Бытие» Волконского, посвященную мне? Хорошая книга. Он сейчас пишет роман [81].
_____
Как Ва́ши писания?
Словом, Гуль, отзовитесь. Мы с Вами, по нынешнему времени — старые знакомые. Шлю привет.
МЦ
Мой надежный адрес:
Praha II. Lazarska uliсe, čislo 11
Rusky studentsky Komitet
— мне. —
Впервые — Новый Журнал. 1959. № 58. С. 186. СС-6. С. 539–540. Печ. по СС-6.
26-24. М.Л. Слониму
16-го сентября 1924 г.
Я не хотела Вам писать и не думала о Вас, но А. [82] так хорошо рассказывала о Вас, что вспомнила Вас живым, прежним, и мне сделалось жалко Вас — всем жаром жалости, как я одна умею жалеть.
Вы виноваты передо мной — глубо́ко — минуя всё — пишу Вам — тому — почти год назад оборвано
Время и молчание работают, чувствую Вас враждебным, а не моим уже — ни одной песчинкой Вашей песчаной (не пустынной! песчаной — говорю о составе) души. Я Вас уступила, я (брезгливо) отстранилась. С самого Вашего отъезда по сей (сентября) день — постоянное нарастание обвинительного акта оборвано
_____
— А того зверька помните, шуршавшего в кустах? Это был тритон или саламандра — «гений этих мест» (dieu des lieux) {25} подслушивавший и шумом покрывавший тайну.
_____
…Обозрев всё назад — слишком близки, чтоб рваться, слишком далеки́ — чтоб слиться. Ни дали, ни близи, на расстоянии руки. Стихам тут нечего делать.
Милый друг, Е.О. [83] уезжая все-таки передала мне Ваше наставление: не быть столь быстрой в своих суждениях о людях и не столь легко- (-мысленной? весной? верной? Половина слова так и осталась в воздухе из-за моей реплики.)
И вот, объявляю Вам, что мне на днях исполняется 30 лет [84] (NB! 26-го сентября по старому) — и что эти слова я слышу уже с трех, и что это совсем безнадежно.
И относя эти Ваши слова вовсе не к Яковлеву [85] (которого Вы от меня (!!!) защищаете) а к Вам самому, мой друг — говорю Вам, что все-таки ни о чем не жалею: ни о своей быстроте, ни о своем легко-(мыслии? верии? любии?) и никогда бы не променяла этих своих свойств — хоть было бы сотни вас! на их обратное.
Будьте счастливы, дружочек, и ищите себе кого-нибудь на 15 лет моложе и на целую меня меньше.
Тогда Ваши добрые советы может быть и принесут — прок и плод.
МЦ
Впервые — HCT. С. 418–419. Печ. по тексту первой публикации. Адресат установлен предположительно.
27-24. М.Л. Слониму
Сентябрь 1924 г.
— Письму буду рада, но только как необходимости Вашего вздоха (Вам — воздуха).
Дышите в меня! вот моя формула взамен: — Дышите мной! (а я — что́ буду делать?!)
Дышать другим — задыхаться.
МЦ
Впервые — HCT. С 419. Печ. по тексту первой публикации. Адресат установлен предположительно.
28-24. Б.Л. Пастернаку
Осень 1924 г.
Борис, родной. Я не знаю, долетело ли до Вас мое письмо давнишнее, в начале лета [86]. Длительность молчания между нами равна только длительности отзвука, вернее: все перерывы заполнены отзвуком. Каждого Вашего последнего письма (всегда — последнего!) хватает ровно до следующего, при частой переписке получилось бы нечто вроде сплошного сердечного перебоя. Сила удара равна его длительности, есть ли в физике такой закон? Если нет, — есть.
