осуществляется одновременно и лучшей частью эмигрантских писателей, и лучшей частью писателей советских.

Существует некая группа литераторов, безотносительно к их политической принадлежности, безотносительно к тому, находятся ли они на стороне советской власти или идут против нее. Эта группа объединена тем, что в нее входят только подлинные художники-новаторы. Они-то и создают национальное возрождение, возрождение национального духа в художественном слове. В чем заключаются принципы этого национального возрождения? Они заключаются в том, что индивидуалистическая, декадентская, как они пишут в кавычках, подчеркнуто оторванная от общественности, от современности, сугубо-городская поэзия, замкнутая в эстетические формы, идет на смычку с основами народного творчества. Индивидуальную поэзию наиболее крупных поэтов-новаторов современности нужно сомкнуть с истоками народных песен, с частушками, чтобы творчество этих художников корнями своими ушло в глубь народного творчества и чтобы был некий единый фронт между столь разнозначащими с нашей точки зрения литературными фактами, как «Слово о полку Игореве» и поэзия Пастернака. Дело в том, что между этими двумя историческими пунктами тянется непрерывная линия развития русского художественного слова, большая дорога развития национальной культуры.

Кто же осуществляет, с точки зрения редакции «Верст», эту национальную культуру, эту смычку с народным началом сейчас? Если мы возьмем этот журнал и перелистаем весь беллетристический отдел, то увидим, что там имеются поэмы Марины Цветаевой, туда же входят новеллы Бабеля, «Страна родная» Артема Веселого, стихотворения Пастернака, даже Маяковского и т. д. Это, конечно, не значит, что наши советские писатели там сотрудничают. Дело просто в том, что редакция «Верст», взяв на себя монополию возрождения национальной литературы, преспокойно берет свое добро там, где его находит, независимо от того, кому оно принадлежит. Она попросту перепечатывает наших писателей, тех, которые ей нравятся, — а у нас есть писатели, которые могут понравиться, — и перепечатывает их рядом с произведениями своих собственных сотрудников. И это должно знаменовать единый фронт писателей возрождающейся национальной русской литературы, безотносительно к политическим группам.

Не будем распространяться о том приеме, к которому прибегает редакция «Верст» для того, чтобы зачислить советских писателей в свой стан. Его недобросовестность очевидна.

Гораздо интереснее остановиться на том, насколько состоятельна сама идея смести политическое разграничение и объявить некоторый единый фронт работников литературы, перекинуть мост чисто литературного характера из-за рубежа в Советскую Россию.

Легко видеть, что это можно сделать только одним путем: если подойти к художественной литературе исключительно с точки зрения словесного мастерства. Слово, понимаемое отвлеченно, оторвано от той общественной обстановки, в которой оно произносится и которой оно порождено, — вот тот кирпич, из которого «Версты» хотят выстроить свое шаткое здание. Но слишком ясно, что литература состоит не только из одних слов, что за этими словами имеется какое-то содержание. И потому не только словесное мастерство объединяет художников: их объединяет еще тема, которую они в это мастерство вкладывают. И далеко не безразлично, какую тему избирает писатель.

Предположим, что у Марины Цветаевой и у Пастернака с точки зрения мастерства, с точки зрения использования слова, с точки зрения подхода к слову, иначе говоря, с точки зрения чисто эстетической, есть очень много общего. О чем это может говорить? Это говорит о том, что они имеют одну и ту же литературную традицию, что они оба подчиняются некоторым общим законам литературного развития. Но ведь черты, которые отличают Марину Цветаеву от Пастернака, бросаются в глаза при первом ознакомлении с их творчеством. Пастернак сейчас — и это далеко не случайно, это вытекает из всего его литературного развития — создает поэму о 1905 годе и поэму о лейтенанте Шмидте. А Марина Цветаева занята совсем другими темами. Тематика разделяет этих поэтов. Но тематика их определяется их общественной принадлежностью. Даже оставляя в стороне план общественный, в чисто художественном, в чисто литературном плане далеко не безразлично, что советский поэт Борис Пастернак пишет стихи о 1905 годе и лейтенанте Шмидте, а Марина Цветаева ограничена богемскими темами.

