взгляд каторжника. После преступления. Убившего. Соприкоснулся с тем миром, оттуда и метафизичность: через кровь. Сейчас он в Париже, хочу передать ему для тебя что-нибудь) [1312].
Не удивляюсь и не огорчаюсь, что не рвешься ко мне, я ведь тоже к тебе не рвусь. Пять лет рваться — не по мне. Вопрос времени и территории. Будь ты бы хотя в Варшаве — рвалась бы, в Берлине — разрывалась бы и т.д. 5 лет о́б стену пространства, — а? Я и к Рильке не рвусь, ни к кому, тиха как святая. Рвусь к тетради, потому что здесь же, а нельзя (видит око, а зуб…). Рвалась тогда, с (давно упраздненных) богемских гор, слушала тебя в звоне пустого ведра (вниз за водою), а видела в большой луне в полнолунье (с водой наверх), была с тобой на всех станциях, о, Борис, той любви ты никогда не будешь знать. Моя книга стихов, сквозь всё и всех — ты [1313], в самый разгар меня к другим — вопль о высшем, моем, тебе, Тезее… почти забавно будет (так врачу, разрезав, забавно, что именно то и так) лейтмотив той боли сквозь все днешние.
О себе. Вчера, — за час до твоего письма — Сергей Яковлевич мне: Марина, я удивляюсь, как на Вас не действует такое освещение. Я прямо не могу. (Не отрываясь стоял у окна.) — Странно, что именно у Вас, на Вас… — Дома я ничего не чувствую, ничего, давно, дома я только спешу. Чувствую я только на улице. И это правда, такая странная жизнь, с мыслями (разовыми, готовыми) и без чувств. Чувство требует времени, по крайней мере неограничения его в пределах — ну, часа? Если я буду чувствовать, нечего будет есть. — Nur Zeit! {293} [1314]
Большая просьба: уезжай на́ лето, перебори. И не в среднюю Россию, а куда-нибудь дальше, в новое, немножко в меня. Я, это твое уединение с собой, ничего больше. Стихи, Борис, сами придут, не смогут не придти. Ведь разное — когда горы ждут — и когда люди ждут. И потому что горы не торопятся, стихи приходят сразу.
А обо мне — не огорчайся. По такой линии готова ждать годы. (По линии опущенных рук!) И кто знает — после встречи — не 2 слова нрзб. друг друга на всей карте именно то место, которое обходят — и взглядом, и слухом, и нюхом над строкой: мыслью. Может быть кто-то — только бережет, нрзб..
Знаю, Борис, что не в нас, не от нас пойдет.
(Ты, это в моей жизни может быть тоска по совершенном сне и совершенном сыне, такое чуешь и за тысячи верст и лет. На твое отцовство была бы ненасытна. Говорю так, потому что всё равно не бывать).
Возьми меня когда-нибудь в свою кровать, в самую летнюю, лиственную из кроватей.
А то, что я писала о заработанном 5 годом праве на себя (отъезд, прочее) — общее место, вернувшееся в общую местность — ведь я-то никаких таких заработков не знаю, ведь это мое удивленное, ироническое, но все-таки преклонение перед чужим (твоим) заскоком.
Святополку-Мирскому напишу, что ты — слыхала стороной — дал зарок годового молчания в письмах, — срок достаточен? За год авось надумаешь. (Я и за́ пять — нет.)
Пиши мне.
Борис! Отчего у меня
