февраля 1917 г., пятница.
Милый Борис,
Все никак не выберусь к Вам: морозы и трамвайная давка.
Но очень хочу Вас видеть, надеюсь, что Вы сейчас же, как сможете, придете.
Сережа пока еще в Нижнем. Страшно устает от строя, режим суровый, но пока здоров. У него там несколько знакомых.
Адрес его: Нижний Новгород, 1 учебный подготовительный батальон, 4 рота, 3 взвод.
Рядовому такому-то.
Всего лучшего, будьте здоровы и приходите.
МЭ.
ЭФРОН А. С
16-го апреля 1917 г.
Але. (Прочти сама.)
Милая Аля,
Я очень по тебе соскучилась. Посылаю тебе картинку от мыла.
Твою сестру Ирину мне принес аист — знаешь, такая большая белая птица с красным клювом, на длинных ногах.
У Ирины темные глаза и темные волосы, она спит, ест, кричит и ничего не понимает.
Кричит она совсем как Алеша,[406] — тебе понравится.
Я оставила для тебя няне бумагу для рисования, нарисуй мне себя, меня и Ирину и дай Лиле, она мне привезет. Веди себя хорошо, Алечка, не капризничай за едой, глотай, как следует.
Когда я приеду, я подарю тебе новую книгу.
Целую тебя, напиши мне с Лилей письмо.
Марина
Попроси Лилю, чтобы она иногда с тобой читала.
1917
Милая Аля,
Вера мне передала то, что ты сказала, и мне стало жалко тебя и себя. Я тебя недавно видела во сне. Ты была гораздо больше, чем сейчас, коротко остриженная, в грязном платье и грязном фартуке. Но лицо было похоже. Ты вбежала в комнату и, увидев меня, остановилась. — «Аля! Разве ты меня не узнаешь?» — спросила я, и мне стало страшно грустно. Тогда ты ко мне подошла, но была какая-то неласковая, непослушная.
И Ирину я видала во сне, точно она уже выросла, и у нее зеленые глаза, и когда на них смотришь, они делаются похожи на крылья бабочки.
Аля! Не забудь сказать Маше, что я прошу, чтобы она поскорее отдала в починку корыто и примус. А няне скажи, чтобы она без меня полосатого и голубого бархатного платья тебе не надевала. Ты, наверное, без меня гадко ешь и обливаешься молоком. А гулять в хорошую погоду ходи не на Собачью площадку, а на Новинский бульвар. Там больше места тебе играть и меньше пыли.
Мартыха! Не забывай по вечерам молиться за всех, кого ты любишь. Молись теперь и за Ирину. И за то, чтобы папа не попал на войну. Крепко тебя целую.
Марина
Москва, 28-го апреля 1917 г.
Милая Аля,
Посылаю тебе конфеты. Пусть Лиля тебе дает по одной после обеда и ужина, если ты хорошо ела.
Помнишь ли ты меня еще? Я тебя очень часто вспоминаю. Здесь есть один ребенок, который кричит, как игрушечный баран. А твой баран, который тебе папа на Пасху подарил, еще кричит?
Я радуюсь за тебя, что такая хорошая погода.
Аленька, узнай у Маши, взяла ли она из починки мои башмаки и отдала ли чинить калоши. Если нет, попроси, чтобы она это сделала. Напиши мне с Лилей или Верой письмо и пришли рисунки. Я по тебе соскучилась.
Недавно я видела Маврикия.[407] У Алеши два зуба и он начинает ходить один. А Андрюша болен, у него жар.
Крепко тебя целую, Мартышенька, будь здорова и веди себя хорошо. Приеду, подарю тебе новую книгу.
Марина
Москва,[408]
двадцать девятого апреля, тысяча девятьсот семнадцатого года, суббота.
Милая Аля,
Может быть теперь я уже скоро вернусь. Я тебя не видала только шестнадцать дней, а мне кажется, что несколько месяцев.
У тебя, наверное, без меня подросли волосы и можно уже будет заплетать тебе косички сзади.
