тезисы:
Пастернак и быт
Пастернак и дождь и дальше — Быт. Тяжелое слово. Почти как бык. Это и есть обещанная ясность. Благодарю покорно. Во всяком случае, досадно за блестяще талантливого, но все еще плутающего в «поисках» Пастернака. Человек слаб, а Пастернака и без того сверх меры захваливают главным образом за его бесконечные срывы и ошибки.[188]
XIX
В «Ремесле» Марины Цветаевой избран своеобразный метод творчества. Обычно поэт сдерживает себя изо всех сил, скупится на каждое слово, сокращает написанное, бракует стихи, собирая книгу. М.Цветаева поступила как раз обратно. Она точно раскрыла плотину, и стихи хлынули широким потоком, в огромном количестве, как попало. 160 страниц стихов написаны в год или около того.
В поэзии всякий метод хорош, если удачен. Победителей не судят. М.Цветаева не оказалась победительницей, но ее не хочется, может быть, даже нельзя судить. Не хочется, потому что она настоящий поэт, если и не идущий, то стремящийся идти вперед. Нельзя, потому что ее Муза так близка к птичьему чириканью, что рекомендовать ей сдержанность то же самое, что зажимать рот поющему дрозду.
Стиxи Цветаевой имеют тысячи недостатков — они многословны, развинчены, нередко бессмысленны, часто более близки к хлыстовским песням, чем к поэзии в общепринятом смысле.
Но и в самых неудачных ее стихах всегда остается качество, составляющее главную (и неподдельную) драгоценность ее Музы — ее интонации, ее очень русский и женский (бабий) говор.
Самая книга? Среди ее бесчисленных полустиxов, полузаплачек и нашептываний есть много отличных строф. Законченныx стихотворений — гораздо меньше. Но эти немногие — прекрасны (стр. 24, например[189]). Они будут хорошим вкладом в антологию «отстоявшейся Цветаевой», ядром которой по-прежнему остаются удивительные «стихи о Москве».
Н. Насимович
Рец.: Марина Цветаева
Царь-Девица / Рис. Д.Митрохина. М.: Госиздат, 1922{52}
Целых 160 страниц стихов, т. е. свыше 3000 стихотворных строк, на протяжении которых рассказывается эта — неизвестно для кого написанная — поэма-сказка! Если для детей, то слишком на эротике построен сказочный сюжет (страсть мачехи к пасынку), и, слушая, вдобавок, под такую сказку, всякое дите успеет не один раз заснуть и проснуться. Если же для взрослых, то слишком все это по-детски примитивно и… тоже не в меру снотворно. Не очень помогает разрешению загадки и символический конец поэмы-сказки (что-то туманное о Царь-Кумаче и Красной Руси), явно «приделанный» к эротическому туловищу. Взятые сами по себе стихи Марины Цветаевой достаточно однотонны, со слабой, деревянной фразировкой. Лучшие места — имитация частушек. Книжка издана нарядно, в кудреватых, салонных завитках. В общем — не к случаю ли изданный подарок — для приличной буржуазной елки?
В. Брюсов
Рец.: Марина Цветаева
Стихи к Блоку. Берлин: Огоньки, 1922
Отрывки{53}
I
Рецензентов, оценивающих сборники стихов, часто упрекают в «голословности». К сожалению, избегнуть такого упрека трудно. Чтобы доказать свое мнение о книге новых стихов, надобно подробно разобрать несколько стихотворений, т. е. по поводу книжки, часто небольшой, написать чуть ли не большую статью; между тем рецензент обычно имеет в своем распоряжении всего небольшое число строк. Остается одно, чтобы читатели поверили, что эта работа — внимательный разбор отдельных стихотворений — произведена рецензентом, подписавшим свое имя, «дома», «за кулисами», и что он в отзыве собирает лишь свои окончательные выводы. Ручательством, что это было так, служит подпись автора и авторитет изданий, где рецензия напечатана. …
Марина Цветаева написала целую книгу «стихов к Блоку». Что же, Блок был хороший поэт, и о нем есть что сказать, в прозе ли, в стихах ли. Да и дело не в том, к кому стихи, а что за стихи.
Имя твое — птица в руке,
Имя твое — льдинка на языке…
Так книга начинается. Но ведь так продолжать можно и до бесконечности.
Имя твое — поцелуй в глаза,
Это — не пародия, а из той же книги
Имя твое — пять букв,
Имя твое — ах, нельзя!
