свидания, до 20-го пишите сюда, потом на Большую Полянку, Малый Екатерининский переулок.
МЭ
P. S. Сережа выучил очень много французских слов.
P. P. S. N нашего будущего телефона: 198-06.
Вам нравится?
Это был лучший из шести данных нам на выбор!
Коктебель, 2-го августа 1913 г., пятница
В Москву
Милая Лососина![143]
Посылаю Вам стихи Сереже и карточку Али в Вашем конверте. (Вот как можно в десяти словах обозначить отношения четырех человек.) Спасибо за Лёвскую красоту, но Вы ничего не пишете о своем приезде. Когда? С Петей,[144] или одна?
Мы ждем ответа из санатории.[145] Лев целый день позирует: портрет подвигается.[146] Вера очень трогательно ухаживает за всеми. У меня есть для Вас одна новость о Лёве и Субботиной,[147] — боюсь, что Вам ее уже написали. Если нет, расскажу Вам при встрече — интересней!
Вот стихи:
Как водоросли Ваши члены,
Иль ветви мальмэзонских ив.
Так Вы лежали в брызгах пены,
Рассеянно остановив
На светло-золотистых дынях
Аквамарин и хризопраз
Сине-зеленых, серо-синих
Летели солнечные стрелы
И волны — бешеные львы…
Так Вы лежали, — слишком белый
От нестерпимой синевы.
А за спиной была пустыня
И тихо золотилась дыня
Под Вашей длинною рукой.
Так, утомленный и спокойный
Лежите — юная заря.
Но взглянете — и вспыхнут войны
И горы двинутся в моря,
И новые зажгутся луны,
И лягут яростные львы
По наклоненью Вашей юной,
Великолепной головы.[148]
МЭ
Москва, 22-го августа 1913 г., четверг
В Коктебель
Милая Лиля,
Кто-то поет в граммофоне: «Ты придешь, моя заря, — последняя заря…»
Женщина или небо в последний раз? Вчера был унылый день. Я с утра бродила по комнатам, рылась в старых дневниках и письмах, сопровождаемая маленьким собачьим скелетом. Потом лежала в спальне на кушетке с тем же черно-желтым скелетом. А вечером! Что было вечером! Я пошла к Л. А. Она встретила меня очень мило (за день до этого она была у меня с Шурой[149]), но скоро ее вызвали, и я осталась одна с Володей[150] (за столом).
После 3-ех или более минутного молчания он начал изрекать такие фразы: «Все люди — пошляки. Они показывают свои козыри, а когда с ними знакомишься ближе, то видишь одну пошлость, самую низкую»… «Вы думаете, что Вы живете праздником? Вы очень ошибаетесь! Вы живете самыми пошлыми буднями. У каждого мастерового есть свой праздник, один раз в неделю, а у Вас нет»… «Да, все люди — пошлые. Я не знаю ни одного человека без пошлой подкладки. И эта подкладка — главное. И Вы ее увидите»…
И так далее!
Пришла Л. А. и разговор прекратился.
Потом, уже в передней, пошел дальше.
— «Да, вот я Вам скажу, Марина Ивановна, у Вас нет ничего человеческого. У Вас внутри пустота, Вы одна инструментальность. И все Ваши стихи — одна инструментальность».
(Так как приходил мой бывший директор гимназии, мне, чтобы не видеться с ним, пришлось зайти к Володе в комнату, где разговор продолжался).
— «Вы еще не дошли до человеческого. Я ведь прекрасно знаю Вашу жизнь».
— «Вы знаете?»
— «Да, я. Вы можете не соглашаться, но это так. Даже если Вы мне расскажете целый ряд фактов, я останусь при своем мнении. Вы не знаете человеческой души, вообще — Вы не человек».
— «Что же такое эта человечность?»
— «Это невозможно объяснить».
— «Да, пожалуй, — вообще этого нельзя объяснить. Вы вот говорите, что у Вас есть друзья. Но они дружны с Вами только из выгоды. Все люди таковы! И Вы лично для них совершенно не интересны. Вы в жизни не пережили еще ни одного глубокого чувства и может быть никогда не переживете. Вообще, у Вас нет ничего общего с Вашими стихами».
