оттуда скоро выпустят, — самочувствие его отвратительно.
В Москве свежо и дождливо, в случае жары я с Алей уеду к Асе, в Александров. Я там уже у ней гостила, — деревянный домик, почти в поле. Рядом кладбище, холмы, луга. Прелестная природа.
Лиленька, а теперь я расскажу Вам визит Мандельштама в Александров. Он ухитрился вызвать меня к телефону: позвонил в Александров, вызвал Асиного прежнего квартирного хозяина и велел ему идти за Асей. Мы пришли и говорили с ним, он умолял позволить ему приехать тотчас же и только неохотно согласился ждать до следующего дня. На следующее утро он приехал. Мы, конечно, сразу захотели вести его гулять — был чудесный ясный день — он, конечно, не пошел, — лег на диван и говорил мало. Через несколько времени мне стало скучно и я решительно повела его на кладбище.
— «Зачем мы сюда пришли?! Какой ужасный ветер! И чему Вы так радуетесь?»
— «Так, — березам, небу, — всему!»
— «Да, потому что Вы женщина. Я ужасно хочу быть женщиной. Во мне страшная пустота, я гибну».
— «От чего?»
— «От пустоты. Я не могу больше вынести одиночества, я с ума сойду, мне нужно, чтобы обо мне кто-нибудь думал, заботился. Знаете, — не жениться ли мне на Лиле?»
— «Какие глупости!»
— «И мы были бы в родстве. Вы были бы моей belle-soeur!»[185]
— «Да-да-а… Но Сережа не допустит».
— «Почему?»
— «Вы ведь ужасный человек, кроме того, у Вас совсем нет денег».
— «Я бы стал работать, мне уже сейчас предлагают 150 рублей в Банке, через полгода я получил бы повышение. Серьезно».
— «Но Лиля за Вас не выйдет. Вы в нее влюблены?»
— «Нет».
— «Чтобы иметь свой угол, семью…»
— «Вы шутите?»
— «Ах, Мариночка, я сам не знаю!»
День прошел в его жалобах на судьбу, в наших утешениях и похвалах, в еде, в литературных новостях. Вечером — впрочем, ночью, — около полночи, — он как-то приумолк, лег на оленьи шкуры и стал неприятным. Мы с Асей, устав, наконец, перестали его занимать и сели — Маврикий Александрович,[186] Ася и я — в другой угол комнаты. Ася стала рассказывать своими словами Коринну,[187] мы безумно хохотали. Потом предложили Мандельштаму поесть. Он вскочил, как ужаленный. — «Да что же это, наконец! Не могу же я целый день есть! Я с ума схожу! Зачем я сюда приехал! Мне надоело! Я хочу сейчас же ехать! Мне это, наконец, надоело!»
Мы с участием слушали, — ошеломленные. Маврикий Александрович предложил ему свою постель, мы с Асей — оставить его одного, но он рвал и метал. — «Хочу сейчас же ехать!» — Выбежал в сад, но испуганный ветром, вернулся. Мы снова занялись друг другом, он снова лег на оленя. В час ночи мы проводили его почти до вокзала. Уезжал он надменный.
__________
Я забыла Вам рассказать, что он до этого странного выпада все время говорил о своих денежных делах: резко, оскорбленно, почти цинически. Платить вперед Пра за комнату он находил возмутительным и вел себя так, словно все, кому он должен, должны — ему. Неприятно поразила нас его страшная самоуверенность. — «Подождали — еще подождут. Я не виноват, что у меня всего 100 рублей» — и т. д. Кроме того, страстно мечтал бросить Коктебель и поступить в монастырь, где собирался сажать картошку.
Сегодня мы с Асей на Арбате видели старуху, лет девяноста, державшую в одной руке — клюку, в другой — огромный голубой эмалированный горшок. Стояла она перед дверью магазина «Скороход». Все проходящие долго на нее смотрели, она ни на кого. — Лиленька, Вам нравится?