У Марины Цветаевой есть поэма «Крысолов». Действие происходит в немецком бюргерском мещанском городе. Там описывается мещанский быт, мещанская обстановка, и Марина Цветаева протестует против этого мещанства. Потоки крыс наводняют амбары, которые набили мещане всякой снедью. Крысы не дают мещанам покоя, уничтожая их запасы. Но тут является Крысолов. Он берется уничтожить крыс, если только в награду за него отдадут дочь бургомистра. Мещане принимают это условие, и Крысолов игрой на флейте гипнотизирует крыс и уводит их в соседнее озеро. Таким образом город от крыс избавлен. Но бургомистр слова своего не сдерживает и дочь замуж за Крысолова не отдает. И вот, в отместку за такое недобросовестное, мещански-скаредное отношение к договору, Крысолов повторяет свой опыт, с флейтой, но уже над детьми бюргеров. Он уводит их в озеро. Такова месть артиста, свободного художника, мещанству, которое хотело его обмануть, но которое он чарами своего искусства сумел победить.

Легко видеть, что тема эта ничего оригинального не представляет. Если ее расшифровать, как бы ни была замысловата канва, на которой она развертывается, она окажется довольно банальной. К чему она, в конце концов, сводится? Она сводится к очень распространенному в богемской литературе мотиву — к протесту против мещанства со стороны артиста, представителя свободного творчества. Это настолько шаблонный в поэзии мотив, что он сам по себе лишает Марину Цветаеву возможности стать в ряд с советскими художниками слова, равными ей по мастерству, но далеко превосходящими ее в отношении жизненного, общественного углубления их творчества.

Марина Цветаева прошла довольно сложный путь поэтического развития. Характер этого пути в свою очередь говорит о том, что в лице М.Цветаевой перед нами художник, малопригодный для разрешения той ответственной задачи, которую решила возложить на него редакция «Верст»: задачи возрождения национальной литературы. Капризный, кокетничающий эстетизм переживания сопутствовал развитию М.Цветаевой на всех его этапах. М.Цветаева была сначала символисткой — комнатной, салонной символисткой.[470] Об этом говорит такой продукт дамского творчества, как ее ранняя книга стихов «Волшебный фонарь». Еще в таких стихах, как «Царь-Девица» она занимается перепевами символистов. Потом Марина Цветаева дала образцы чистого эстетизма. Ее поэма «Фортуна» из эпохи кануна Великой французской революции, где описывается процветавшая в тогдашних аристократических кругах изящная страсть, это произведение совершенно лишено общественного значения. Наконец, Марина Цветаева пришла к чистому словотворчеству. И мы видели на примере «Крысолова», какого тематического углубления она здесь достигает.

Я позволю себе привести два-три отрывка из поэм М.Цветаевой, для того чтобы можно было судить о ее мастерстве и поставить ее творчество на соответствующее место в развитии эмигрантской литературы и русской литературы вообще.

Отрывки подобраны таким образом, что все они идут в порядке углубления темы. Первый отрывок построен на теме чрезвычайно распространенной среди лириков — на теме о любви, причем очень любопытно, как Марина Цветаева словесно ее развивает. Затем следует отрывок о природе — тоже чрезвычайно оригинальная вещь. И, наконец, — чисто социальная тема.

Вот отрывок из «Поэмы Горы»:

Гора горевала (а горы глиной

Горькой горюют в часы разлук), —

Гора горевала о голубиной

Нежности наших безвестных утр.

Гора горевала о нашей дружбе.

Губ непреложнейшее родство!

Гора говорила, что коемужды

Сбудется по слезам его.

Еще горевала гора, что табор —

Жизнь, что весь век по сердцам базарь.

Еще горевала гора: хотя бы

С дитятком отпустил Агарь!

Еще говорила, что это демон

Крутит, что замысла нет в игре.

Гора говорила. Мы были немы,

Предоставляли судить горе.

Гора горевала, что только грустью

Станет, чту ныне и кровь и зной.

Гора говорила, что не отпустит

Нас, не допустит тебя с другой.

Гора горевала, что только дымом

Станет, чту ныне: и мир, и Рим.

Гора говорила, что быть с другими

Нам (не завидую тем другим).

Гора горевала о нашем горе.

