выкупила: дом и сад. Если читали — напишите, если не читали — прочтите, тут же, летом. И подумайте, что ей 80 лет!

Пишу свою Сонечку.[1129] Это было женское существо, которое я больше всего на свете любила. М. б. — больше всех существ (мужских и женских). Узнала от Али, что она умерла — «когда прилетели Челюскинцы». И вот теперь — пишу. Моя Сонечка должна остаться. Было это весной-летом 1919 г. Без малого — 20 лет назад! (Уехала я в 1922 г. А из Чехии — в 1925 г. Боже! Как годы летят!)

Эпиграф к моей Сонечке, из V. Hugo:

Elle était pâle — et pourtant rose,

Petite — avec de grands cheveux

[1130]

Ванв, 27-го сентября 1937 г.

Нет, дорогая Анна Антоновна, я Вам писала последняя, и очевидно письмо пропало, странствуя вслед за Вами — в этом письме было прибытие к нам испанского республиканского корабля — беженцев из Сантандера,[1131] и день, проведенный с испанцем, ни слова не знавшим по-французски, как я — по-испански, — в оживленной беседе, в которую вошло решительно — все. Теперь друг — на всю жизнь.

20-го мы вернулись, а следующий за нами поезд, которым мы чуть-чуть не поехали, потерпел крушение: были стерты в порошок два вагона — п. ч. — деревянные. А мы тоже ехали в деревянном, я раньше и не разбирала.

Странно (верней — не странно), я как раз вчера вечером купила заграничную марку — писать Вам, а нынче утром — Ваше письмо. Я чувствовала, что Вы моего испанского не получили, — Вы никогда так долго не молчите.

Все лето писала свою Сонечку — повесть о подруге, недавно умершей в России. Даже трудно сказать «подруге» — это просто была любовь — в женском образе, я в жизни никого так не любила — как ее. Это было весной 1919 г. — это была весна 1919 г. И с тех пор все спало — жило внутри — и весть о смерти всколыхнула все глубины, а м. б. я спустилась в свой тот вечный колодец, где все всегда — живо. Словом, это лето я прожила с ней и в ней, и нынче как раз поставила последнюю точку. Писала все утра, а слышала, слушала ее внутри себя — целый день… …

…Вышла большая повесть: 230 моих рукописных страниц. Пойдет (тьфу, тьфу, не сглазить) в новом русском шанхайском журнале «Русские Записки», где мне, пока что, дают полную волю.

Ничего другого не писала, только письма… …

…Нет, дорогая Анна Антоновна, не хочу быть для Вас ни идеей, ни видением: если бы Вы знали, насколько я жива. Даже загнанная в невылазную щель быта.

…Сплошная обида: так часто люди ездят в Прагу — «съездил в Прагу», «неделя как вернулся из Праги», и — только я не могу, п. ч. у меня никогда не будет таких денег. (Откуда — у них? Должно быть — какие-нибудь казенные, общественные, кому-то нужно, чтобы такой-то ехал в Прагу, — и никому не нужно, чтобы ехала — я: только мне одной!) — Видела в кинематографе похороны Масарика:[1132] его строгий замок, его белую бедную комнату с железной кроватью, — сопровождающие факелы — отражу у гроба, с молодыми прекрасными лицами, — плачущий народ… И его — в гробу. Орлиное лицо… ……Читали ли Вы Pearl Buck:[1133]

1. La Terre Chinoise

2. Les Fils de Wan-Lung

3. La Famille dispersée

[1134]

Она дочь американского миссионера, родившегося в Китае.

Да, еще замечательная ее книга: Mère.[1135]

Ванв, 3-го января 1938 г.

С Новым Годом, дорогая Анна Антоновна, и с прошедшими праздниками, с которыми я Вас, увы, не поздравила, хотя непрерывно о Вас думала, особенно под нашей маленькой елочкой, верней сказать — над! На ней еще чешские настоящие елочные шишки — из вшенорских лесов: само-вызолоченные!.. …

Это моя последняя зима в этом доме, в котором мы живем без малого четыре года и который я, несмотря на все, а верней — смотря на все вокруг, мой каштан, Мурину бузину, неизвестно — чьи огороды — люблю и буду любить — пока жива буду. (Как все, что когда-либо любила.) У меня сильнейшее чувство благодарности к «неодушевленным» предметам.

Жизнь идет тихо, Мур учится с учителем, учится средне, п. ч. — скучно: одному, без товарищей, без перерыва игры, и учитель — скучный: честный, исполнительный, но из русских немцев и неописуемо-однообразный. Но это все-таки лучше, чем полная незанятость. А я — не могу: из-за печей, и мелочей, и кухни, в которой мороз и в которой провожу полдня, а мне кажется, я всякого — всему — выучу, особенно — тому, что мне самой — трудно, п. ч. я отлично понимаю, кáк можно не понимать. И потому что каждое дело — делаю со страстью… …

Ванв, 7-го февраля 1938 г.

— мне все еще хочется писать 1937 — люблю эту цифру — любимую цифру Рильке —

… …За всю эту зиму не написала — ничего. Конечно — трудная жизнь, но когда она была легкая? Но просто нет душевного (главного и единственного) покоя, есть — обратное.

(Простите за скучные открытки: такие торжественные здания — всегда скучные, но сейчас ничего другого нет под рукой, а на письмо я неспособна.)