Всего лучшего, пишите мне пока в Москву. Аля здорова, все хорошеет. Я недавно видела во сне Петю[188] и узнала во сне это прежнее облако нежности и тоски. Он был в коричневом костюме, худой, я узнала его прелестную улыбку. Лиля, этого человека я могла бы безумно любить! Я знаю, что это — неповторимо.
МЦ.
Москва, 30-го сентября 1916 г.
Милая Лиленька,
Поздравляю Вас с прошедшим днем рождения[189] и обращаюсь к Вам с просьбой. Мне непременно нужна шуба, а цены сейчас на сукно безумные — 18–20 р. арш.
Купите мне, пожалуйста, 5–6 арш. кавказского сукна, если будет кусок в 6 — лучше 6, во всяком случае не меньше пяти, шуба, в виду моего положения[190] должна быть cloche — широкая. Если кавказское сукно не двойной ширины, как наше, берите больше, посоветуйтесь с кем-ниб. умудренным.
Цвет, Лиленька, лучше всего — коричневый, но скорей отдающий в красное, — не оливковый, не травянистый. Можно совсем темно-коричневый, строгий.
Следующий, если не будет коричневого, — темно-зеленый, за ним темно-лиловый, за ним темно-синий, за ним — черный, серый покупайте только в самом последнем случае, а оливкового и защитного — ни в каком случае!
У меня две шубы, и обе не годятся: одна — поддевка, в талью, другая — леопард, а быть леопардом в таком положении — несколько причудливо, хотя Ася и советует мне нашить себе на живот вырезанного из черного плюша леопардёныша.
Буду Вам очень благодарна, Лиленька, если скоро купите и вышлете, сейчас у меня шьет портниха, и мне хотелось бы кончить всю обмундировку сразу.
Деньги сейчас же вышлю, как узнаю цену, — не задержу.
Это сегодня — второе просительное письмо. Первое — дяде Мите, с просьбой дать Сереже рекомендательное письмо в Военно-Промышленный Комитет,[191] — где он хочет устроиться приемщиком. Жалованье — 80 — 100 р., время занятий, кажется, от 11-ти до 4-ех. — Деньги сейчас очень нужны! —
Пишу стихи, перевожу Comtesse de Noailles,[192] мерзну, погода, как в ноябре.
— Ах, мне как-то оскорбительно, что есть где-то синее небо, и я не под ним!
Единственная моя уверенность — в моем праве решительно на всё, droit de seigneur.[193] Если жизнь это оспаривает — я не противлюсь, только глубоко изумлена, и рукой не пошевельну от брезгливости.
— Да.
Чувствую я себя — физически — очень хорошо, совсем не тошнит и не устаю. С виду еще ничего не заметно.
— Скоро ли Вы приедете?
Сережа вернулся, хотя не потолстевший, но с ежечасным голодом, и веселый. Пьет молоко и особенных зловредностей не ест. Сейчас Магда пишет его портрет, сводя его с ума своей черепашьестью.
Аля растет и хорошеет, знает уже несколько букв, замечательно слушает и пересказывает сказки. У нее хорошая, аккуратная, чистоплотная, бездарная няня-рижанка. Другая прислуга — приветливая расторопная солдатка, милая своей полудеревенскостью. В доме приблизительный порядок. Пол-обеда готовится у соседей, на плите, мы кухню еще не топим.
— Вот Лиленька, дела хозяйственные. А вот одни из последних стихов:
И другу на руку легло
Крылатки тонкое крыло.
— Что я поистине крылата, —
Ты понял, спутник по беде!
Но, ах, не справиться тебе
С моею нежностью проклятой!
И, благодарный за тепло,
Целуешь тонкое крыло.
А ветер гасит огоньки
И треплет пестрые палатки,
А ветер от твоей руки
Отводит крылышко крылатки,
И дышит: «душу не губи!
Крылатых женщин не люби!»[194]
Лиленька, у меня для Вас есть черная бархатная с бисером накидка Вашей бабушки, очень торжественная.