— «Слушайте, я не хочу продолжать этого разговора. Мы чужие. Такой разговор для меня оскорбителен, с другим я давно бы его прекратила. И вообще я бы больше не хотела с Вами разговаривать».
— «И я вышел к Вам только по настоянию Лидии Александровны и вообще не хотел бы Вас видеть в своем доме.»
— «То есть где?»
Он делает жест вокруг себя. Я поняла — кабинет.
— «Квартира Лидии Александровны — это мой дом.»
— «Я прихожу не в Ваш дом, я прихожу к Лидии Александровне.»
— «Дом Лидии Александровны — мой дом. И я Вас попрошу никогда больше сюда не являться».
— «А я очень жалею, что здесь нет со мной моего мужа, чтобы дать Вам по Вашей маленькой хамской физиономии».
— «Смотрите, как бы Вы сами не получили!»
Он отворяет мне дверь.
— «Позвольте мне Вам открыть дверь».
— «А мне позвольте последний раз сказать Вам „хам“!»
— «До свидания!»
Вот!
Сереже я, конечно, ничего не пишу об этом.
Интересно, что я в течение всего разговора была на редкость мягка из-за Лидии Александровны, всё больше молчала.
Насчет Али: она должна кушать через 3 часа: сначала кашу, а потом кормиться (за раз), — только перед сном не надо каши. Спать ей надо между семью и восемью и днем, когда захочет. С Грушей будьте построже, ничего не спускайте. Я сегодня ей написала с приказанием Вас беспрекословно слушаться. Делайте всё по своему усмотрению, посылайте Грушу с Алей на море, когда тепло, — всё, как найдете нужным. Только непременно купайте Алю по 10 мин. Часы у Петра Николаевича.
На полях:
Когда у Али нет кашля, ни жара, ее всегда можно купать, несмотря на расстройство желудка. Температура, когда понадобится, надо мерять под мышкой 15 мин. Груша знает, как. Всего лучшего, привет всем.
мэ
Не позволяйте Груше уходить с Алей, не спросив у Вас.
Спасибо за письмо.
Телеграмма Принята: 31 августа 1913 Москва
В Коктебель
Вчера 30-го час три четверти дня папа скончался разрыв сердца завтра похороны целую — Марина[151]
Москва, 3-го сентября 1913 г., вторник
В Коктебель
Милая Лиля,
Спасибо за письма и открытки. Могу Вас (и себя!) обрадовать: везу une bonne, très gentille. Elle a 22 ans et sert depuis 3 ans comme femme de chambre, cuisinière et bonne de 5 enfants. Et tout cela pour 8 roubles![152] У нее хорошая рекомендация. Думаю, что она нам подойдет. За нее ручается Андреина[153] прислуга, очень хорошая, живущая у него 2 года. Очень тороплюсь кончить все дела, их уже мало. Выезжаю 6-го. По приезде в Ялту дам Вам телеграмму о выезде. Спросите, пожалуйста, Пра, сколько мы ей должны. Очень радуюсь Вам и Але. Где Вера? Я всё звоню, думая, что она уже в Москве.
У меня в голове тупая пустота и в сердце одно желание — скорей уезжать.
Всего лучшего. Ne dites rien à la nourrice.[154]
МЭ
На полях:
Сейчас иду покупать Але башмачки и чулки. Ася сшила ей теплое платьице и шьет пальто.
Феодосия, 19-го октября 1913 г., пятница
Милая Лилися,
Сегодня я ночевала одна с Алей, — идеальная няня ушла домой. Аля была мила и спала до семи, я до десяти. (!!!) Сегодня чудный летний синий день: на столе играют солнечные пятна, в окне качается красно-желтый виноград. Сейчас Аля спит и всхлипывает во сне, она так и рвется ко мне с рук идеальной няни. Умилитесь надо мной: я несколько раз заставляла ее говорить: «Лиля»! В 2 ч. поедем с Петром Николаевичем искать квартиру.[155]
Как вы доехали? Как вели себя Ваши соседи по палубе — восточные люди? Как Вы встретились с Лёвами?[156]
Пока до свидания, всего лучшего. Не забудьте ответить Н. на письмо. Целую.