Утешаюсь погодой: сияющей, милостивой, совсем не зимней, мы уже две недели не топим: лучше сносный холод, чем этот (мелкий, жалкий!) ад. А на улице просто — расцветаю, хотя смешно так говорить о себе, особенно мне — сейчас: я самое далекое, что есть — от цветка. (Впрочем, и 16-ти лет им не была — и не хотела быть. Тогда же — стихи:

Это были годы роста:

Рост — жесток.

Я не расцветала просто —

Как цветок.

Это — в 16 лет! Умная была, но не очень счастливая. —)

Утешаюсь еще Давидом Копперфильдом[1136] (какая книга!) и записками Mistress Abel[1137] — бывшей маленькой Бетси Балькомб — о Наполеоне на Святой Елене: она была его последней улыбкой… …

Ванв, 23-го мая 1938 г.

Дорогая Анна Антоновна,

Думаю о Вас непрерывно — и тоскую, и болею, и негодую — и надеюсь — с Вами.

Я Чехию чувствую свободным духом, над которым не властны — тела.

А в личном порядке я чувствую ее своей страной, родной страной, за все поступки которой — отвечаю и под которыми — заранее подписываюсь.

Ужасное время.

Я все еще погружена в рукописную работу, под которой — иногда — погибаю. Поэтому так долго не писала. Но думала — каждый день.

Сейчас 6 ч. утра, пишу в кухне, за единственным столом, могущим вместить 8 корректур сразу. Из кухни не выхожу: не рукописи — так обед, не обед — так стирка, и т. д. Весны в этом году еще не видела… ….

108

24-го сентября 1938 г.

Paris 15-me,

32, Boulevard Pasteur,

Hotel Innova, chambre 36

Дорогая Анна Антоновна,

Нет слов, но они должны быть.

— Передо мной лежит Ваша открыточка: белые здания в черных елках — чешская Силезия. Отправлена она 19-го августа, а дошла до меня только нынче, 24-го сентября — между этими датами — всё безумие и всё преступление.[1138]

День и ночь, день и ночь думаю о Чехии, живу в ней, с ней и ею, чувствую изнутри нее: ее лесов и сердец. Вся Чехия сейчас одно огромное человеческое сердце, бьющееся только одним: тем же, чем и мое.

Глубочайшее чувство опозоренности за Францию, но это не Франция: вижу и слышу на улицах и площадях: вся настоящая Франция — и тòлпы и лбы — за Чехию и против себя. Так это дело не кончится.

Вчера, когда я на улице прочла про генерала Faucher[1139] — у меня слезы хлынули: наконец-то!

До последней минуты и в самую последнюю верю — и буду верить — в Россию: в верность ее руки. Россия Чехию сожрать не даст: попомните мое слово. Да и насчет Франции у меня сегодня великие — и радостные — сомнения: не те времена, чтобы несколько слепцов (один, два — и обчелся) вели целый народ-зрячих. Не говоря уже о позоре, который народ на себя принять не хочет. С каждым часом негодование сильней: вчера наше жалкое Issy[1140] (последнее предместье, в котором мы жили) выслало на улицу четыре тысячи манифестантов. А нынче будет — сорок — и кончится громовым скандалом и полным переворотом. Еще ничто не поздно: ничего не кончилось, — все только начинается. ибо французский народ — часу не теряя — спохватился еще до событий. Почитайте газеты — левые и сейчас единственно-праведные, под каждым словом которых о Чехии подписываюсь обеими руками — ибо я их писала, изнутри лба и совести.

А теперь — возьмите следующую страничку и читайте:

Nous sommes un peuple qui devant Ie tyran jamais ne s’est courbé

Et qui jamais n’a accepté d’être conduit par un homme injuste.

Nous avons conquis la gloire à la pointe de nos lances.

Notre voisin est respecté, et qui vit sous notre égide ne craint rien.

De nos péres nous avons hérité de solides epées.

Qui seules représentent leurs testaments.

Qui veut nous résister, qu’il résiste; et qui veut nous céder, qu’il céde.

Nous destinguons la bonne et la mauvaise monnaie.

(El Korayz ibn Onayf)

On nous blâme de ce que nous ne soyons pas nombreux.

Je leur réponds: Petit est le nombre des héros!

Mais ils ne sont pas en petit nombre ceux qui sont représentés

Par des jeunes gens qui montent a 1’assaut de la gloire —

Et d’être peu nombreux ne nous nuit guère.

Nous avons une montagne qui abrite ceux que nous protégeons,

Inexpugnable, qui fait baisser les yeux de fatigue.

Sa base repose profondément dans la Terre

Et sa cime s’éléve superbe jusqu’aux étoiles.

Notre race est pure, sans melange, issue

De femmes nobles et des hêros.

Nous sommes comme 1’eau des nuages: utiles

A nos semblables: il n’est point d’avares parmi nous.

Nous donnons un démenti aux paroles d’autrui

Et personne ne peut démentir notre dire.

Si un d’entre nous vient a périre, un autre se léve

Eloquent, mettant en action les propos des âmes hautes.

Notre feu est toujours allumé pour accueillir le voyageur

Et jamais hóte n’eut à ce plaindre de notre hospitable.

(El Samaoual)

Qui dispense ses biens pour préserver sa gloire

La préserve, et qui ne répudie pas l’insulte, est insulté;

Qui est fidéle à son serment ne saurait être jugé,

Qui n’honore pas son âme, ne peut être honoré!

Qui ne protège pas son champ par les armes, est perdu.

La langue et le coeur, l’homme est fait de ces deux moitiés.

Le reste, chair et sang, n’est qu’une image.

Si tu es atteint par le malheur

Revêts-toi de