в свою очередь на несколько либо. Я бы не машинке (презираю), не стенографии — выучилась, а леворукописанию. (Письмо все еще топчется оборвано
Борис, можно про амазонку —
Тетиву — в куда упруже
Тетивы: грудь женоланью
Отведя — в тоске? слиянья [1416]
Впервые — Души начинают видеть. С. 368–370. Печ. по тексту первой публикации.
46-27. Б.Л. Пастернаку
Начало августа 1927 г.
Борис, я прошла к тебе в комнату, в попытку ее, села с тобой рядом и вот рассказываю.
17-го были мои именины [1417]. Я получила: мундштук в футляре (Сувчинский), роговые очки, как у всех белокурых англичанок (его жена), розовое платье с цветами (приятель), розовую рубашку (приятельница), всё письменное (Сережа) и фартук (Аля). И еще розы. Борис, я в первый раз, взрослая, праздновала свои именины — и так эффективно. Теперь всегда буду. А нынче Мурино 2 ½ летие [1418], и ты скоро получишь его фотографию, с лицом, затуманенным не только расстоянием, но его же слезами: 40 минут рыдал и ревел в неистовом ужасе надвигающегося аппарата. В крупных случаях жизни (рождение Мура) я вдруг узнаю, что меня любят. Очевидно, чтобы отважиться меня любить — нужно видеть меня физически лежачей, т.е. физически ниже себя глядящей, или же под покровительством (как нынче, именном) святого, т.е. тоже физически стать ниже обыкновенного. А я бы всю жизнь лежала, чтобы меня любили, но так как до сих пор не нашлось такого умника, кто бы это прослышал, а я — не скажу… / который этого не знает, а я — не говорю…
Борис, Geschichten des lieben Gotts (Истории доброго Бога, — хороший перевод?).
Борис, я сегодня стояла в кухне, что-то варила и думала тебе в ответ, и вдруг — ты же должен это знать! — вполоборота — радостно — ну как от внезапности вариант: от наконец — того слова! [крутым оборотом] — руки на плечи — воздуху. Я так думала о тебе, что положила тебе руки на плечи, не я, думающая, я — недумающая, которую больше всех люблю и которой вариант: факту существования которой думающая обязана всем. Борис, чистый вздор — дружба (или любовь / и такой же чистый вздор — любовь) между такими, как мы. Что меня заставляет не положить тебе рук на плечи? Не только положу, не сниму-у. Борис, я никогда, ни одной секунды жизни не чувствовала своей принадлежности кому бы то ни было — очевидно, из-за всех чему бы то и короче вариант: и их суммы: всему — поэтому в «измене» ни секунды угрызения совести, только твердое решение: [съесть с пеплом]. «Измена тебе — измена мне», этого я ведь ни разу в жизни, как и ты, не сказала, не имела счастья — или низости — сказать. Жалость, щажение, бережение. И еще — по-удивительному — страх безобразия, эпитета, штампа. Очень сильно — страх сглазу. Всего сильней: ревность к тайне.
Думаю о тебе: то сбудется, с кем будешь, была бы только с тем. Домой — в —. Только — на земле ли?..
Еще думала об одном: мы, и без того преображающие, мы, обвинение в гиперболичности несущие как хвалу (а есть хвала — вне гиперболы? А гипербола сама — не есть ли хвала Создателю, создавшему такое) — с тем воспитанным наклоном недоумения в ответ на вещь заведомую — во что́ бы мы, ты и я, превратили любовь, стихию гиперболы, родное лоно ее. Ах, Бальмонт с его «грудью» и Пушкин с его «ножками» [1419], ведь в том-то и дело, что в любви и вода — не вода и земля — не земля, неузнаваемо — знакомое, знакомо — неузнаваемое (проверь 10 раз, — все правильно!) уж куда ближе к делу Соломон, несмотря на все свои груди, с его — неподобностью образов {312} [1420] (NB! Песнь Песней не люблю). Грудь — как — вздор. Отставить грудь, одно как, или упразднить его — просто. Сравнение без перевода, иероглифы для любящих, для как мы — любящих, для однородцев, остальные пусть ходят просто — по лесу, не знаю, по какому, с родным неузнаванием вещи, потому что до нее, любви, этой вещи не было, не та вещь была, и с другим неузнаванием потом, после любви, потому что вещь, виденная некогда, уклонилась, провалилась в любовь и вместе с любовью. («Не тот человек» — совершенно верно, не тот человек, потому что тот был, пока любила, но был.) Понимаешь, Борис, при нашем знании каждого изгиба, поворота и провала, неужели мы, ты и я, не сумели бы — силой — волей — жилой — поэтически направлять любовь, противуборствуя и покорствуя ей, как — ход поэмы, смыслу противуставляя звук и звуку — смысл. Есть жестокие мелочи, мне стыдно о них говорить, стыдно слово брать под перо, самое простое: нервы. В любви — и нигде больше — я нервна: как лошадь. Вот эти вострые лошадиные уши, наставленные, эта мания гончей, выставляющей нос, лису унюхавший, а может быть не унюхавший — бредит лисом воображение! — но — пошло! И ка́к неотвратимо. В этом ты должен быть старше меня, спокойнее, умным поводырем. Здесь — в лошадино-ушно-гончье-песье-лисьем — ты должен вести, выручать, спасать. Потому что я в этом брежу и всегда в злостную для себя сторону. Болезнь гордости. Остерегаю (и сама смеюсь, — точно ты завтра должен приехать!)
