голубом колпаке. Великодушные знакомые сравнивают меня кто с римлянином, кто с египтянином.

Мур и Аля на ногах, оба похудели. Мур целый месяц просидел дома, без воздуха здоровья нет. Теперь уже выходит. Говорит решительно всё и обожает рассказы. Очень живой, но в общем послушный и совсем не капризный. Спит с Алиным чешским медведем, про которого говорит, что: «неведь не умеет сказки рассказывать Муру». Когда убеждусь, что письма на Grègrov’у 12 доходят, пришлю Вам его фотографию. Большая просьба: если среди Ваших знакомых есть мальчики старше него, т.е. лет 4-ех — 6-ти, хорошо было бы достать для Мура костюм, он из всего вырос, а покупать очень дорого. С 2-3-летнего на него не подойдет, он громадный и толстый. Можно только с ребенка намного старше. Хорошо бы и белье и чулки. Скоро будет оказия. В Праге сейчас сын Варшавского [1470], через две недели поедет обратно, можно было бы дать ему. Но не беспокойтесь зря, если трудно — совсем не начинайте.

_____

А вот моя большая мечта. Нельзя ли было бы устроить в Праге мой вечер, та́к чтобы окупить мне проезд туда и обратно, — minimum 1 000 крон. Приехала бы в январе-феврале на две недели, остановилась бы, если бы Вы разрешили, у Вас. Мы провели бы чудных две недели. Для этого нужно было бы продать 200 билетов по 5 крон или 100 билетов по 10 крон. Неужели же это невозможно?? Хорошо бы притянуть чехов. В устройстве помогли бы Брэй [1471], Альтшулер [1472] и Еленев [1473]. Мое решение вполне серьезно, я очень соскучилась по Вас и иного выхода не вижу. Кроме того, мне очень хочется написать о Чехии, за две недели Вы бы мне многое рассказали, походили бы с Вами по музеям, может быть съездили бы в какие-нибудь окрестности, я бы записывала, а приехав в Париж — написала бы. Это моя давняя мечта. Напишите, что́ Вы об этом думаете?

К февралю я бы порядочно обросла (не забудьте, что я бритая!) и в крайнем случае могла бы выдать свою стриженую голову за последнюю парижскую моду. Вы бы встретили меня на вокзале, — подумайте как чудно! Давайте осуществим. Никакому Океану я так не радовалась, как сейчас — мысли о Праге.

С нетерпением жду ответа. Все дело в тысяче крон.

_____

Сергей Яковлевич всячески приветствует мою мысль [1474]. Он, бедный, сейчас совсем извелся с нашими болезнями и лечениями. А тут еще евразийские дела, корректуры Вёрст (скоро выходит 3 №). Многое о евразийстве расскажу устно.

Пока кончаю, простите за почерк, пишу лежа, и бумага танцует. Самый сердечный привет от Сергея Яковлевича, Аля крепко целует и напишет в следующем. Не хочу задерживать этого.

Целую нежно Вас и Ваших. Справьтесь о письмах!

Всем сердцем Ваша

М.Ц.

Впервые — Письма к Анне Тесковой, 1969. С. 52–54 (с большими купюрами). СС-6. С. 358–359. Печ. полностью по кн.: Письма к Анне Тесковой, 2008. С. 65–68, с уточнениями по: Письма к Анне Тесковой, 2009. С. 91–93.

65-27. Б.Л. Пастернаку

5 октября 1927 г.

Дорогой Борис. Это письмо отойдет — когда! Мне еще 3 недели карантину. Но всё равно. Для нас сроки не в счет. Вчера получила Пятый год и первое письмо, нынче второе, колыбельное. Пятый год прочла вчера же вечером и дважды — читала по экземпляру Мирского, чтобы не — нарушать (?) своего, не предвосхищать радости его целостности. — Понял? — И вот под первым ударом: чудесная, сильная и цельная книга. Шмидт преобразился — когда я прочла строки о ревнивом пространстве [1475] у меня захолонуло сердце: в упор обо мне. И не ко мне оно ластится, это я́ — оно, льнущее в окна, выслеживающее одиночества, селящееся, сначала как нищенка, с лохмотьями и благодарностью, а через день уже со всеми звездами и безднами и, через день еще — вытесняющее жильца — в меня. О Борис, от меня всегда уходили — в меня, в посмертную, дорожде́нную, не рожденную меня, в ОНО, в то. Человеку со мной меня становилось мало, уходил искать меня за окном — где я. Это ведь как человек поставит в нишу куклу (предварительно убив ее), назвав ее Мадонной, и раз в 10 лет, проходя, молится на нее. Но — о Шмидте. Совсем замечательно, стройно, строго, много природы, мало людей, — ни курсисток с фуриями (как я тебе благодарна!) ни двусмысленных потерь казенных денег [1476], Шмидт почти бессловесный, — то, что я хотела. Теперь я посвящение принимаю [1477], дура, сбил на черновике. Совсем прекрасно 1) Отцы, совершенно — как оно и быть должно — заслоненные матерями [1478] и… приятельницами матерей (NB! Мать Сережи — Лиза Дурново, подруга Перовской, Желябова, любовь Валериана Осинского, дочь николаевского любимца, с которым снят на [лошади] Сенатской площади, — есть гравюра. Умерла в Париже, в эмиграции — грозила смертная казнь. В обществе с 16 по 56 лет — красавица.) [1479] — Конечно: Гапон [1480]. Об одной замене жалею, и многие со мной, во 2 издании исправь: На мичмана в рабочей блузе [1481]. Куда лучше и как смысл и как звук. Братья всегда в выпачканных блузах, ничего не дает. И раз брат — то блуза домашняя: бумазейновая. Но — частность. Твой 5 год — оправдание 5-го, ведь я его ненавижу. Внезапное озарение: открыла сабашниковское издание Марка Аврелия: Отцу я обязан — учителю я обязан — такому-то и т.д. [1482] Ведь это ты. Ты, упавший с неба, в благодарность очевидно что не расшибся обязан собой — всем. 5 году, даже 5 году. А что это за год, сказать? Год иллюзий, т.е. оборвано. Ты, достовернейшее, что есть, обязан собой — иллюзиям. 5 год — ни одной верной мысли, сплошь неверные жесты, глубочайший самообман, безъязычность. Что в нем было хорошего? Дети. Ты в 5-ом дал детей, ибо и твой Шмидт — большой ребенок, вспомни его гимназическую речь!