И это оттуда же. А далее следуют не более не менее, как молитвы — к Блоку. Это не преувеличение, не иносказание, нет. М.Цветаева именно молится на Блока и молится словами православных молитв:
Ты проходишь на Запад Солнца,
Божий праведник мой прекрасный,
Свете тихий моей души…
Свете тихий, — святые славы, —
Вседержитель моей души…
Или «подруге» Блока:
Благословенна ты в женах!
Благословенна…
Твой стан над спящим над птенцом —
Радуйся, Дево!..
Благословенна ты в снегах,
Благословенна…
Чем заслужить тебе и чем воздать
Присноблаженная! Младенца Мать!..
Жизнедательница в час кончины!
Царств утвердительница! Матерь Сына.[190]
В том же тоне сообщается еще:
Было явно на лике его:
Царство мое не от мира сего.[191]
______
Шли от него лучи…
______
Думали, — человек!
И умереть заставили…
Плачьте о мертвом ангеле![192]
После этого — характеристики Блока, как «нежного призрака», «рыцаря без укоризны» и т. п., кажутся уже слабыми. Где тут, если «ангел» и даже «бог».
В общем стихи М.Цветаевой не плохи, именно — как мастерская стилизация под тон православных молитв. Но эта стилизация, которую человек верующий признал бы кощунственной, а la longue надоедает. …
С. Родов
«Оригинальная» поэзия Госиздата
Отрывки{54}
7. Грешница на исповеди у Госиздата
По разбойничьему нраву большое сродство с П.Соловьевой имеет Марина Цветаева. Правда, все стихи ее книги помечены 1916 годом и из «Верст» исключены те совсем недвусмысленные «политические» стихи, какие имелись в одноименном издании того же автора, выпущенном издательством «Костры».[193] Стихи Марины Цветаевой о мщении и революции придется, таким образом, поискать в эмигрантских изданиях, которые, конечно, известны Госиздату. Однако и в госиздатовских «Верстах» осталась кой-какая закваска.
М.Цветаева «ужасная» греховодница.
Кабы нас с тобой да судьба свела —
Ох, веселые пошли бы по земле дела!
Не один бы нам поклонился град,
Ох, мой родный, мой природный, мой безродный брат!
…Как последний сгас на мосту фонарь —
Я — кабацкая царица, ты — кабацкий царь.
Присягай, народ, моему царю,
Присягай его царице, — всех собой дарю!
Разбойная натура — натура широкая.
Люди на душу мою льстятся,
Нежных имен у меня — святцы,
А восприемников за душой
Цельный, поди, монастырь мужской!
Уж и священники эти льстивы!
Каждый-то день у меня крестины!
Вот уж поистине: когда черт стареется, он идет в монахи. Как известно, от греха до покаяния совсем недалеко. Нагрешила и — в церковь.
Пойду и встану в церкви,
И помолюсь угодникам
О лебеде молоденьком.[194]
Церковь приводит Цветаеву в такое же умиление, как Шенгели и Соловьеву.[195]
Канун благовещенья.
Собор Благовещенский
Прекрасно светится.
Над главным куполом,
Под самым месяцем,
Звезда — и вспомнился
Константинополь.
…Большими бусами
Горят фонарики
Вкруг Божьей Матери.
Золотым кустом,
Родословным древом
Никнет паникадило.
— Благословен плод чрева
Твоего, Дева,
Милая!
Богородица в небесах,
Вспомяни о моих прохожих![196]
Культ богородицы и церкви стоит в центре книги М.Цветаевой. Среди «Стихов о Москве» есть одно, которое мы с особым удовольствием предложили бы комсомолу распевать под окнами Госиздата в качестве серенады:
Из рук моих — нерукотворный град
Прими, мой странный, мой прекрасный брат.
По церковке — все сорок сороков,
И реющих над ними голубков.
И Спасские — с цветами — ворота,
Где шапка православного снята.
Часовню звездную — приют от зол —
Где вытертый от поцелуев — пол.
Пятисоборный несравненный круг
Прими, мой древний, вдохновенный друг.
К Нечаянныя Радости в саду
Я гостя чужеземного сведу.
Червонные возблещут купола,
Бессонные взгремят колокола,
И на тебя с багряных облаков
Уронит Богородица покров,
И встанешь ты, исполнен дивных сил…
И не раскаешься, что ты меня любил.
Вся сила, оказывается, в колоколах.
