что Виктор Михайлович [107] сейчас сам без денег. Одета была и выглядела как-то по-цирковому, — не знаю, в чем дело, — вроде жены содержателя цирка (в штанах), или глотательницы шпаг. Недавно на вечере XVIII в. в «Едноте» [108] видела, из знакомых, еще жену Яковлева [109] (моей bête noire {27}, т.е. той белобрысой бестии из Пламени! [110]) — была со мной крайне ласкова и сказала, что перевела один мой стих на французский. Я изъявила удивление.
Невинный зачах, т.е. я его не вижу, потому что в «Воле России» не бываю. Запугала его вшенорской грязью и необходимостью мужских ботиков («калоши затонут!»). Адя, не видели ли Бахраха? Пусть Ольга Елисеевна проинтервьюирует его на мой счет, посмотрим, какую морду сделает. Толстеют ли дети Карбасникова? [111]
Целую Вас.
МЦ.
Впервые — НП. С. 88. СС-6. С. 668. Печ. по СС-6.
31-24. O.E. Колбасиной-Черновой
Вшеноры, 2-го ноября 1924 г.
Дорогая Ольга Елисеевна,
Так и не дождалась Вашего письма, хоть и не сомневаюсь, что половина (из скромности!) Ваших помыслов принадлежит мне.
Нынче унылый воскресный день, вчера был день всех святых (всех мертвых) кто-то рассказывал, что мой — Ваш — Uhelný trh {28} [112] являл собой сплошной цветник, — могла бы и я принести несколько цветочков на свои недостоверные могилы. (Недале́ко ходить!)
Живу домашней жизнью, той, что люблю и ненавижу, — нечто среднее между колыбелью и гробом, а я никогда не была ни младенцем, ни мертвецом! — Уютно — Связала два шарфа: один седой, зимний, со снеговой каймой, другой зеленый — 30-х годов — только недостает? цилиндра и рукописи безнадежной драмы под развевающейся полой плаща — оба пошли Сереже, и он, в трагическом тупике выбора, не носит ни одного.
Есть у меня новая дружба, если так можно назвать мое уединенное восхищенье человеком, которому больше 60-ти лет и у которого грудная жаба — и которого, вдобавок, видела три раза — и у которого крашеная жена и две крашеные падчерицы — но дружба, в моих устах, только моя добрая воля к человеку. И вот, не будучи в состоянии угодить ему стихами (пушкинианец), — вяжу ему шарф.
Это — профессор права — Завадский — бывший петербургский прокурор, председатель нашего союза и мой соредактор по сборнику [113]. Я уверена, что он бы меня очень любил, если бы я жила в Праге.
_____
Большую вещь свою я окончила: Тезей (Ариадна) — I часть. Драматическая вещь, может быть и трагедия. (Никогда не решусь на такой подзаголовок, ибо я женщина, а женщина не может написать трагедии.) Куда отдам не знаю. В «Современные Записки» недавно отдала «Мои службы» — отрывки [114]. Вы — знаете, — для нашего же сборника вещь слишком велика. — Пускай отлежится. — Буду теперь писать II часть. Замысел трилогия. Думаю, справлюсь.
_____
Уехала третьего дня Валентина Чирикова, с которой меня роднила «великая низость любви» (из одного моего стиха, там так):
Знай, что еще одна… Что — сестры.
В великой низости любви [115]
— у нее в настоящем, у меня в прошлом. Весной она выходит замуж за какого-то горного инженера (как жутко! точно все время взрывает мосты! — но всякая профессия жутка), — которого не любит, потому что любит другого, который ее не любит [116]. А выходит — потому что 29 лет, и нужно же когда-нибудь начать.
Если бы — миллиардер, я бы поняла, — тогда выходишь замуж за все пароходы! Но — инженер… Хуже этого только присяжный поверенный.