Я думала — у Ирины темные волосы, а оказались такие же, как у тебя, только совсем короткие. А глаза гораздо темней твоих, мышиного цвета.
Мартышенька, почему ты мне не присылаешь рисунков? И почему так редко пишешь?
Боюсь, что ты меня совсем забыла.
Гуляй побольше, теперь такая хорошая погода.
На бульвар можно брать с собой мячик, на Собачью площадку не бери и вообще там не гуляй.
Целую тебя. Будь умницей. Может быть скоро увидимся.
Марина
Феодосия, 23-го октября 1917 г.
Милая Аля!
Спасибо за письмо. Надеюсь, что ты себя теперь хорошо ведешь. Я купила тебе несколько подарков.
Недавно мы с Надей и Андрюшей ходили в степь. Там росли колючие кустарники, совсем сухие, со звездочками на концах. Я захотела их поджечь, сначала они не загорались, ветер задувал огонь. Но потом посчастливилось, куст затрещал, звездочки горели, как елка. Мы сложили огромный костер, каждую минуту подбрасывали еще и еще. Огонь вырывался совсем красный. Когда последняя ветка сгорела, мы стали утаптывать землю. Она долго дымилась, из-под башмака летели искры.
От костра остался огромный черный дымящийся круг.
Все меня здесь про тебя, Аля, расспрашивают, какая ты, очень ли выросла, хорошо ли себя ведешь. Я отвечаю. «При мне вела себя хорошо, как без меня — не знаю».
Аля, не забудь, расскажи папе, что Эссенция умерла. Последнее время у нее закрылись оба глаза, один — совсем, от другого осталась щёлочка. Когда он хотел смотреть, он приподнимал рукою веко — и так ходил, один, по улицам, под черным зонтом.
Умер он ночью, совсем один, даже без прислуги.
Расскажи все это папе.
Дембовецкий (поэт) женился на совсем молоденькой женщине, своей ученице, и выпустил вторую книгу стихов. Постараюсь ее папе привезти. И для папы у меня есть чудный подарок, съедобный, — скажи ему.
Я скоро вернусь, соскучилась по дому.
Поцелуй за меня папу, Ирину и Веру. Кланяйся Любе.
Очень интересно будет посмотреть на Вериного американца.
Марина
Москва, русского июня 1921 г.
Моя дорогая Алечка!
Завтра — неделя, как ты уехала.[409] Пишу тебе второе письмо.
Ты единственный человек — кроме Сережи — которому я предана навек. Кроме тебя и Сережи — кажется — никого не люблю. В Волконском я люблю весь старый мир, — понимаешь? Это больше или меньше, чем человек, — почти что идея.
А с тобой мне хорошо и в духе и в быту, мы идем с тобой одним шагом, ты мне никогда не мешаешь, — нет провалов — и если ты в деревне еще научишься умываться и быстро двигаться — я совсем буду счастлива.
Перечитываю твою толстую черную тетрадь, — сколько любви, сколько жизни! Вся наша чердачная эпопея встает.
Живу, как всегда: почти что не отрываюсь от письменного стола, иногда хожу на рынок с Андрюшей,[410] — редко, — безденежье. Но все мы сыты: Борис[411] приносит хлеба, Асины знакомые — щепок.
Аля, две ночи подряд ночую с серой кошкой, — верней она со мной ночует, я вовсе не хочу, но она упорствует и лезет. Забрела к нам случайно, Андрюша угостил ее мертвой мышью (утопилась в ведре, Андрюша выловил и потом отогревал на сковородке, — не ожила!) — кошка решила, что здесь каждый день мертвые мыши и упорно живет: лезет во все кастрюльки и раздирает когтями мой последний (голубой на кресле) платок.
Ася с Андрюшей скоро переезжают, будут жить на Плющихе, Ася нашла службу, скоро будет получать паёк. Пока дружно съедаем твой хлеб (бедная Аля!) — который изредка получаем у Курочкина.
Растроганно вспоминаю нашу прогулку в Зоологический, без тебя туда не пойду.