Борис, если не долетело, повторю вкратце: в феврале я жду сына. Со мной из-за этого ребенка уже раздружились два моих друга, из чистой мужской оскорбленности, негодования, точно я их обманула, — хотя ничего не обещала! А я, в полной невинности, с такой радостью сообщала им эту весть (оба меня любили, т.е. так думали) и знаете чего ждала и не дождалась в ответ: «Ваш сын! Это должно быть чудо!» и еще… «но пусть он и внешне будет похож на Вас». Это я бы сказала Вам, Борис, потому что я Вас люблю, и этого ждала от них, потому что они меня любят, а дождалась —— ну, оборвано {26}
Теперь я совсем одна, но это не важно, всё, что не насущно — лишне, двоих не теряют, а одного не было, я ничего не потеряла, кроме — времени от времени — своего же волнения (сочувствия) в ответ на чужое.
Борис, мне противно повторять то́ свое письмо, тем более, что писала я в глубокой потрясенности, теперь свыклась — но там была формула, необходимо, чтобы она до Вас дошла: «единственное отчаяние мое, Борис, — Ваше имя». Я его Вам посвящаю, как древние посвящали своих детей божеству, оборвано
Борис, с рождения моей второй дочери (родилась в 1917, умерла в 1920 г.) прошло 7 лет [87], это первый ребенок который после этих семи лет — постучался. Борис, если Вы меня из-за него разлюбите, я не буду жалеть. Я поступила правильно, я не помешала верстаку жизни (совсем гётевское наблюдение и определение и даже форма, — только Гёте бы вместо жизнь сказал природа. О «Детстве Люверс» — потом [88]), я не воткнула палки в спицы колеса судьбы. Это единственное, что я что́. Да, Борис, и будь этот ребенок у меня от первого проходимца, он все-таки был бы, потому что он захотел через меня быть. Да, Борис.
Впрочем, Вы мудры и добры, — зачем всё это? Горечи моей Вы не сможете не прочесть уже с первой буквы февраля. Ни о радости, ни о горечи я говорить не буду, — оборвано
А если это будет дочка — значит, сын впереди.
Я назову его Борисом и этим втяну Вас в круг.
_____
Борис, я закончила большую вещь — I часть трилогии «Тезей»: Ариадна. Приступаю ко второй [89]. В «Современных Записках» (XXI кн.) есть моя проза, из советских записей [90], — достаньте и прочтите. Часть сказки «Мо́лодец» уже отпечатана, выйдет к Рождеству, пришлю. (Здесь очень неисправные типографии) оборвано
Впервые — Души начинают видеть. С. 99–100. Печ. по тексту первой публикации. В HCT. С. 308–309 — вариант письма (с незначительными разночтениями) с включением приписок 1933 г.
29-24. O.E. Колбасиной-Черновой
Вшеноры, 17-го октября 1924 г.
Дорогая Ольга Елисеевна, Когда отошел Ваш поезд, первое слово, прозвучавшее на перроне, было: «Как мне жаль — себя!» и принадлежало, естественно Невинному [91]. (Придти на вокзал без подарка, — а? Это уже какая-то злостная невинность!)
Потом мы с ним пошли пешком — по его желанию, но не пройдя и двадцати шагов оказались в кафе, тут же оказавшемся политическим и даже преступным местом сборища здешних чекистов. Невинный рассказывал о Жоресе [92] и чувствовал, что делает историю.
Засим он — в Волю России, мы — почти, т.е. в тот магазин шерсти, покупать Сереже шершти [93] на кашне. Выбрали, в честь Вашего отъезда, траурную: черную с белым, явно — кукушечью. Да! Вдоль всего Вацлавского [94] глядели вязаные куртки и платья, причем Невинный на самое дорогое изрекал: «Вот это», так весело и деловито, точно я (или он) вправду собираемся купить.
У остановки 5-го номера столкнулись с Виктором Михайловичем [95], и я, радостно: — «А мы только что проводили Ольгу Елисеевну. Сколько народу было!»
И он, улыбаясь: «Значит, с вокзала?»
Ничего не оставалось, как подтвердить: «Да».
Невинный мялся, и мы его отпустили.
