же — бесконечно хорошая и одинокая, — людей почти нет, хотя полны все дачи, — настроение отвратительное. Милы: Пра, Майя, Ася, Андрюша, Аля. Равнодушны и почти невидимы: Богаевский, Кандауров, Оболенская, Радецкий на днях приехал — очень помолодел и похорошел, весел, мил, но далек.
Есть молодая пара: милый, беззаботный 20-тилетний муж, — безобидный, слегка поверхностный[252] и 19-тилетняя жена,[253] — хорошенькая, вульгарная, с колоссальным апломбом, считающая Сарру Бернар „подлой бабой“, Marie Башкирцеву — „тщеславной девчонкой“, юношескую вещь Hugo „Han d’Island“[254] — бульварным романом и, наконец, нежность — чем-то средним. Старается иметь детский вид и голос. „Котлета“ произносит „кОтлЭта“. Презирает учение Льва Толстого и русское простонародье. — Хуже и дерзче Копы[255] и карикатурнее первой Инны (лето 1911 г.!) в тысячу тысяч раз. Куда хуже С. И. Толстой!!![256] Пра от нее в детском восторге, Макс весьма почтителен, Майя детски верит в ее искренность. Пра и Майя — дети, Макс — мужчина. Этим всё объясняется.
Молодой человек — австриец по происхождению, готовится к режиссуре, пишет сказки, прелестно (до слез!) поет Игоря Северянина, подражая ему, но сам неглубок, хотя одарен. Вот и все люди. Много других, незнакомых. Макс очень раздражителен и груб, ни с кем почти не говорит. Я с приезда ни разу не была у него в мастерской. Даже странно об этом думать. С Пра у него плохие, резкие отношения и ей, по ее словам, всё равно, уедет ли он в Базель, или здесь останется.
Мы с Асей живем очень отдельно, обедаем в комнатах, видимся с другими, кроме Пра и Майи, только за чаем, 1/2, часа три раза в день. И то всё время споры, переходящие в ссоры, которые, в свою очередь, возрастают до скандалов. Таков дух этого лета. Алюшка бледна и худа, но здорова, бегает босиком по песку, с людьми очень сдержана, любит только меня. Все, видавшие ее прошлым летом, удивляются ее росту, худобе и речи.
Андрюша на вид здоровее ее, хотя здоровьем нежней, — лучше бегает, проворней лазит, ко всем идет, у всех просит „сухалика“. Гладит Макса по голове и засыпает с неизменной — непонятной — фразой: „Махе, китоли цяс?“ Вообще это ребенок живой, веселый, добрый, капризный, — очень нежный, но почти ко всем. Меня он зовет то „Селёзецька“, то „Милина“, то „Малина“, то „Ася“. Асю обожает: целует, обнимает, силится поднять, зовет, целует ее карточку и всем дает целовать (это еще до ее приезда).
Аля решительно всех поражает своей взрослостью, строгостью, неулыбчивостью. К Андрюше она прохладна, Пра боится. Слушается только меня, — без меня ни за что ни с кем не поздоровается.
Меня убивают Пра и мать Оболенской,[257] вздыхающие над Алиной худобой и умоляющие меня раскармливать ее. Вчера я попробовала, и кончилось бледностью, вялостью и, наконец, Фридрихом.[258] — „Давайте ей конфет, шоколада, сахара!..“ — Точно ей пять лет! Вчера ей исполнилось 1 г. 9 мес.
Няня у нее веселая, хорошенькая, вполне надежная, но я за ней всё время гляжу. К тому же Аля — воплощенное благоразумие: боится всего, что не корова, лошадь, собака и кот, — даже Божьей коровки. В море не лезет, — наоборот, при виде его торопливо шепчет: „Пи идем“, — только от нежелания и страха. — Странный эффект! Аля душой и телом — маленький грустный ангел. Только со мной Аля весела и то как-то странно, солидно. Только меня целует сама, только меня боится. Когда что-нибудь натворит — бросит ли куклу на пол, или даром попросится, сама идет в угол и плачет, без малейшего моего слова, и не выйдет оттуда, пока не скажешь: „Ну, иди!“ Страшно любит пение: всё бросает, даже сухарик, и слушает, раскрыв огромные глаза. Когда кончишь: — „Еще, паята!“ (пожалуйста). Сама петь стесняется, так же, как смеяться, — насильно сжимает губы. Больше всех игрушек любит мои кольца и браслеты, любит душиться. Это всё может показаться тенденциозным, но всё это — правда.