_____
Таскаемся с Алей к Александре 3ахаровне [117], выходим в сумерки, — у нее тепло, она — шарф, я — шарф, Аля на полу возится с Леликом [118] — а за окном и в окно дождь, по которому сейчас придется идти домой. Возвращаемся в непроглядной тьме, по лужам, с тоскою выстораживая первый огонек Вшенор.
Так проходят дни. С виду все еще незаметно. (Скоро 6 месяцев!) — На легком подозрении, развивающемся при первом моем вскоке на стул или на стол (достать стакан с полки, поправить штору) — а то и на скалу — достать небосвод! — Лазим с Алей — в ясные дни — исступленно: последнее небо! Впереди — сплошная муть. Здесь хорошие прогулки, но деревня — пытка: с тех пор, как я еще тогда, при Вас — вступилась за Лелика, мальчишки нас с Алей ежедневно встречают ругательствами, камнями и грязью. А сколько таких дней еще впереди!
Стараюсь с помощью сравнительной лестницы (другим, мол, еще хуже!) представить себе — один день, что я счастлива, другой, что я этого заслуживаю, но… при первом комке грязи и при первом неуступчивом куске угля (топка пытка!) — срывается: всем существом негодую на людей и на Бога и жалею свою голову, — именно ее, не себя!
Сережа неровен, очень устает от Праги, когда умилителен — умиляюсь, когда взыскателен — гневаюсь. Бедная Аля вертится, как белка в колесе — между французским, метлой, собственным и чужим беспорядком. Твердо надеюсь, что она выйдет замуж «за богатого», после такого детства только это и остается.
Мечтает, впрочем, о елке: уже считает дни!
_____
6-го ноября.
Дорогая Ольга Елисеевна, а сегодня Ваше письмо. Радуюсь и печалюсь. Бедная Адя! Как жаль. Думая об Аде и об Але, я сразу восстанавливаю в памяти морды детей Карбасниковых (и матери и тетки) — слышу их требовательные голоса: «ветчинки! печеньица!» и ответный противно-медовый — матери: «Они у меня, Марина Ивановна, уди-ви-тель-но любят ветчину. А Аля?» и готова мир взорвать.
Да, есть дети еще несчастнее Ади и Али: те, что под заборами, или те — стадами — в Советской России, но РАЗВЕ ЭТО ОПРАВДАНИЕ?
Аде, 15-ти лет, сидеть ночи подряд над чужими куклами, и Але, 11-ти [119], весь день метаться от метлы к сорному ящику, когда сотни тысяч ничтожеств («Ид») [120] того же возраста челюсти себе смещают, вызевывая золотой свободный бесконечный богатый день — дуб, кто этого не чувствует, и негодяй, кто не вступается!
_____
Как же Вы, после глаз Вашей Оли и синяков под глазами — Ади, не поверили еще, не заставили себя еще поверить в ликующее, торжествующее, мстящее бессмертие души?! Бессмертие, в котором она открывается! Вроде большевицкого кухаркиного: «Теперь мы господа!» Ведь тех англичан с пароходами нет, как же без верховного англичанина?!
_____
А с «дорогим» я помирилась — третьего дня. Пришла, чтобы говорить о сборнике, т.е. просить денег, он заговорил о «Психее» Родэ [121], которую мне проиграл месяца четыре назад, причем «Психеи» этой нигде не мог найти, ибо запомнил и требовал «Элладу» [122], — я рассмеялась, — он рассказал мне китайскую сказку про девять небес — я задумалась — стало жаль, и ему и мне — года назад, набережных. Он был прост, правдив, нежен, человечен, я — проста, правдива, нежна, человечна. В кафе я уже рассказывала о «номере» с Родзевичем, а в трамвае (он провожал меня на вокзал) уже слушала песенку: «Можно быть со всеми и любить одну», которую парировала настоящей на сей раз песенкой — очаровательной — XVIII века:
Bergère légère,
Je crains tes appas, —
Ton âme s’enflamme,
Mais tu n’aimes pas… {29}
Расстались друзьями, — не без легкого скребения в сердце. — Почему все всегда правы передо мной?? —
Приписка на полях:
Только что был у нас Петр Адамович, — завтра уезжает. Растопил мне на прощание печку. Было трогательно. Ехать ему смертно не хочется [123]. В тоске.
