что «Россия жива не только в границах русского мира, но и в царстве духа превыше всех границ»…
Насколько превыше всех границ здравого смысла песни увядающего соловья, которым зачарован кн. Святополк-Мирский, можно судить по самому «Крысолову». Но —
Не соловью беречь
Что до футляра — в печь!
Или наденьте нб нос…
………………………….
В царстве моем (нежнейшее dolce)…
А веку все меньше, а око все больше…
В скромной по размерам библиографической заметке в первой и, быть может, последней книге «Верст» (мое предсказание о том, что вторая книга «Благонамеренного» будет его последней книгой, уже исполнилось[402]) кн. Святополк-Мирский провел великую красную черту между двумя эпохами — до и после появления… «Верст». Последние могикане «Современные записки» — это «инерция предреволюционной России». Заслуга «Современныx записок» в том, что они, «как добрые консерваторы, сохранили и передают потомству все то, что писатели не успели написать до революции».
Что касается литературы вообще (конечно, зарубежной литературы), то, если о ней судить по «Митиной любви» Бунина, — она «бледнеет и меркнет перед подлинной жизнью».
Мережковский если когда-нибудь и существовал, то «перестал существовать по крайней мере двадцать два года тому назад». Зайцев был близок к тому, чтобы «засуществиться, но не осуществиться». Зинаида Гиппиус «видна во весь рост только изредка в немногих стихах» и т. д. Старая русская литература закатилась, замерла навсегда, и новая эпоха началась с «широкого ока» Марины Цветаевой.
О том, что представляет из себя «новая» русская литература рассказал в «Опыте обзора» призванный на помощь кн. Святополк-Мирскому объять необъятное… Александр Туринцев,[403] маленький старый знакомец.
«Голос нашего времени и есть — необходимость третьего, нового, рожденного из борьбы двух мировоззрений (буржуазного и коммунистического). Русские писатели к новому мировоззрению должны идти сейчас по целине…»
Если попутчиком литературы должна быть критика, то критика эта должна быть такой, по мнению третьего «сотрудника»[404] «Верст», какую признает, опять-таки, только Марина Цветаева.
А критика эта уже решила, что на первые страницы новой истории новой русской литературы попадет Борис Пастернак.[405]
Весь же дальнейший путь этой литературы определяется «пророческой природой современной русской поэзии» и Россия — «как единство, как один рост от князя Игоря до Ленина для нас реальнее, чем была когда-нибудь» (кн. Святополк-Мирский).[406]
Этому несколько противоречит свидетельство В.Каменского, который пишет из советской России в Америку неутешительно по части поэзии: «Поэзия рухнула. Вне внимания. Даже Володя Маяковский взялся за очерки и рассказы. Есенину надо было удавиться, чтобы наконец стиxи его зачитали. Но прошло полгода. Лишь! И книжки его лежат, выцветая и выветриваясь в витринаx. Полагаю, что через год от поэзии не останется ни черта!..»
Не отстает ли уж кн. Святополк-Мирский от самоновейшего миропонимания? Это для него очень рискованно. Что может сказать на это Лелевич — он шутить не любит. Первая книга «Верст» может оказаться последней.
Возможно, что кн. Святополк-Мирский переусердствовал в своем осуждении на забвение всей старой русской литературы…
Недавно А.Вербицкая, автор романа «Ключи счастья», сообщила нам, что покойный Воровский решил переиздать многие из ее произведений. Кстати, история этого признания «полезности» романов Вербицкой настолько интересна, что ее не грех привести в выдержке из письма самой Вербицкой, напечатанного в «Правде».
