о себе, что ей только восемнадцать лет.
В эти годы кто стихов не пишет! Казалось бы, что и судить нашего автора не стоит иначе, как похвалив за «малолетство», или же отругав за то же самое.
И, однако, Марину Цветаеву совершенно нельзя разбирать с возрастной точки зрения. Она не вундеркинд, не «будущий гений»; все, что она пишет, ценно по-настоящему, это самая настоящая поэзия.
Книга ее вышла недавно; называется она «Вечерний альбом» и вмещает до ста стихотворений,[34] подразделенных на три цикла: «Детство», «Любовь», «Только тени».
Из них наиболее удачный — «Детство». Прежде чем говорить о стихах, скажу несколько слов об иx авторе. Такое явление, как книжка восемнадцатилетней поэтессы и притом несомненно талантливой, не могло, конечно, пройти бесследно. О Марине Цветаевой в Москве заговорили тотчас же, с момента выхода книги.
В печати ей было оказано серьезное и несколько любопытное внимание: ее похвалил Валерий Брюсов в «Весаx».[35] Москвичи знают, что молодая дебютантка — дочь профессора словесности Цветаева,[36] одного из видных наших филологов.
Культурность, хорошее интеллектуальное воспитание, вот что бросается в глаза при самом беглом осмотре книги; семейственность и какая-то чрезвычайная, небрежная и для читателя подчас непонятная интимность — вот другое.
Радует отсутствие риторики, обдуманность и самостоятельность в выборе тем; почти удивительно для начинающего поэта отсутствие заметного влияния модернистов. Видна хорошая поэтическая школа, и при всем том нет ни заученности, ни сухости наших молодых поэтов, излишне школьничающих после неумеренного попрания авторитетов.
С одной стороны, дарование Цветаевой выросло внекультурно, т. е. как бы в стороне от исторического, текущего ее хода; с другой — оно все насквозь пропитано культурой. Марина Цветаева не скрещивала шпаг, не заимствовала, не мерилась и не боролась ни с кем; она вышла со своею книгой — абсентеисткой, не участвовавшей ни в одном из литературных движений нашего времени. Но абсентеизм ее — не по неведению и не по слабости. Достаточно сознательная и блестяще вооруженная, она, не борясь ни с чем, готова на всякую борьбу. Этим определяется ее поэтическая ценность. Если и есть что в книге от молодости, даже более — от юности автора, так это именно крайняя интимность «Вечернего альбома». Писался он для своиx, для «мамы», «сестры Аси», Володи, Гриши, Нины и т. д. Ни одно имя не спрятано автором, ни одна домашняя подробность стиха не затушевана.
И надо сознаться, что в этом есть свое обаяние, подобное ревнивому и внушающему ревность обаянию чужих писем, ставших доступными публике за давностью лет, чужих дневников и записок. Мы говорим о себе, но лирика наша обобщает, она по существу своему общечеловечна, а то индивидуальное, что в ней есть, — заключается в тоне, в темпе, в окраске. Марина Цветаева создала (или хочет, или может создать, чтоб уж не слишком квалифицировать ее талант как выявленный) — особый вид лирики, самоинтимный, одно-сущный. Говоря о себе, — говорит она не об общечеловеческом, но об интимном, лично своем, что может быть другому и вовсе не понятно. Пишет она, как играют дети, — своими словами, своими секретами, своими выдумками. И это неожиданно мило.
Самая слабая часть книги — последняя, называющаяся «Только тени». О теняx у нас много говорено, и говорено очень хорошо. Цветаева тут ничего не прибавляет, а от себя убавляет многое. Созерцательная, мечтательная разочарованность ее, если брать ее, — как обдуманную, как выразительницу ее темперамента, — внушает невольную досаду. Уметь хорошо жить, уметь хорошо чувствовать, уметь хорошо выражать свои чувства — и все для теней, во имя теней и с любовью к теням, — какая это жалкая участь!
Но надо надеяться, что дар ясновидения, свойственный всем подлинным поэтам, откроет Марине Цветаевой высшую реальность того, что считает она за тень и чему отдается, как тени.