Целую нежно Вас и Адю. Бедная семья Кесселей [124]. «Беда от нежного сердца», — как называли Александра II, предпосылая беде — Августейшая [125].
МЦ.
Непременно опишите мне встречу с Чабровым и, если доведется, покажите ему «Переулочки» в Ремесле [126]. Он наверное не видел посвящения.
Впервые — НП. С. 74–79. СС-6. С. 684–687. Печ. по СС-6.
32-24. O.E. Колбасиной-Черновой
Вшеноры, 16-го ноября 1924 г.
Дорогая Ольга Елисеевна. Деньги получены, — девятьсот крон [127]. Посылаю Вам сейчас восемьсот, к 1-му — еще сто. Получила я их подлогом, ибо доверенности на получение у меня не было, и я ее написала сама. Заблоцкий [128] спрашивал о Вашем местопребывании, я ограничилась туманностями. Попытайтесь (терять нечего!) еще раз подать прошение:
В Комитет по улучшению быта русских ученых и журналистов
— такой-то —
Покорнейше прошу Комитет продлить выдаваемую мне ссуду и на этот месяц, по возможности в том же размере.
Семейное положение:
Адрес: Дольние Мокропсы. и т.д.
Сделайте это немедленно и пришлите мне, вместе с доверенностью: «Доверяю такой-то получить причитающуюся мне ссуду за декабрь месяц».
Прошение я передам Ляцкому, доверенность предъявлю 15-го, вместе с уцелевшим бланком (Вы мне прислали два), в котором я ноябрь переправлю (не бойтесь!) на декабрь.
Жаль, что раньше не пришло в голову, но может быть еще не поздно.
_____
На Ваше первое (длинное) письмо я ответила. На второе, т.е. деловую часть его, скажу следующее: пока мне чехи будут давать, я отсюда не двинусь. Жить, как Ремизовы, 3айцевы и другие парижане, я не могу, ибо добывать не умею. Вы меня знаете.
Если бы — чудом, в которое я не верю, — таинственный ловец жемчужин и улыбнулся в мою сторону, я бы эту улыбку просила направить в Прагу, где мне уже улыбаются. Ему бы эта улыбка, во всяком случае, обошлась дешевле, мне же: 1+1=2. Словом, я вроде того гениально-гнусного ребенка из французской хрестоматии, который, потеряв одну монету и получив взамен вторую, ревя и топая ногами, неустанно повторял: «à présent j’en aurais eu deux!» {30}
Милая Адя пишет о вечере. Милая Адя, когда Вы будете в «таком положении» — интересном единственно для того, кто от этого выиграет, а именно: для очевидного, но незримого — милая Адя, когда Вы именно этим образом будете интересовать — да еще на 7-ом, а то и на 8-ом месяце — Вы, головой клянусь, ни за что не захотите вечера в Париже, — особенно, имея прелестную привычку, как я, ощущать себя стройной — и интересовать — совсем другим!
Вечер — в мою пользу, да! Но без моего присутствия. И я Вас серьезно буду просить об этом, дорогая Ольга Елисеевна, post factum, когда тайное станет явным. Убеждена, что не откажутся выступить ни Зайцев Борис (бррр!), ни еще какие-нибудь Борисы — можно даже будет внушить 3айцеву, что мой Борис [129] (si Boris il у а?!) {31} в его честь. (NB! Вот удивится!)
_____
Вчера провела прелестный день в Праге. Ездила с Алей и с одним добрым студентом 46 лет — в Москве у него внук в Комсомоле [130] — получали иждивение, сидели у Флэка (старинная пивная), а вечер закончили у моего Завадского, за ласковыми и дельными разговорами. Старик