Дело в том, что в 1919 году «наркомпрос» решил было сжечь все книги Вербицкой «за порнографию, юдофобство и черносотенство». «Я молчать не могла, — пишет А.Вербицкая, — и написала в Наркомпрос заявление, что я требую над собой гласного суда. Пусть мне докажут, в какой книге и на какой странице повинна я в взводимых на меня преступлениях. Я доказывала, что в журналах, где я печаталась, коллегами моими были Луначарский, Покровский, Скворцов-Степанов, Максим Горький и другие большевики… Наркомпрос решил передать это дело на рассмотрение Воровского, слывшего знатоком литературы. В эту критическую минуту у меня нашлось двое защитников: Максим Горький, всегда прекрасно относившийся ко мне, возмутился и написал Воровскому. Через неделю Воровский купил весь мой склад, затем избрал литературную комиссию из 12-ти литераторов-коммунистов, которые в течение трех месяцев перечитали все мои 33 книги и 14 переводных изданий. Этого именно я и добивалась. В конце ноября товарищ Воровский позвонил мне и сказал:
— Поздравляю с полной победой. Все книги признаны безвредными, а многие полезными. Иx решено переиздать».
В настоящее время у Вербицкой нашлись новые враги и стали на нее нападать в советской печати. Но за нее вступился на страницах «Правды» коммунист Ольминский,[407] который заявил, что в пользу Вербицкой высказался и Луначарский.
Таким образом, авторитетными голосами Воровского (увы, загробный голос!) и Луначарского Вербицкая, хотя и дореволюционный писатель, признана достойной быть в среде новой литературы.
Доброе мнение —
Вот она, гению,
— Смертный дороже б взял.
Стало быть — аттестационный лист.[408]
(М.Цветаева)
Не было более зловещих предзнаменований для русской литературы, чем те, которые принимает за добрые кн. Святополк-Мирский. Но никогда не бывало и более идиотски-смешной и трагически-забавной свистопляски вокруг русской литературы, чем в наши времена. Все это, конечно, достойно времен, идущих «под знаком Марины Цветаевой».
И. Бунин
Записная книжка
Отрывки{116}
Кого тут ведьма за нос водит?
Сто сорок тысяч дураков!
Это говорит Фауст, которого Мефистофель привел в «Кухню Ведьмы», и это вспомнилось мне, когда я на днях прочел в «Последних новостях» статью[409] о том, что в «Красной Нови» какой-то Горбов[410] опять шельмует писателей-эмигрантов и опять все за то же: за то, что мы будто бы «мертвецы», отстали от века, не видим и не понимаем всего того «живого, молодого, нового», что будто бы есть в большевистской России. …
Да, работает подобная же кухня и здесь, в Европе, — например, кухня пражская, называемая «Волей России», во главе с Виктором Черновым, Лебедевым,[411] Слонимом, Пешехоновым, который уже давно славится своими проклятиями эмиграции, совершенно, по его мнению, сгнившей заживо. Из Москвы постоянно раздается по нашему адресу: «Мертвецы, гниль, канун вам да ладан!» Но не отстает от Москвы и Прага. И вот опять: только что просмотрел в последней книжке «Воли России» «Литературные отклики» некоего Слонима,[412] который счастливо сочетает в себе и заядлого эсера, и ценителя искусств, и переводчика: если не ошибаюсь, это тот самый Слоним, что сравнительно недавно выбрал из всех десяти томов любовных мемуаров Казановы эпизоды наиболее похабные, перевел их и издал двумя книжками.[413] Удивительные «отклики»! Будучи якобы врагом большевиков, а на самом деле их единоутробным братом, который грызется с ними только из-за частностей, подхватывая московский лай на нас, Слоним даже и Москву перещеголял: ничего подобного по лживости и пошлости я, кажется, даже и в московских журналах не читал.
Отклики эти — обо мне, о Гиппиус и вообще об «эмигрантской литературной знати и ее придворной челяди», как с лакейской яростью выражается Слоним. А придрался он ко мне из-за журнала «Версты». Он и сам невысокого мнения об этих «Верстах», он отзывается о них на своем смехотворном жаргоне тоже не очень почтительно:
– «„Версты“, — говорит он, — обращены лицом к России, и это хорошо. Но еще лучше было бы, если бы обращены они были своим лицом!»