Над городом, отвергнутым Петром,
Перекатился колокольный гром.
Над женщиной, отвергнутой тобой.
Царю Петру и вам, о царь, хвала!
Но выше вас, цари, колокола.
Пока они гремят из синевы —
Неоспоримо первенство Москвы.
И целых сорок сороков церквей,
Смеются над гордынею царей!
Перед силой церкви, этой, по словам товарища Мещерякова, «последней опоры» контрреволюционной интеллигенции,[197] преклоняется и Екатерина Волчанецкая.[198] Разница между ней и Цветаевой только в том, что одна предпочитает Москву, а другая
Исакий, строгий и таинственный,
Мистическая полумгла,
где
Где, у колонн, тебе, единственный,
Я в первый раз свечу зажгла.[199]
Кто же этот «единственный»?
Живую душу пеленой обвив,
Как дар Христу, я положила в ясли;
Над ней с улыбкой руку протянул,
Благословил и отдал на распятье.[200]
Такую нежную душу, благословенную самим Христом, не может удовлетворить старый Бог. Когда
Господь сойдет на землю,
Мы скажем — тебя не нужно.
…Нам белизна непонятна,
Ангелов мы забыли,
Наша одежда — в пятнах
Крови, грязи и пыли.
Мы шли по разным дорогам,
В тебе не признав господина…
Что такое? Бунт? Отрицание Бога? Ничего подобного!
И в сердце избрали богом
Тобой осужденного сына.[201]
Не умер Данила — болячка задавила. Впрочем, есть и еще разница между Цветаевой и Волчанецкой в их отношении к церкви. Первая хочет представить себя отчаянной грешницей, вторая прикидывается святой.
Мы сегодня гостей встречали,
Белой скатертью стол накрыли,
И лазоревый челн причалил
На больших лебединых крыльях;
В нем сидели мать и ребенок,
В поблекших парчовых платьях,
Как будто с старинных иконок,
А с каких — не могла узнать я.
Я придвинула стул плетеный
И сказала…
«Мне у лебедя хватит места, —
Упроси, Пречистая, Сына, —
Я хочу быть его невестой,
Как святая Екатерина» …
К. Мочульский
Русские поэтессы
Марина Цветаева и Анна Ахматова{55}
Наверное в далеком будущем и для нашей эпохи отыщется изящный синтез. Притупятся противоречия, затушуются контрасты, пестрота сведется к единству, и из разноголосицы получится «согласный хор». Будущий ученый, очарованный гармонией, блестяще покажет «единый стиль» нашего времени. Но как жалко нашей нестройности, нашего живого разнообразия, даже нашей нелепости. И никакая «идея» не примирит нас с превращением в маски тех лиц, которые мы знали и любили.
Сложность и противоречивость — черты нашей эпохи — будем хранить их бережно. Нам ценно сейчас не общее, соединяющее наших поэтов в группы и школы, не элементы сходства — всегда внешние и бессодержательные. Частное, личное, ни на что не сводимое — разъединяющее, — вот что интересует нас.
Марина Цветаева — одна из самых способных фигур в современной поэзии. Можно не любить ее слишком громкого голоса, но его нельзя не слышать. Ее манеры, порой слишком развязны, ее выражения вульгарны, суетливость ее нередко утомительна, но другой она быть не хочет, да и незачем. Все это у нее — подлинное: и яркий румянец, и горячий, непокладистый нрав, и московский распев, и озорной смех.
А рядом — другой образ — другая женщина — поэт — Анна Ахматова. И обе они — столь непостижимо различные — современницы.
Пафос Цветаевой — Москва, золотые купола, колокольный звон, старина затейливая, резные коньки, переулки путанные, пышность, пестрота, нагроможденность, быт, и сказка, и песня вольная, и удаль, и богомольность, и Византия, и Золотая Орда.
У меня в Москве — купола горят,
У меня в Москве — колокола звенят,
И гробницы в ряд у меня стоят, —
В них царицы спят и цари.
Вот склад народной песни с обычными для нее повторениями и параллелизмом. Напев с «раскачиванием» — задор молодецкий.
Ахматова — петербуржанка; ее любовь к родному городу просветлена воздушной скорбью. И влагает она ее в холодные, классические строки:
Но ни на что не променяю пышный
Гранитный город славы и беды.[202]
Цветаева всегда в движении; в ее ритмах — учащенное дыхание от быстрого бега. Она как будто рассказывает о чем-то второпях,
