я люблю веселящихся собак и НЕ ЛЮБЛЮ (не выношу) веселящихся детей?
* * *
Детское веселье – не звериное. Душа у животного – подарок, от ребенка (человека) я ее требую и, когда не получаю, ненавижу ребенка.
* * *
Люблю (выношу) зверя в ребенке – в прыжках, движениях, криках, но когда этот зверь переходит в область слова (что уже нелепо, ибо зверь бессловесен) – получается глупость, идиотизм, отвращение.
* * *
Когда Аля с детьми, она глупа, бездарна, бездушна, и я страдаю, чувствуя отвращение, чуждость, никак не могу любить.
* * *
Аля принесла цветы Лиле. Узнаю случайно. – С 10 ч. утра до 2 ч. Аля обратилась ко мне всего один раз: «Мама, можно» и т. д. Когда она с детьми, она меня определенно забывает. Только к вечеру, когда закат: «Марина! Какое красивое небо!».
* * *
Дети глупы, как птицы. Душа в ребенке постоянно присутствует, очевидно, только с пробуждением пола.
Птички, цветочки, росинки, соринки, – я оглушена этой невинностью.
* * *
«Взрослые не понимают детей». Да, но как дети не понимают взрослых! И зачем они вместе?!
* * *
Аля (5 л. 9 мес.) с др<угими> детьми абсолютно банальна <над строкой: ничтожна>: повторяет – с наслаждением – чужие глупости, гоняет кур. Где она дома: в своей гениальности <над строкой: вселенскости> (со мной) или здесь?
* * *
В детстве я всегда рвалась от детей к взрослым, 4 л. от игр к книгам. Не любила – стеснялась и презирала – кукол. Единств<енная> игра, к<отор>ую я любила: aux barres, {бег наперегонки} 11 л., в Лозанне – за то, что две партии <под строкой: два стана> и героизм.
4-го июля 1918 г.
Аля: – «М<арина>! Что такое – бездна?»
Я: – «Без дна».
Аля: – «Значит, небо – единственная бездна, потому что только оно одно и есть – без дна».
* * *
– «Марина! Я тебя люблю, а папу жалею. Когда я жалею, я чувствую какое-то загорание, а когда люблю – огонь».
* * *
– «Марина! Неужели ты все эти стихи написала? Мне даже не верится – так прекрасно!»
* * *
Аля напоминает Поля Домби и маленького лорда Фаунтельроя <фаунтлероя>,– так же как внешне она, с первого года своей жизни, определенно английский ребенок.
В литературе есть мальчики, ее напоминающие. Девочек таких – нет.
* * *
Аля, на улице:
– «Я чувствую себя немного офицером, точно в жилах моих течет военная кровь».
* * *
Аля, 27-го апреля 1919 г.
– «Я хочу посадить Вас на престол Любви, Жалости, Справедливости.»
Перед сном:
– «Вы скоро будете под пологом предсказаний!»
* * *
Алина игра в суп.
– «Ну, Марина, последний кусок картошки, – сейчас Россия будет спасена!»
(Картошка и вообще всё, что плавало в супе – б<ольшеви>ки.)
МАЙ 1919 г.
12 мая, ст. ст
Аля, просыпаясь:
– «Марина! Мне снилось: ненадежный женский голос!»
* * *
– «Марина, какой у меня сейчас ржавый голос!» (немножко хриплый со сна.)
– «Марина! Чортова дюжина – 13, человеческая – 12, а ангельская?»
* * *
Аля – в Духов день – на Воробьевых горах:
– «Марина! Балерина должна быть всю жизнь в восторге и в свободе. Мне кажется: танцовщица от счастья, а не от учености.
* * *
– «Марина! Не правда-ли, всё лето – нежность? Но не от слабости, а от силы.»
В первый раз в жизни я каталась на каруселях 11?ти лет, в Лозанне, второй – третьего дня, на Воробьевых горах, в Духов день, 26 лет, с 6 летней Алей. Между этими двумя каруселями – Жизнь.
* * *
Москва, – кажется 10-го ноября 1919 г.