Бывает Борис. Хочет жить у нас, чтобы было тепло. Думаю о тебе и соглашаюсь. Но предупреждаю, что наша с тобой жизнь замкнутая. Это союз против всех, я этого не хотела, так вышло. Ася уверена, что я тебя ревную ко всем, это неверно, — разве я тебя ревную к Волконскому? Нет, я счастлива, что ты его любишь, потому что и я его люблю. И к детям тебя не ревную, — рада, что развлекаешься. Я только была бы огорчена, если бы ты любила нечто заведомо мне чуждое, но этого не может быть: чуждо мне только не настоящее, а у тебя тонкий нюх.
Я совсем не знаю твоей жизни, потому пишу тебе о тебе и о себе. Когда ты мне напишешь, я буду видеть и дом, и сад, и поле — и тебя во всем этом, пока вижу только тебя.
Поцелуй за меня милых Веру Алексеевну и Наташу,[412] поклонись Борису Константиновичу. (Аля, вычесывают ли тебя?!)
У нас дожди и грозы, но мне всё равно: стена перед глазами и бумага под рукой — всё те же!
Целую тебя нежно и крещу. Волконский просит кланяться и спрашичасть текста утрачена.
МЦ
Лондон, 15-го марта 1926 г.[413]
Дорогая Аля, три льва и три львицы. Отдельный дом для гадов: от глиста до удава. Слоны, усаженные маленькими детьми, и верблюды — взрослыми оболтусами. Когда слону даешь кусочек хлеба, он выхватывает весь мешок и ест с бумагой. Отдельный обезьяний дом и отдельный павианий ров. Последнее — дочеловеческий табор. Бегают, ссорятся, чешутся, делают (все скалы в ручейках!) — омерзительно! Павианы громадные, с тебя, в чудной серой седой шерсти, но о подхвостных местах лучше не говорить: красно-голубое ободранное мясо. Штук 50 в одном загоне. Царство Тарзана. А львы грустные. Оживляются только перед пищей, которой еще не видят, но которой жаждут. Один — самый старый — даже бегал, вприпрыжку, — недостойно! Бегал и ревел. А сегодня (была уже два раза!) лапами отгонял львицу, которая ласкалась. Морщил нос и давал по морде. Потом повернул ей спину и заснул. (Не МЕ-ШАЙ!)
Как только приедем, пойдем с тобой в Зоологический сад, а то у меня угрызения совести.
С Ольгой Елисеевной[414] до поры до времени не грызись. Бог с кофейником! А если попрекает жертвами — ты ведь меня знаешь! — только смеюсь. Я ничего для благодарности не делаю и не допускаю, чтобы другие делали. А кофейник заведу другой — сгоревший мне не нужен. А что не давала — ПРАВА! Я сама бы не дала. Теперь — раз сгорел — давай.
Целую тебя и Мура. Завтра иду смотреть подарки.
МЦ
Львов в Зоологическом не было. Завтра поищу в городе.
9-го августа 1937 г., понедельник
Lacanau-Océan (Gironde) Av. Des Frères Estrade — Villa Coup de Roulis,
Милая Аля, во-первых — вернулся первый Canard,[415] т. е. первая пара их, — посылаю плачевную (хотя оплаченную) бандероль — российского штемпеля нету: в чем дело? что это за договор? Мур, сразу: — Нужно будет купить Code.[416] — Благодарю тебя: он наверное стоит двести франков — или двадцать, и окажется, что устарел. — Не понимаю в чем дело, а здешняя почта — малограмотная, запрашивать — безнадежно. Марок (ведь послано больше двух недель назад, до повышения тарифа) — сколько сказали на почте, и вещь явно границы не перешла. Теряюсь в догадках.
А только третьего дня — в безумное пекло и заставляя жариться на плаже несчастного Мура — отправила тебе вторую пару канардов, которую так же — недели через три — получу — вместо тебя. Увы, увы! (Вторую бандероль — тоже пришлю.)
А теперь слушай — событие:
В