Завтра. Не сразу. Когда над лбом

Уж не мементо, а просто море.

Завтра, когда поймем.

Звук, но как будто бы кто-то просто.

Ну… плачет вблизи.

Гора горевала о том, что врозь нам

Вниз, по такой грязи.

В жизнь, про которую знаем всй мы —

Сброд — рынок — барак.

Гора говорила, что все поэмы

Гор — пишутся так.

Следующий отрывок — из поэмы «Деревья»,[471] причем отметим, что цитаты идут не только в порядке углубления темы, но и в порядке развивающегося мастерства, так как мы начали с наиболее раннего отрывка и кончим наиболее поздним:

Когда обидой опилась

Душа разгневанная,

Когда семижды зареклась

Сражаться с демонами, —

Не с теми, ливнями огней

В бездну захлестнутыми, —

С земными низостями дней,

С людскими косностями, —

Деревья! К вам иду. Спастись

От рёва рыночного.

Вашими вымахами ввысь

Как сердце выдышано.

Дух богоборческий. В бои

Всем корнем шествующий.

Ивы — провидицы мои.

Березы — девственницы,

Вяз — яростный Авессалом.

На пытке вздыбленная

Сосна — ты, уст моих псалом,

Горечь рябиновая…

К вам. В живоплещущую ртуть

Листвы — пусть душащейся.

Впервые руки распахнуть,

Забросить рукописи.

Зеленых отсветов рои,

Как руки — плещущие,

Простоволосые мои.

Мои трепещущие.

Это тема о природе. Наконец, последний самый реалистический отрывок, который показывает предел социального углубления поэтессы. Это отрывок из поэмы «Лестница».

Вещи бедных. Разве рогожа —

Вещь? И вещь — эта доска?

Вещи бедных — кости да кожа,

Вовсе мяса, только тоска.

Где их брали? Вид — издалёка,

Изглубука. Глаз не труди.

Вещи бедных — точно из бока,

Взял, да вырезал из груди.

Полка? случай. Вешалка? случай.

Случай тоже — этот фантом.

Кресла. Вещи? шипья да сучья, —

Весь октябрьский лес целиком.

Нищеты робкая мебель

Вся — чего четверть и треть?

Вещь давно явно на небе.

На тебя больно глядеть.

От тебя грешного зренья

Как от язв трудно отвлечь

Венский стул — там, где о Вене —

Кто? Когда? — страшная вещь.

Лучшей всех — здесь обесчещен

Был бы дом? Мало — чердак

Ваш. Лишь здесь ставшая вещью.

Вещь. Вам — бровь, вставшая в знак

— (?) — сей. На рвань нудную, вдовью.

Чту? — бровь вверх (Чем не лорнет —

Бровь). Горазд спрашивать бровью

Глаз. Подчас глаз есть — предмет.

Тбк подчас пуст он и сух он,

Женский глаз, дивный, большой,

Что — сравнить — кажется духом —

Таз, лохань с синькой — душой.

Наравне с тазом и с ситом

— Да царю! Да — на суде!

Каждый, здесь званный пиитом,

Этот глаз знал на себе!

Нищеты робкая утварь,

Каждый нож лично знаком,

Ты, как тварь, ждущая утра,

Чем-то здесь, всем — за окном.

Тем, пустым, тем — на предместье

Те — читал хронику краж?

Чистоты вещи и чести

Признак: не примут в багаж.

Оттого, что слаба в пазах,

Распадается на глазах,

Оттого, что на ста возах

Не свести…

В слезах —

Оттого, что: не стол, а муж,

Сын. Не шкаф, а наш

Шкаф.

Оттого, что сердец и душ

Не сдают в багаж.

Вещи бедных — плоше и суше,

Плоше лыка — суше коряг.

Вещи бедных — попросту души,

Оттого так чисто горят.

Вот образцы творчества М.Цветаевой. Если подойти с точки зрения чисто формальной, то мы здесь действительно найдем очень много общего с Пастернаком. Те же форсированные сдвиги, паузы, неожиданное вдвигание в строфу какого-нибудь реалистического предмета, вроде лохани, которая по контрасту должна подчеркивать глубину эмоций. Затем синтаксис, до предела сжатый, усеченный, телеграфизм языка, который призван здесь играть роль