_____
Еще одно мерещится — прости наперед за скачки́. Любовь, в просторечии жизни, это бой, данный друг другу, т.е. полом — полу. Явно две стороны, наивно и очень коротко воображающие, что — одна, одни — против всех. Неизбежное фиаско вражеского «мы». Die feindlichen Brüder {313}, Ахилл и Гектор, возомнившие себя Ахиллом и Патроклом [1421]. (Неслиянность от неверности упора, упор — друг в друге / Графически: упор — друг, в друге.) Раз упор друг в друге, то — уже друг против друга, т.е. бой. Ахилл и Патрокл — (дружба) одна сторона, упор / Ахилл и Патрокл, дружба / Ахилл же и Патрокл — дружба — совместный упор в третьем, отпор, т.е. общий бой. Грех любви, Борис, и ее конец в ее взаимо-, а не совместно-обожествлении — борении — горении. И вот, Борис, зная это, неужели мы, ты и я, братья, Борис, не сумели бы из этой жестокой частности взаимопожирания сделать — общее дело — cause commune, конец вариант: острие одной стрелы…
Довелось мне, на неведомо-каком повороте, встретить:
…забыв наезды
Для цветных шатров
И поет, считая звезды,
Про дела отцов… [1422]
Звездный счет, во время песен, петь и считать, вот твоя, моя, наша «обстановка», Борис, все наши черновики. Никогда я так ни одного человека не боялась, как тебя, всего твоего богатства, до которого у меня есть жезл. Sesam, thue Dich auf {314}, — невозвратность этого слова! А не было еще сказки о Сезаме — поглотившем, не выпустившем. А не было сказки о человеке, не захотевшем назад, с частичностью сокровищ в полах. Нет — была — немножко другая — Эвридика, не захотевшая (ибо оборот Орфея дело ее — глаз). Сезам, Аид — одно, из внутренности вещей возврата нет. [Спящий Сезам, потому что ты конечно спишь с твоими неловкими и торопливыми гостями вариант: пришельцами] от страха перед тобой. Спящий Сезам, ибо ты, конечно, спишь, ибо — что́ знает Сезам о своих сокровищах? Он: они — одно. Он сам — понятие сокровища. Для других «сокровище», для себя «я». Чтобы Сезам себя сокровищем, т.е. свою силу, осознал, нужна жадность, равная сокровищу, зоркость, равная сокровищу, вместимость, равная сокровищу. Сезам тогда проснется, когда придет гость, захотевший взять всё подчеркнуто трижды, т. е — рукой не двинуть. Век, тобой воспеваемый, сумел взять у тебя — тщедушного скелета Лейтенанта Шмидта, сведя тебя, вечного, «ich der in Jahrtausende lebe» {315} — к частности не поколения даже, а десятилетия его — на одном отрезке земного шара, когда — вселенная! Борис, Борис, не знаю твоей Елены [1423] — но — хорошо нрзб.!
И хаос опять выползает на свет… [1424]
Тогда, в 1917 г., у тебя был достойный тебя враг, не о ней говорю, о ней — любви — боли, всей женщине, Елене, Борис! — и ты писал: бог неприкаянный, сейчас, в 1927 г., у тебя не достойные тебя друзья — и ты — ТЫ — пишешь Шмидта. Я хочу от тебя эпоса — я в нем не отчаялась — без единого человека — только с Dinge und Kräfte {316} — начала и конца — мipного. Один из твоей породы написал же Апокалипсис [1425], Борис. Помнишь, что я когда-то — очень молодо, невнимательно, поверхностно, но верно причислила тебя к 3-му дню создания [1426], а ты, родной, все бьешься о… восьмой, каино-авелев, в тот мир, в который тебе ходу нет. Ведь это, родной, и посторонние видят: чуть море, чуть дождь, чуть НЕ-людское (человеческое всё тот же дождь и свет и пр.), ты — ты, сила, веселье, твой род, твой дом. На этом схожусь и я и лондонский адвокат-буржуй [1427], значит — правда. И как же этого не знать твоим подлинным друзьям.
О себе. II часть Тезея — Федра — III картина Федры. Заметила одно, от меня ничего не зависит. Всё — дело ритма, в который я попаду. Мои стихи несет ритм, как мои слова — голос — нрзб., в который попадаю. Как только не в тот ритм (а какой тот? Не знаю, только знаю, не этот!) — кончено, ползу, 3 строки в день, не только бескрылость, безлапость. Словом, то — несет, то — ползу. Сейчас я, явно, не в течении и очень устала от постоянных чувств, которые не мои. Будешь читать — не заметишь, как и я, перечитывая, не замечаю, потому что все-таки хорошо. Кроме того, сейчас у меня явное подчинение смысловому, не только из-за сюжетного действия, просто — отсутствие непосредственного притока, отсутствие человека в моей жизни, явный перевес себя, головы. В Поэме Воздуха я, думается, на волоске оборвано
Впервые — Души начинают видеть. С. 370–374. Печ. по тексту первой публикации.
47-27. А.М. Горькому
Начало августа 1927 г.
Дорогой Алексей Максимович!
Обнимаю Вас и благодарю за Асю [1428]. Мы с ней мало видели добра в жизни, потому что нас всю жизнь считают сильными и — … счастливыми. Очевидно, такие и есть.
Если Ася будет Вас раздражать — не сердитесь, стерпите … Она — предельно