Целую Вас.
МЭ
P. S. Если кавказское сукно разного качества, берите погрубей, потолще.
Апрель 1917
Милая Лиля,
Сережа пишет, что все время всех сажает под арест,[195] что на будущее в Петрограде смотрит безнадежно и что едет в Петроград повидаться с Асей[196] и Степуном. Бориса попросите ко мне приехать завтра в 4 ч., а Никодиму позвоните 5-04-46. (Никодим Акимович).[197]
Чтобы приезжал завтра в 1 ч., а то я не хочу, чтобы они встретились с Борисом. Поцелуйте за меня Алю и скажите ей, что ее сестра все время спит.[198]
МЭ.
#11_13#
29-го апреля 1917 г.
Милая Лиленька,
У меня к Вам просьба: не могли бы Вы сейчас заплатить мне? Вы мне должны 95 р. (70 р. за апрель по первые числа мая), 24 р. за март (70 р. — 46 р., которые Вам остался должен Сережа) и 1 р. за февраль. (Вы мне должны были — помните, мы считались? — 18 р., но 2 раза давали по 10 р., а я в свою очередь платила за молоко, так что в итоге Вы мне оставались должны за февраль 1 р… У меня каждая копейка записана, дома покажу.)
У меня сейчас большие траты: неправдоподобный налог в 80 р.; квартирная плата, жалованье прислугам, чаевые (около 35 р. здесь, — и м. б. еще 25 р. за 2 недели, если до 4-го не поправлюсь.
А занимать мне не у кого, я Никодиму до сих пор должна 100 р…
Сделаем так. Купите мне у Френкелей[199] пару башмаков — 29 номер (их 38 мне мал), а остальные деньги, если не трудно, пришлите с Верой. Смогу тогда начать платежи. Пришлите башмаки, все-таки надо померить.
Потом — Вера говорила о каком-то варшавском сапожнике. Возьмите у Маши[200] свои старые желтые башмаки (полуботинки), которые я хотела продать. Она знает. Пусть сапожник сделает из них полуботинки (а м. б. выйдут башмаки) для Али. На образец дайте Алины новые черные. А то я все равно не продам. За работу давайте, я думаю, не более 5 р…
И еще поручение, Лиленька. Сдайте офицерскую комнату[201] на все лето — условие: ежемесячная плата вперед (это всегда), и чтобы по телефону ему звонили не раньше 4 часов дня. А то опять прислуге летать по лестницам. И сдайте непременно мужчине. Женщина целый день будет в кухне и все равно наведет десяток мужчин.
Чувствую себя хорошо. Вчера доктор меня выслушивал. В легких ничего нет, простой бронхит. Вижу интересные сны, записываю. Вообще массу записываю — мыслей и всего: Ирина научила меня думать.
Очень привыкла к жизни здесь, буду скучать. Время идет изумительно быстро: 16 дней, как один день.
Множество всяких планов — чисто внутренних (стихов, писем, прозы) — и полное безразличие, где и как жить. Мое — теперь — убеждение: Главное — это родиться, дальше все устроится.
Ирина понемножечку хорошеет, месяца через 3 будет определенно хорошенькая. По краскам она будет эффектней Али, и вообще почему-то думаю — более внешней, жизненной. Аля — это дитя моего духа. — Очень хороши — уже сейчас — глаза, необычайного блеска, очень темные (будут темно-зеленые, или темно-серые), — очень большие. И хорош рот. Нос, думаю, будет мой: определенные ноздри и прямота Алиного, вроде как у Андрюши в этом возрасте. Мы с Асей знатоки.
Когда вернусь, массу Вам расскажу о женщинах. Я их теперь великолепно знаю. Сюда нужно было бы посылать учиться, молодых людей, как в Англию.
Целую Вас.
Да! В понедельник Алю с Маврикием[202] не отпускайте: я может быть скоро вернусь (3-го) — и хочу непременно, чтобы Аля была