Мое малодушие доходит до того, что я подчас мечтаю, чтобы наша встреча была уже позади, чтобы уже шло, длилось, чтобы хребет уже зарос. Твое письмо из Петербурга? Мало тебе, что мы вместо того чтобы с друг другом дружить — пишем, мы — вместо того, чтобы писать друг другу — о письмах — мечтаем вариант: мы и письма заменили мечтой о них. Ка́к ты — я!

Впервые — Души начинают видеть. С. 396–397. Печ. по тексту первой публикации.

66-27. Б.Л. Пастернаку

7 октября 1927 г.

(Письмо в тетрадь)

Борюшка, благословляю болезнь, три дня подряд письма. Так, может быть, когда-нибудь благословлю смерть. Можешь ли ты мне обещать, что моя смерть — это ты, жизнь с тобой. Нельзя жить на свете без большего себя, таким был Рильке, таким хочу, чтобы был ты. Не женская жажда самоуничижения (artiste, et par cela traître à son sexe {319}) — и осекаюсь: может быть индусская жажда самоуничтожения (индусские вдовы). Борис, сегодня держала корректуру своей книги, уже сверстана, со страницами (153, стихи в ряд), вся книга о тебе и к тебе, даже в самый разгар Горы — обороты на тебя.

Из наших обычных чудес. Вчера показываю Герою Горы [1483] Пятый Год. — «Кроме него сейчас ведь никого нет в России?» — (Ты тогда был его жесточайшей ревностью, что-то осталось.) Я, из скромности: — «Есть. Тихонов… [1484] вариант: „Никого“ и, устыдившись: Впрочем есть который, кстати, всё лучшее взял у Пастернака. ¾ Пастернака, а четвертая его, Тихоновым, Пастернака трактовка». — «Но он очень однообразен». — «Очень, только о крупных вещах вариант: предметах». Разговор происходил во время бритья, бреюсь третий раз и каждый раз у другого. Первый раз — Сережа, второй — один недавно вернувшийся с Н.З. [1485] (есть два «Н.3.», две, так не с той, которой думаешь, с неправдоподобной), третий — Герой Горы. Клянусь, не кокетство — случайность. Сережа сейчас играет в «Жанне Д’Арк» [1486] и его никогда нет дома. 15-го октября отпускаю. Обрилась в жажде новизны, отчасти из любопытства и в сильной надежде на завив. (После кори (17 лет) вилась 10 лет — да как! Развилась в Берлине, только что переехав). Все говорят — череп хороший. Женщины в огорчении, мужчины в восторге из чего можешь заключить о [роде моего отношения с теми и другими об отрешенности моих отношений, всей моей жизни с людьми] о лояльности моей текущей жизни. Со мной случилось странное чудо, Борис, мне все перестали нравиться, начисто. Рада бы — да / Час жизни, когда ищешь равного, т.е. неустанно сбывающегося. Таков, в моей жизни, сейчас только Мур. Ася привезет карточку — увидишь. Не совсем он, он добрее и не так мелко вьется, — сдуру накануне выкупала, вот и забаранился.

Борис, выпила всю твою петербургскую ночь, вобрала и не захлебнулась. Всю Неву, всё небо над ней, все баржи с грузом, всего тебя — с грузом неменьшим — хотя бы одной моей любви к тебе. — «Где вода? Быки выпили». А знаешь как быки пьют? С деревьями вариант: дубами, мостами, с берегами. Твой цветочек растравителен, потому что с сквера Христа Спасителя, где я постоянно, все весны, лета и осени Революции гуляла с Алей. Пойди, во имя мое, к плотине. Там всё одиночество тех моих годов. Але было 5 лет, она читала андерсеновскую Русалочку, плотина шумела, я спала. И еще на берегу спала, на узкой полоске, у самой воды, под какой-то большой стеной. От голода и от солнца. Где ты был те года́? —

Рада за тебя и Есенина. Помирились [1487]. Ты, конечно, знаешь о страшном конце Дункан [1488]. Моя первая мысль была: «Почувствовал ли что-нибудь Есенин?» Оборот на Москву вариант: Просто — оглянулась на Москву, когда уже было поздно, — в которой его уже нет. Конец, страшный вдвойне: Автомобиль (дети) и шарф (Есенин). 2) Шарф, второе я ее танца, — танец семи покрывал. Веющее — удавило. Вздымавшееся утянуло под колесо. Ее смерть доказала, что она в жизни ничего не выбирала, ее совсем не делала. О ней знаю только ее одно слово, из уст ее камеристки, с которой мы вместе уезжали из Москвы. «О les enfants ne devoient pas s’amuser du tout. C’est après 18 ans qu’on s’amuse» {320}. Мы тогда везли ее багаж: сорок сундуков, которые раскрывались и из-за которых мы стояли на всех границах. И знаешь, что в них было? Советские печи: кирпичи, трубы. Камеристка везла ее граммофон и наш вагон