МЭ.
Р. S. Все это написано тушью дяди. Пишите на Петра Николаевича.
Феодосия, 18-го марта 1914 г., среда.
Милая Лиля,
Пишу Вам в постели, — в которой нахожусь день и ночь.
Уже 8 дней, — воспаление ноги и сильный жар.
За это время как раз началась весна: вся Феодосия в цвету, все зелено.
Сейчас Сережа ушел на урок. Аля бегает по комнатам, неся в руках то огромный ярко-синий мяч, то Майину куклу о двух головах, то почти взрослого Кусаку,[157] то довольно солидного осла (успокойтесь — не живого!).
Аля сейчас говорит около 150 слов, причем такие длинные, как: гадюка, Марина, картинка … «Р» она произносит с великолепным раскатом, как три «р» зараз, и почти все свои 150 слов говорит правильно.
Кота она зовет: кот, Кусика, кися, котенька, кисенька, — прежнее «ко» забыто.
Меня: мама, мамочка, иногда — Марина.
Сережу боится, как огня.
Стоит ему ночью услышать ее плач, стукнуть в стенку, как она мгновенно закрывает глаза, не смея пошевелиться.
Вы ее не видели уже около 1/2 года. Вчера мать Лени Цирес[158] говорила, что Вы не поедете в Коктебель. Неужели правда? Как жаль. Значит, Вы увидите Алю уже двух лет.
Она необычайно ласкова к своим: все время целуется. Всех мужчин самостоятельно зовет «дядя», — а Макса — «Мак» или Макс. К чужим не идет, почтительно обходя их стулья.
Посылаю Вам ее карточку, 11/2 года, снятую ровно 5-го марта. Скоро пришлю другую, где они сняты с Андрюшей.[159]
Сережа то уверен, что выдержит, то в отчаянии.[160] Занимается чрезвычайно много: нигде не бывает …
Пока всего лучшего. Пишите мне. Куда едете летом? Сережа после экзаменов думает поехать недели на две к Нюте.[161] Крепко Вас целую. …
1914 год
Лиленька,
Приезжайте немедленно в Москву. Я люблю безумного погибающего человека и отойти от него не могу — он умрет. Сережа хочет идти добровольцем, уже подал прошение. Приезжайте. Это — безумное дело, нельзя терять ни минуты.
Я не спала четыре ночи и не знаю, как буду жить. Всё — но горе. Верю в Вашу спасительную силу и умоляю приехать.
Остальное при встрече.
МЭ.
Р. S. Сережа страшно тверд, и это — страшней всего.
Люблю его по-прежнему.
Май 1915 г., Москва
В Москву
Милая Лиленька,
Очень прошу Вас — пошлите к Тусе[162] прислугу за моими книгами: Стихами Ростопчиной[163] и Каролины Павловой,[164] а то Туся послезавтра уезжает, и книги потеряются.
Уезжаю 20-го, билеты уже заказаны.[165]
Целую Вас, как-нибудь утром приду с Алей, сейчас я по горло занята укладкой зимних вещей и тому подобными ужасами.
МЭ
P. S. Если можно, достаньте мне книги сегодня же!
30-го июля 1915 г.
Святые горы, Харьковской губернии. Графский участок, 14 дача Лазуренко.
Милая, милая Лиленька,
Сейчас открыла окно и удивилась — так зашумели сосны. Здесь, несмотря на Харьковскую губернию — Финляндия: сосны, песок, вереск, прохлада, печаль.
Вечерами, когда уже стемнело, — страшное беспокойство и тоска: сидим при керосиновой лампе-жестянке, сосны шумят, газетные известия не идут из головы, — кроме того, я уже 8 дней не знаю, где Сережа, и пишу ему наугад то в Белосток, то в Москву, без надежды на скорый ответ.
Сережу я люблю на всю жизнь, он мне родной, никогда и никуда от него не уйду. Пишу ему то каждый, то — через день, он знает всю мою жизнь, только о самом грустном я стараюсь писать реже. На сердце — вечная тяжесть. С ней засыпаю и просыпаюсь.
