Поэт тот, кто «смешивает карты, кто обманывает вес и счет». Поэтова «стезя гривастая, кривая, не предугадана календарем» и т. д. Все эти слова — нечто большее, нежели метафорическое иносказание, поэтическая мифология. Тут налицо действительно противопоставление художественного познания мира и пути поэта — познанию «обычному», пути историческому («календарному»). Тут налицо не столько метафорическое изображение природы поэтического творчества, сколько попытка «эмансипироваться» через поэзию от «нормальных» законов человеческой жизни, получить право идти «между да и нет».

Поэзия мнимостей (Цветаева пишет о себе: «недр достовернейшую гущу я мнимостями пересилю» стр. 88) и философия того, как «обманом взять» жизнь, обойти ее исторический ход, «выломиться из истории» (по выражению Горького)[605] — все это не ново в русской литературе, а, наоборот, «стариной пахнет» и довольно давней стариной. А именно поэзия Цветаевой представляет собой ответвление тех течений в литературе, которые возникли в годы реакции после первой революции 1905 года и явились непосредственным выражением отравляющего действия на интеллигенцию, на творческих людей — капитализма, буржуазной культуры. Клиническая картина искривления и разложения человеческой души продуктами капитализма в его последней особо гнилостной формации — все это также давным-давно описано и переописано в историко-литературных работах и в художественных произведениях, в частности и в гениальном романе Горького «Жизнь Клима Самгина» (между прочим, Горький говорит о Самгине, что он с детства научился «ставить свое мнение между да и нет»).

В этой темной, предреволюционной полосе русской жизни и берет свои истоки поэзия Цветаевой. Прошло

30 лет (и каких лет!), но как будто ничто для нее не изменилось. По духу (и во многом по поэтической культуре своей) творчество Цветаевой близко к Андрею Белому, отчасти Сологубу и даже Ремизову (в смысле своих народнически-стилизаторских тенденций). Символистская поэтика и символистская тональность сочетается у Цветаевой со стилевой оглядкой на XVIII век (Державин, Херасков и даже Тредьяковский). Отсюда идет прорицательская важность тона («Сибилла»[606]) и даже выспренность его (Цветаева говорит о себе: «вожделений моих выспренных крик — из чрева и на ветр»[607]). Целый ряд строф выглядит у Цветаевой как форменная пародия на стихи XVIII века. Напр.:

От высокоторжественных немот

До полного попрания души, —

Всю лестницу божественную — от:

Дыхание мое! — до: не дыши![608]

Поэзия Цветаевой глубоким образом насыщена не только идеями, настроениями, психологией прошлого, но и словарь ее, вся поэтика также насыщена элементами прошлого. Бог, Господь, ангел, Иордань, царь Давид, Благовещенье, Вифлеем, чернецы, святые таинства и прочий церковный реквизит в обилии рассыпан в стихах Цветаевой. Они полны также всевозможными славянизмами (град, се, вотще, грядет, девственница, братственный сонм и т. д.). Стих Цветаевой ритмически чрезвычайно тяжеловесен (вроде последних стихов Брюсова), он то и дело точно спотыкается на бесчисленных переносах (enjambement). Цветаева часто без нужды делит фразу барьером рифмы, но делит даже клаузулой слово на две части, разнося их по разным строкам, совсем в стиле Тредьяковского:

Жалко мне твоей упор —

ствующей ладони: в лоск

Волосы, — вот-вот уж через

Край глаза… Загнана внутрь

Мысль навязчивая: утр

Наваждение — под череп![609]

Кстати сказать — какая «навязчивая мысль» загнана «под череп», тут разобраться тоже довольно трудно. Игра на пропуске ударений (особенно в двусложных стихах), постоянные пэаны — все это усиливает впечатление стилизованной старомодности стиха: «так, в трудной судорожности дней, забудешь дружественный хорей»[610] (у Ломоносова — «возлюбленная тишина»[611] и т. д.).