(Странная картина: «Версты» обращены лицом «и это хорошо», но обращены чужим, а не своим. Ничего не вижу тут хорошего!)
– «Ядро „Верст“, даже если его тщательно вышелушить, оказывается окрошкой… Оригинального в них лишь поэма Цветаевой — трагическая поэма любви, вознесенной над жизнью, вне жизни, как гора над землей, и жизнью земной раздавленная»…
Слоним захлебывается от Цветаевой. Он посвящает ей в своей статье и еще немало столь же высокопарной ахинеи, как только что приведенная. Он говорит:
– «Смысл у Цветаевой сгущен, сжат… У нее патетический избыток, напряженность высокого строя души (а не духа только) в замкнутом словесном ряде…
Контраст творчества Цветаевой и состоит в этом сочетании: бессмертность, сжатая в лаконичность, вихрь, заключенный в отрывистость, страсть к бескрайности в подобранной формуле»…
Он с великолепным презрением к простым смертным и с восторгом перед своим собственным умом и вообще перед самим собою фыркает:
– «Мне всегда странно, когда я слышу, что иные простодушные, — вернее, простодумные, — читатели не находят у Цветаевой ничего, кроме набора слов, и никак не могут докопаться до смысла ее стихов… На высоте люди со слабыми легкими задыхаются!»
Все так: легкие у Слонима удивительные, человек он не «простодумный», прекрасно «докапывается» до «сгущенного» смысла Цветаевой и в совершенно телячьем восторге от своих раскопок. Но к «Верстам» он, повторяю, почти столь же непочтителен, как и я, который нашел их прежде всего просто прескучными со всеми их перепечатками Пастернаков, Бабелей, каких-то Артемов Веселых, поэмой Цветаевой насчет какой-то горы и «красной дыры», россказнями Ремизова опять о своих снах, о Николае Угоднике и Розанове. Слоним, повторяю, в восторге только от Цветаевой. Но и тут — не водит ли он кого-то за нос? «Цветаева — новое, говорит он. — Она перекликается с теми, кто в России!»
Так вот не за эту ли перекличку он и превозносит ее, а на меня ярится за то, что я будто бы ни с кем из России не перекликаюсь? Впрочем, я полагаю, что он все-таки не настолько «простодумен», чтобы думать, что в России я пользуюсь меньшим вниманием, чем Цветаева, и что я уж так-таки ни с кем там не перекликаюсь. Нет, он, вероятно, это понимает, да все дело-то в том, что совсем не с теми перекликаюсь я, с кем перекликается Цветаева. И каких только грубостей и пошлостей не наговорил он мне за это в своих «откликах»! …
В. Злобин
Рец.: «Версты», № 1
Отрывки{117}
Помни, помни, мой милок,
Красненький фонарик.
Писать о «Верстаx» после таких исчерпывающих статей, как статьи Антона Крайнего и М.Цетлина,[414] — задача не легкая. Все, что можно было сказать об этом журнале с точки зрения культурной, политической и просто человеческой, — уже сказано. Главное — связь его с растлителями России отмечена с достаточной ясностью. Остается только одно: рассмотреть, в чем эта связь выразилась наиболее ярко, какое разлагающее начало соединяет «Версты» с той «Россией», на которую они так пристально устремили взор.[415] …
Удивляться ли, что и в «Верстаx» «новый темперамент» развивается весьма успешно, настолько успешно, что, собственно, следовало бы вместо поднятого над журналом красного флага, повесить — красный фонарь. Тогда сразу бы многое объяснилось. Показались бы уместными не только специфические ругательства Артема Веселого и его цыганщина, но и Ремизов с некрофильским влечением к Розанову, с которым он, воистину, как с мертвым телом, делает, что хочет. О Марине Цветаевой нечего говорить. Она-то, во всяком случае, на своем месте.[416] И как ей, в ее положении, не вздыхать, что мы в этот мир являемся «небожителями», а не «простолюдинами» любви, т. е. больше идеалистами, чем