Сережа 5-го выдержал историю — пишет, что „позорно“ — и то слава Богу! Ему еще осталось 4 экзамена:
9-го — латынь
13-го — Физика
14-го — французский и немецкий языки. И всё! Потом мы м/ б/ все с детьми поедем в Шах-Мамай.[259]
Лидия Антоновна глубоко-очаровательна: женственна, чутка, нежна. Сережа, Ася и я с ней в большой дружбе. Мика нас очень любит, это настоящий „Ми-иша“, круглый, тяжелый, ласковый. Ириночка — прелестный, необычайный ребенок и хороша на редкость. Есть еще двухлетняя Таня[260] — тоже медведик — пожирает порцию двух взрослых людей. У нее редчайший слух. Весной — ей еще не было двух лет и она еще не говорила — она уже пела около 50-ти песенок без малейшей ошибки и отбивала такт своим копытом. На вид ей 4 года.
Если поедем в Шах-Мамай, то пробудем там дней 5, Сережа немного отойдет и затем числа 20-го, 21-го поедет в Москву. Относительно его лечения — ни он, ни я ничего не знаем. Пусть московские доктора — и лучше два, чем один — его внимательно осмотрят и решат, куда ему ехать. У него затронута одна верхушка, неправильное сердце (т. е. деятельность) и что-то с желудком. Всё это надо лечить сразу: для легких — воздух, для сердца — может быть души, или еще что-нб., для желудка — диэта. Хорошо, если бы Вы у кого-нибудь узнали, кто к концу июня из хороших докторов будет в Москве. А то на Сережу нечего надеяться! Не пугайтесь: ничего ужасного с ним нет, но всё расшатано. Я очень счастлива, что он всё-таки кончил. Это его грызло и вредило ему больше, чем казалось. Теперь он почувствует себя свободным и будет лечиться. Он очень оскелетился, но не так сильно, как мог бы, — мы все еще удивляемся. Подумайте, три месяца умирать от сна и выдержать 25 экзаменов, если не больше! Его аттестат зрелости — прямо геройский акт.
Стихи Сереже
Нет, я пожалуй странный человек,
Другим на диво! —
Быть, несмотря на наш XX век,
Такой счастливой!
Не слушая речей о тайном сходстве душ,
Ни всех тому подобных басен,
Всем объявлять, что у меня есть муж,
Что он прекрасен.
Так хвастаться фамилией Эфрон,
Отмеченной в древнейшей книге Божьей,
Всем объявлять: „Мне 20 лет, а он —
Еще моложе!“
Я с вызовом ношу его кольцо,
С каким-то чувством бешеной отваги.
Чрезмерно узкое его лицо
Подобно шпаге.
Печален рот его, углами вниз,
Мучительно-великолепны брови.
В его лице трагически слились
Две древних крови.
Он тонок первой тонкостью ветвей,
Его глаза — прекрасно-бесполезны —
Под крыльями раскинутых бровей —
Две бездны.
Мне этого не говорил никто,
Но мать его — магические звенья! —
Самозабвенья.
Когда я прочла эти стихи и кто-то спросил Макса, понравилось ли, он ответил: „Нет“ — без объяснений. Это было первое нет на мои стихи. Поэтому мне хотелось бы знать и Ваше, и Лилино, и Петино мнение.
Сейчас гроза. Страшный ливень. Где-то Кусака? У меня сегодня болит шея, которую за ночь отдавил Кусака. Это его обычное место. Душно, спихнешь, в ответ: „Мурры“ (полу-мурлыканье, полумяуканье) и он снова a la lettre[261] на шее.
Он — совсем человек, такой же странный кот, как Аля — ребенок.