Основной прием в построении стиха — монофонизм. Слова подбираются друг к другу не столько для того, чтобы выразить поэтическую мысль, а по признаку сходного звучания. Одни стихи построены на повторении «л» и «п», другие «ж» и «ц», «в», «р» и т. д. Стихи превращаются для читателя в какое-то утомительное словесное вязанье, смысл которого очень часто просто нельзя понять. Что, например, это значит:

…сухостями теку.

Тусклостями; ущербленных жил

Скупостями, молодых сивилл

Слепостями, головных истом

Седостями: свинцом.[612]

Или, из стихотворения «Земные приметы»:

Мой неженка! Сединой отцов:

— Сей беженки не бери под кров!

Да здравствует левогрудый ков

Немудрствующих концов![613]

Почему «левогрудый ков» вызвал у поэта такое радостное предпочтение перед «правогрудым» и что вообще значит этот самый загадочный «левогрудый ков» — понять без специальных авторских инструкций для читателя очевидно невозможно. Да и стоит ли? Усилия, требующиеся от читателя, чтобы проникнуть в смысл по крайней мере трех четвертей произведений в книге, — вряд ли будут вознаграждены. Разобравшись наконец в словесных хитросплетениях «немудрствующих концов», читатель убедится, что за ними чаще всего стоят сущие пустяки, пустота мыслей и чувств (как в стихотворении «Наклон» и многих ему подобных):

Свистки рассыпающихся в прах

Риз, сквозных как сети.

Руки, прикрывающие пах,

(Девственниц) — и плети

Старческих, не знающих стыда…[614]

и т. д. в том же духе.

Погоня за подбором однозвучных слов нередко приводит к поразительной безвкусице, незамечаемой поэтом, напр.: «погребов… щебет», или: «застолбенел… ланцет». Невольно напрашивается вопрос: что если эти стихи перевести на другой язык, обнажив для этого их содержание, как это делает, напр., подстрочник, — что останется от них? Ничего, потому что они формалистичны в прямом смысле этого слова, то есть бессодержательны.

В редких случаях Марина Цветаева делает попытки высказывать кое-какие мысли и рисовать образы, имеющие отношение к реальной действительности, к реальной человеческой жизни. И всякий раз эти мысли и образы говорят о том, что поэт целиком находится во власти буржуазных предрассудков в своих воззрениях на действительность. Напр., в стихотворениях «Заводские» М.Цветаева делает попытку изобразить завод (дореволюционный или капиталистический), передать — так сказать — настроение рабочей жизни. Никаких эмоций, кроме сентиментальной умиленности перед зрелищем «убогоньких», это у нее не вызывает:

Труба! Труба! Лбов искаженных

Последнее: еще мы тут!

Какая нб смерть осужденность

В той жалобе последних труб!

Какая збживо зарытость

И выведенность на убой!

Истерзанность! Живое мясо!

И было так и будет — до

Скончания.

— Всем песням насыпь,

И всех отчаяний гнездо…

Вряд ли нужны комментарии к «тезису», что рабочие «выведены на убой» («и было так и будет до скончания») и что завод — «всех отчаяний гнездо». Помочь людям, в этом убеждении, скажем прямо — довольно трудно.

Читаешь стихи Марины Цветаевой и тебя невольно охватывает чувство подступающей к горлу духоты и безрадостности. И хочется куда-нибудь «вон на воздух широт образцовый»,[615] выражаясь словами Пастернака. Истинная трагедия Марины Цветаевой заключается в том, что, обладая даром стихосложения, она в то же время не имеет что сказать людям. Поэзия Марины Цветаевой потому и негуманистична и лишена подлинно человеческого содержания. И потому ей приходится, утоляя видимо стихотворческую потребность, громоздить сложные, зашифрованные стихотворные конструкции, внутри которых — пустота, бессодержательность. Так жестоко мстит поэзия тем, кто пытается «выписаться из широт» реальной, исторической жизни. В заключение следует сказать о нескольких стихотворениях, которыми автор предварил свою книгу. Если в подавляющей своей части она бессодержательна и непонятна, то такие стихотворения, как «Писала я на аспидной доске», «Тебе — через сто лет», «Пригвождена» — и вполне понятны и полны ненаигранного чувства. Стихи эти к тому же носят характер своего рода политической декларации, призванной объяснить советскому читателю, под каким знаменем шел и идет автор. Увы, объяснение это вряд ли годится, чтобы переслать его по адресу. Ожидание такого объяснения от поэта — законно. Поэт предлагает книгу, в значительной своей части составленную из стихов, написанных в эмиграции и уже напечатанных в его сборнике «После России», вышедшем в эмигрантском издательстве. Широкий читатель всего этого, конечно, может и не знать, но поэт сам начинает с того, что прозрачными намеками заговаривает с ним об этом. О чем же говорит он? Прежде всего он говорит о своей политической нейтральности. Обращаясь к своему перу, поэт говорит:

Но ты, в руке продажного писца

Зажатое! Ты, что мне сердце жалишь!

Непроданное мной! внутри кольца…

Ты — уцелеешь на скрижалях.

Поэт говорит, что он никому не продал своего пера, что сегодня его, может быть, и не поймут, но в веках, в будущем его правда дойдет. Недаром он обращается к своему читателю «через сто лет». «Внутри кольца», то есть внутри своих мыслей и чувств, отправленных в кольцо стиха — поэт был правдив.

Разумеется, каждый поэт вправе устремляться мыслию к будущему читателю, назначая для встречи с ним «стендалевский» классический срок в сто лет[616] или сокращая его своим нетерпением и уверенностью («Нет, верю, не пройдет бесследно все, что так в жизни любил…»,[617] — писал Блок). Но стоит ли отказываться от встречи, от горячего разговора и с современным читателем, со своими современниками? Разговор через голову сегодняшнего читателя с неким будущим «через сто лет» вызывается еще и потому, что автор хочет как-нибудь обойти «окольным», «косвенным» путем «проклятый вопрос» — куда ты сегодня звал, с кем шел? Увы, тезис автора о политической нейтральности («непроданности») пера противоречит фактам. Не потому ли с большой страстью Марина Цветаева говорит о себе:

Пригвождена к позорному столбу

Славянской совести старинной,

С змеею в сердце и с клеймом на лбу,

Я утверждаю, что — невинна.

Я утверждаю, что во мне покой

Причастницы перед причастьем.

Что не моя вина, что я с рукой

По площадям стою — за счастьем.

Субъективно, может быть, это и так, но тогда у читателя рождается законный вопрос: кто же виноват в том, что поэт с протянутой рукой стоит за счастьем, что он чувствует себя так, точно пригвожден к какому-то столбу? Кто виноват в этом? Еще меньше читатель, строитель социалистического общества, может взять эту вину на себя. Уж он, как говорится, «ни сном, ни духом» не повинен в судьбе поэта. И на жалобу поэта хочется ответить словами Лермонтова: «К чему мятежное роптанье, укор владеющей судьбе? Она была добра к тебе, ты создал сам свое страданье».[618] Как на свое оправданье поэт указывает не только на внутреннюю тишину, «покой причастницы перед причастьем», но и на свою бедность:

Пересмотрите всё мое добро,

Скажите — или я ослепла?

Где золото мое? Где серебро?

В моей ладони — горстка пепла!

И это все, что лестью и мольбой

Я выпросила у счастливых.[619]

Когда Маяковский говорил о себе «мне и рубля не накопили строчки»,[620] этим он защищался от враждебных обвинений в том, что его служение революции было корыстным, «продажным». От каких обвинений защищается М.Цветаева? Разве кто-то ее обвинял в корысти и тем более в политической продажности? То-то и печально, что политическое самоопределение поэта ассоциируется у Цветаевой с каким-то «осквернением» лиры, с потерей ею независимости. Так бывает, когда поэзия становится слугой кошелька, но никогда не бывает, если поэзия становится голосом революции, народа.

Советский читатель не будет поминать Цветаевой «старые грехи» и не будет требовать от поэта самооправданий за прошлое. Советский читатель будет ждать от поэта, когда он заговорит напрямик о том, к чему он пришел, а еще больше будет ждать того, чтобы талант поэта включился живым, родственным образом в дело, которое