Аля закрыла Ирину с головой одеялом и – внезапно:
– «Марина! – Глядите! Беснующаяся пирамида!»
* * *
– «Марина, Вы «еврей» переправляете на «жид», как другие «жид» на «еврей».
* * *
– «Марина! – Сколько людей – с такими прекрасными фамилиями я не знала! Напр<имер>: Джунковский!»
– «Это бывший московский генерал-губернатор (?), Алечка!»
– «А-а! Я знаю – губернатор. Это в Дон-Кихоте – губернатор!» (Бедный Д<жунков>ский!)
* * *
– «Я люблю папу, Вас и Музыку».
* * *
Про индийский храм на картинке:
– «О Марина! Какая роскошная тюрьма души!»
* * *
– «Ведь хуже – деньги, проживешь их! А как можно Музыку прожить?»
(Пауза.)
…«Пережить – как?»
* * *
Я рассказываю:
– «Понимаешь, такая старая, старинная, совсем не смешная. Иссохший цветок, – роза! – Огненные глаза, гордый подъем головы, бывшая жестокая красавица. И всё осталось, – только вот-вот рассыплется… Розовое платье, пышное, страшное, п<отому> ч<то> ей 70 лет, розовый «чепец парадный», крохотные туфельки. Под ногами пышная шелковая подушка, – розовая, конечно – тяжелый, тусклый, скрипучий шелк… – И вот, под удар часов, является к ней жених ее внучки. Он немножко опоздал. Он элегантный, галантный, стройный камзол, шпага…»
– «О, Марина! – Смерть или Казанова!»
* * *
– «Алечка, какое должно быть последнее слово в «Бабушке»? Ее последнее слово, – вздох скорее! – с к<отор>ым она умирает?»
– «Верно, верно, совершенно верно, только я подумала: Амур».
* * *
Объясняю ей понятие и воплощение:
– Любовь – понятие. Амур – воплощение. Понятие – общее, безграничное, воплощение – острие, вверх! – всё в одной точке. – Понимаешь?»
– «О, Марина, я поняла!»
– «Я боюсь, что это будет неверно. Оба слишком воздушны».
– «Ну, ничего, ничего, говори. Если неверно, я скажу».
– «Музыка – понятие, Голос – воплощение».
(Пауза.)
– «И еще: Доблесть – понятие, Подвиг – воплощение. – Марина, как странно! – Подвиг – понятие, Герой – воплощение».
* * *
– «Аля, как ты себя чувствуешь?»
– «Я чувствую себя так, точно у Вас жар».
* * *
– «Аля! Какая прекрасная вещь – сон!»
– «Да, Марина, – и еще: Бал!»
* * *
– «Аля! Моя мать всегда мечтала умереть внезапно: идти по улице и – вдруг – со строющегося дома – камень на голову – готово!»
* * *
Аля, чуть позабавленно:
– «Нет, Марина, мне это не особенно нравится. – Уж лучше: всё здание!»
* * *
Аля, перед сном:
– «Марина! Желаю Вам всего лучшего, что есть на свете. – Может быть: что еще есть на свете»…
(Цитирую Бэкфорда:)
– «Я ложусь спать только для того, чтобы видеть во сне то, что мне необходимо». – Как тебе это нравится, Аля?»
– «О Марина! Да ведь это – Вы, Ваше!»
* * *
Ах, несмотря на гаданья друзей,
Будущее непроглядно!
– В платьице твой вероломный Тезей,
Маленькая Ариадна!
МЦ
Коктебель. 5-го мая 1913 г., воскресенье. (День нашей встречи с Сережей. – Коктебель, 5-го мая 1911 г., – 2 года!)
Ревность. – С этого чуждого и прекрасного слова я начинаю эту тетрадь.
Сейчас Лиля – или Аля – или я сама – довела себя почти до слез.
– Аля! Тебе один год, мне – двадцать один.
Ты все время повторяешь: «Лиля, Лиля, Лиля», даже сейчас, когда я пишу.
Я этим оскорблена в своей гордости, я забываю, что ты еще не знаешь и еще долго не будешь знать, – кто я. Я молчу, я даже не смотрю на тебя и чувствую, что в первый раз – ревную.