Стихи Але
Ты будешь невинной, тонкой,
Прелестной и всем чужой,
Стремительной амазонкой,
Пленительной госпожой,
И кудри свои, пожалуй,
Ты будешь царицей бала
И всех молодых поэм.
И многих пронзит, царица,
И всё, что мне только снится,
Ты будешь иметь у ног.
Всё будет тебе покорно,
И все при тебе — тихи,
Ты будешь как я, бесспорно,
И лучше писать стихи…
Но будешь ли ты — кто знает?
Как их вот сейчас сжимает
Твоя молодая мать…
5-го июня 1914 г., Коктебель,
Але 1 г. 9 мес. ровно.
Вера, где Лососина и почему ничего не пишет? Если напишет до Сережиного отъезда — пришлю ей какой-нибудь подарок. Вам уже он обеспечен.
Пока всего лучшего, пишите о Пете и передайте ему эту записочку.[262] Как его адрес?
Целую Вас и Лососину. Пишите.
Приветы Ваши передам, хотя дрожу за свою интонацию.
мэ
Конец июля 1916 г., Москва
Милая Вера,
Посылаю Вам спирт и книжку, ради Бога не потеряйте, а то опять придется доставать разрешение.
Сережа был в лечебнице: катарр, прописали ментол с кокаином, у него маленькая лихорадка.
Вера, Мандельштама забирают![263] И Говорова![264]
Когда у Вас новоселье?[265]
Целую Вас и Магду.
мэ
P. S. Можно ли себе мазать голову очищенным дегтем, или потом не смоешь? Это Сережа рекомендует, но боюсь, что тут что-то не то.
#11_13
Начало октября 1916 г., Москва
Милая Вера,
Если у Вас еще есть работа, пусть Анна Ивановна[266] еще побудет у Вас, — у меня сломался ключ от сундука, где все вещи для шитья, кроме того я жду от Лили кавказского сукна на шубу. Когда Анна Ивановна кончит у Вас, направьте ее ко мне, никому не передавайте, я ее займу дней на десять, не больше, — если Лена и Маня[267] могут подождать, так им и скажите.
Кроме того, дайте, пожалуйста, Марте[268] книжку для спирта.
Целую Вас.
МЭ
Сережа просит передать Магде, что придет после обеда, должно быть к трем. К 12-ти он идет в Военно-Промышленный Комитет.
Москва, 28-го января 1917 г.
Милая Вера,
Лиля завтра в 3 ч. занята, а Аля как раз в это время спит, так что мы лучше отложим свидание на другой раз. От Сережи пока ни слова. Целую Вас.
МЭ
Между 28 января и 7 февраля 1917 г., Москва
Милая Вера,
Есть возможность написать и послать что-нб. Сереже через знакомых Марии Сергеевны,[269] которые уезжают в Нижний сегодня вечером.
Если надумаете, посылайте пораньше — к Марии Сергеевне. Адрес ее: Большой Афанасьевский, дом 27, квартира Воскресенских. Эти самые Воскресенские-то и едут.
Сережа здоров, ему привили тиф, и он уже оправился. Как-нибудь вечером зайду рассказать подробнее.
МЭ
Москва, 2-го мая 1917 г., вторник
Милая Вера,
Завтра еду домой. Т° сегодня — в первый раз за 2 недели — 36,9.
Пусть завтра в 4 ч. дня заедет за мной Маша. Напомните ей привезти Алино розовое ватное одеяло и дайте ей сдачу с 28 р. (пусть разменяет помельче!) И если можно пришлите еще 25 р.
Другая просьба: завтра же запишитесь для Ирины в Детское Питание, на 4 кормления в день. Скажите, что ребенку 3 недели. Молока у меня определенно не хватает. Вчера проверяла. Главный врач сразу посоветовал Детское Питание. (Буду чередовать себя с ним). — „Кормилицы Вы сейчас не достанете, — и не ищите! А молоко в Детском Питании стерилизованное, отлично приспособленное для каждого детского возраста. За успех такого прикармливания ручаюсь. Но придется Вам лето посидеть в Москве“.
Так что, Вера, непременно завтра же запишитесь. Буду брать с 4-го числа. Спросите у Аси, как это делается, и можно ли брать