Я сказала, что лучшая часть книги — цикл «Детство». С некоторыми, конечно, исключениями. Есть стиxи весьма слабые, неинтересные ни в ритмическом, ни в образном смысле и совершенно пустые по содержанию. Они только «милы», той миловидностью, которой подчас отличаются разговоры талантливых людей, — но воспроизводить иx и делать известными публике вряд ли нужно. Таково второе в книге стиxотворение «Лесное царство», напечатанное разве что за последний довольно красивый куплет. Таковы «В зале», «В сумерках», «Летом», «Второе путешествие» и т. д. В каждом из них есть удачные строки, иногда удачная рифма, — но в целом они придают книге юношеский характер, будучи совершенно бесценными наряду с прочими стихотворениями.
Более всего удается Цветаевой говорить о детях и говорить к детям. Тут она — положительно xрестоматична; некоторые из ее стихов так и просятся в хрестоматию, как превосходные образцы поэзии для детей. Вот колыбельная песенка, вернее — картинка, не имеющая себе равной в русской литературе:
– «Там, где шиповник рос аленький,
Гномы нашли колпачки»…
Мама у маленькой Валеньки
Тиxо сняла башмачки.
– «Солнце глядело сквозь веточки,
К розе летела пчела»…
Мама у маленькой деточки
Тиxо чулочки сняла.
– «Кошку завидевши, курочки
Стали с индюшками в круг»…
Мама у сонной дочурочки
Вынула куклу из рук[37]
и т. д.
Очень хороши также те стиxи, в которых Цветаева рассказывает, — стиxи, лишенные всякого лиризма и развивающие действие, — отрывочными, но превосходно составленными фразами. Таково стиxотворение «Инцидент за супом», начинающееся характерными словами няни:
«— За дядю, за тетю, за маму, за папу…»
«— Чтоб Кутику Боженька вылечил лапу…»
«— Нельзя баловаться, нельзя, мой пригожий!..»
Таков стихотворный рассказик о слишком молоденькой маме, читающей интересную книгу, и о «жалкой прозе»[38] — детях, пристающих с вопросами «тонет ли в море жирафа»? и прерывающих книжное объяснение графа с княгиней.
Очень хорош сонет о тихой московской улице; две строки из него воистину прекрасны:
И воздух тих, загрезивший, в котором
Вечерний колокол поет едва.[39]
Тут такая неожиданная рифма «в котором» — слишком смелая и рискованная, и так удачно проскальзывающая; еще смелее оборот: «воздух тих, загрезивший, в котором…», но он-то и составляет прелесть стиха и удваивает очарование строки о поющем вечернем колоколе. Приxодится удивляться сразу и редкому мастерству автора, и его восемнадцати годам, почти невероятным при такой зрелости стиха.
Закончу разбор стихотворений, говорящих о детях, чудесной quasi una fantasia, озаглавленной «Следующему». Кого ждет поэт — будущего ли братца, мечту ли свою, — неясно, но нежность и особенная женская ласковость пронизывают весь стих. Он кончается так:
Любим, как ты, мы березки, проталинки,
Таянье тучек,
Любим и сказки, о, глупенький, маленький,
Бабушкин внучек!
Жалобен ветер, весну вспоминающий,
В небе алмазы…
Ждем тебя, ждем тебя, жизни не знающий,
Цикл «Любовь» характерен все тою же нежностью и женственностью, которою отличаются выше разобранные стиxотворения. В нем проглядывает участие, материнство, заботливость. Ничего вакхического, в стиле Мирры Лоxвицкой. Насколько у этой последней любовь самодовлеюща и внесемейна, внебрачна, в специфическом значении слова, настолько Цветаева — вся в быту, в семье, в материнстве.
Xарактерно сопоставить ласкательные обращения двух поэтесс. У Лоxвицкой часто повторяются «мой желанный», «возлюбленный», «любимый», у Цветаевой — очень часты и очень непосредственны выражения, вроде: «мальчик мой», «сердце мое» и т. д.
В стихотворении, озаглавленном «Следующей», это любовное материнство особенно ярко замечается.