Это – смесь гордости, оскорбленного самолюбия, горечи, мнимого безразличия и глубочайшего возмущения.
– Чтобы понять всю необычайность для меня этого чувства, нужно было бы знать меня – лично – до 30-го сентября 1913 г.
Ялта, 30-го сентября 1913 г., понедельник
Аля – Ариадна Эфрон – родилась 5-го сентября 1912 г. в половину шестого утра, под звон колоколов.
Или схимница, – Бог весть!
– Сколько времени? – Светало.
Чтобы тихая в печали,
Чтобы нежная росла, —
Девочку мою встречали
Ранние колокола.
Я назвала ее Ариадной, вопреки Сереже, который любит русские имена, папе, который любит имена простые («Ну, Катя, ну. Маша, – это я понимаю! А зачем Ариадна?»), друзьям, которые находят, что это «салонно».
Семи лет от роду я написала драму, где героиню звали Антрилией.
– От Антрилии до Ариадны, – Назвала от романтизма и высокомерия, которые руководят всей моей жизнью. – Ариадна. – Ведь это ответственно! – Именно потому.
Алиной главной, настоящей и последней кормилицей (у нее их было пять) – была Груша, 20-тилетняя красивая крестьянка Рязанской губ<ернии>, замужняя, разошедшаяся с мужем.
Круглое лицо, ослепительные сияющие зеленые деревенские глаза, прямой нос, сверкающая улыбка, золотистые две косы, – веселье, задор, лукавство, – Ева!
И безумная, бессмысленная, безудержная – первородная – ложь.
Обокрав весной весь дом и оставленная мной в кормилицах, она, приехав в Коктебель – было очень холодно, безумные ветра, начало весны, – она писала домой родителям:
«Дорогие мои родители! И куда меня завезли! Кормлю ребенка, а сама нож держу. Здесь все с ножами. На берегу моря сидят разные народы: турки, татары, магры» (очевидно, смесь негра и мавра!).
– Барыня, какие еще народы бывают?
«…турки, татары, магры и французы и пьют кофий. А сами нож держат. Виноград поспел, – сладкий. Вчера я была в Старом Иерусалиме, поклонялась гробу Господню…»
– Груша, зачем вы все это пишете?
– А чтобы жалели, барыня, и завидовали!
В Коктебеле ее все любили. Она работала, как вол, веселилась, как целый табун. Знала все старинные песни, – свадебные, хороводные, заупокойные. Чудно танцевала русскую. По вечерам она – без стыда и совести – врывалась на длинную террасу, где все сидели за чаем – человек тридцать – и всплескивая руками, притоптывая ногами, визжа, причитая, кланяясь в пояс, «величала» – кого ей вздумается.
– И Максимилиана – свет – Александровича и невесту его – которую не знаю…
И еще:
Виноград зеленый!
Алю она страшно любила и так как была подла и ревнива, писала домой: «А девочка барыню совсем не признает, отворачивается, меня зовет «мама». – Явная ложь, ибо Аля меня знала и любила.
Аля в то время была Wunderkind’ом по уму, красоте глаз и весу. Все восхищались и завидовали. Один господин, увидев нас вместе: прекрасного Сережу, молодую меня, похожую на мальчика, красавицу Грушу и красавицу Алю, воскликнул:
Мне, когда родилась Аля, не было 20-ти, Сереже – 19-ти. С Алей вместе подрастал котенок – серый, дымчатый – Кусака. Рос он у меня за матроской и в Алиной кровати. Груша отцеживала ему своего молока, и вырос он почти человеком. Это была моя великая кошачья любовь.
Его шкурка до сих пор висит у меня на стене – ковриком.
Макс Волошин о Груше и Але сказал однажды так:
– У нее пьяное молоко, и Аля навсегда будет пьяной.
Груша ушла от меня, когда Але был год. Ее выслала из Ялты полиция – ждали Царя и очищали Ялту от подозрительных личностей, а у Груши оказался подчищенный паспорт. Она вместо фамилии мужа, которого ненавидела, поставила свою, девичью.
Приехав в Москву, она заходила ко