_____
У Карбасниковых [96] нас ждало некое охлаждение, выразившееся в форме одной котлеты на брата, без повторения. Съели и котлету и охлаждение.
— «Только ра-а-ади Бога, Марина Ивановна, не беспокойтесь, не приезжайте ни прощаться, ни провожать» [97], — раза три сряду, на разные лады, с все возрастающей настойчивостью.
И тетка, как в тромбон: «И мебель увезут».
Перед уходом она кровно оскорбилась на меня за то, что я не смогла ей во всей точности указать, где и как в данный час переходят границу. — «Я же совершенно вне политики, да ведь это ежедневно меняется, откуда мне здесь, в Праге, знать?!»
И она, оскорбленно и хитро подмигивая:
— «Наоборот, как Вам здесь, в Праге, не знать, когда у Вас все друзья политические, Вы просто не хотите мне сказать!»
Простились холодно: Анна Самойловна, очевидно, почуяла, что я всем ее сущим и будущим отпрыскам (или это только у мужчин отпрыски? у женщин, кажется, птенцы) — или птенцам — предпочитаю хотя бы худшую строку худшего из поэтов и это вселяло хлад.
Ах, к черту! Надоели чужие гнезда.
А ночью видела во сне Дорогого [98], — мы с ним переносили груды стекла — всё такие изящные «вещички» — он устраивал квартиру — я помогала, и у него, кроме стаканчиков и рюмочек, ничего не было. Но помню, что я плакала, хотя ничего не разбила, даже проснулась в слезах.
_____
Завтра, 18-го, на каком-то вечере чешско-русской «гудьбы́» (музыки) встречусь с Завадским [99], передам ему рукописи, в первую голову — Вашу. Сегодня все это приведу в порядок. У меня после двух дней в Праге, а особенно после Невинного, полное чувство высосанности, какие-то сплошные отзвуки Игоревой «ножки» (видите ли — стукнулся!) [100], теткиных политических границ, слонимовского стекла, — хлам! Буду убаюкиваться вязаньем.
_____
Рецензию в «Звене» прочла [101]. Писавшего — некоего Адамовича — знаю. Он был учеником Гумилева, писал стихотворные натюрморты, — петербуржанин — презирал Москву. Хочу послать эту рецензию Волконскому, а отзыв на нее Волконского Адамовичу. Пусть потешится один и омрачится другой.
Часть романа Волконского [102] им присланную, почти кончаю: пока — не роман, но блестящая хроника дней и дел. — Царский бал — прием у Витте — убийство Гапона [103] — книга, конечно, пойдет.
_____
Знаете чувство, охватившее всю группу провожающих, после последнего взмаха последнего платка? — «Как Ольга Елисеевна скоро уехала!» — В один голос. — «Не скоро уехала, а отъехала, — сказала я, — ибо для того, чтобы уехать, нужны люди, а для отъезда — паровоз». Не знаю, оценил ли Невинный укор моего разъяснения (— и упор!).
Жду письма: дороги, вокзала, первого Парижа, первого вечера, первой ночевки. Поцелуйте Адю и расскажите ей, в какой сутолоке (не людей, а предметов!) я живу, чтобы не сердилась, что не написала.
— Мне скверно, — может быть отзвук Карбасниковского громкого благополучия, может быть слонимовское стекло, — но: скверно. То, что я больше всего боюсь: глухой стены, — нет! — брандмауэра, воздвигаемого моей гордостью — случилось, а когда стена — что остается? — головой о́б стену!
И — главное — я ведь знаю, как меня будут любить (читать — что́!) через сто лет! [104]
МЦ.
Впервые — НП. С. 71–74. СС-6. С. 682–684. Печ. по СС-6.
30-24. A.B. Черновой
1924 [105]
Дорогая Адя, на днях в Праге встретила с Алей Самойловну [106], — кинулась к нам, как к родным. Я спросила, исполнила ли она поручение Вашей мамы, она сказала, что да, но