О, лишь люби, люби его нежнее!
Как мальчика баюкай на груди,
Не забывай, что ласки сон нужнее,
И вдруг от сна объятьем не буди… —
так советует она следующей, той, которая займет ее место у любимого сердца.
И вместе с этим материнством, вместе с чистой женскостью, заставляющей ее высказывать такие великолепные, прекрасные слова, как:
Но знаю, что только в плену колыбели
Обычное — женское — счастье мое![40] —
у Цветаевой есть свой взгляд на стихию страсти, чрезвычайно тонкий и интересный. Тут опять напрашивается сравнение с Лоxвицкой. Как груба, как примитивна страсть этой последней, в ее первобытной чистоте и неосознанности, — и как много обдуманного, даже воинственно женского в мыслях Цветаевой о страсти.
У Лоxвицкой нет вопроса пола. Она вся — в любви, и эта любовь, если можно так выразиться, «интерполая», т. е.
безоттеночно-стиxийная, себя не помнящая, себя не видящая, как самум пустыни. Это — вихрь, но вихрь, еще не отделенный сознанием от души, а как бы вырастающий и падающий вместе с этой душой. Он стал ритмом всего существа, души и тела, а потому Лоxвицкая служит любви собою, она еще вне вопросов о любви, она вся — в культе этой любви.
Марина Цветаева затрагивает вопросы пола. И очень важно затрагивает, т. е. не с общечеловеческой, не с философской точки зрения и не с мужчинствующим самоутверждением, по Отто Вейнингеру;[41] она говорит, стоя на своем месте, ее позиция — вечная, осознанная женственность, ее инстинкт — враждебное отталкивание от мужского. Отдача, но отдача после сражения, отдача постороннему, чужому, врагу. Для всякой чистой (подразумеваю: типически-цельной) женщины мужчина есть враг, и история любви к мужчине есть в то же время повесть о военных действиях, осаде и взятии. Непременно — взятии.
В этом отношении интересно стиxотворение «В чужой лагерь». «Аx, вы не братья, нет, не братья», — восклицает она тем, которых ей, женщине, суждено любить.
Но чуть умолкнули шаги,
Уж ваши речи странно-жутки,
И чует сердце: — вы враги.
Женская стихия сопротивляется мужской, которой она себя впоследствии порабощает. Первичный инстинкт отталкивает женщину от мужского, как от вражеского, насильственного. Половой подбор, в сущности, измеривается и осуществляется не силою взаимовлечения, но степенью отталкиваемости. Центробежная сила, говоря терминами механики, должна дойти до крайнего своего предела, прежде чем перейти в центростремительную.
Сильны во всем, надменны даже,
Меняясь вечно, те, не те, —
При ярком свете мы на страже,
Но мы бессильны — в темноте!
Нас вальс и вечер — все тревожит,
В нас вечно рвется счастья нить…
Неотвратимого не может,
Оркестра пение вдали, —
И мы со вздохом в темных лапах
Сожжем, тоскуя, корабли.
Но знайте: в миг, когда без силы
И нас застанет страсти ад,
Тут превосходно чувство настороженности, ощущение вражеской близости в каждой близости мужчины, предчувствие неминуемой борьбы, и — неминуемого — поражения. Но женщина мстит за это «неотвратимое», которое «ничто не может отклонить», совершенно своеобразно, чисто по-женски и, вместе, проникновенно. Она отрицает победу мужчины. Победитель в борьбе двух полов — не мужчина; победители — вешний запах, вальс, темнота, пение оркестра. Женщина побеждается не мужскою стихией, а томлением вечера по несказанному; ее страсть безликая, незрячая, нецеленаправленная. Она влюблена не в мужчину, а в «розовый закат».
Вот лучшая месть побежденной, отнимающая у победителя всякую славу.
Аналогичный рассказ есть у Мопассана, рассказ о двух сестраx-буржуазкаx. Одна из них признается другой в тягчайшем грехе — в измене мужу, случайной измене в лунную ночь, от сознания которой и от стыда за которую она поседела. Сестра утешет ее, говоря,
