Стихотворения, посвященные Марине Цветаевой. Марина Ивановна Цветаева
Максимилиан Волошин
* * *
Раскрыв ладонь, плечо склонила…
Я не видал еще лица,
Но я уж знал, какая сила
В чертах Венерина кольца…
И раздвоенье линий воли
Сказало мне, что ты как я,
Что мы в кольце одной неволи —
В двойном потоке бытия.
И если суждены нам встречи
Я полюблю не взгляд, не речи,
А только бледную ладонь[1].
3 декабря 1910 г.
Предположение, что настоящее стихотворение посвящено М. Цветаевой, принадлежит В. П. Купченко.
Марине Цветаевой
К Вам душа так радостно влекома!
О, какая веет благодать
От страниц «Вечернего альбома»!
(Почему «альбом», а не «тетрадь»?)
Почему скрывает чепчик черный
Я заметил только взгляд покорный
И младенческий овал щеки,
Детский рот и простоту движений,
Связанность спокойно-скромных поз…
В Вашей книге столько достижений…
Кто же Вы? Простите мой вопрос.
Боль, как тихая виолончель…
Ваших слов касания благие
И в стихах крылатый взмах качель
Убаюкивают боль… Скитальцы,
Мы живем для трепета тоски…
(Чьи прохладно-ласковые пальцы
В темноте мне трогают виски?)
Ваша книга странно взволновала —
В ней сокрытое обнажено,
В ней страна, где всех путей начало,
Но куда возврата не дано.
Помню все: рассвет, сиявший строго,
Жажду сразу всех земных дорог,
Всех путей… И было все… так много!
Кто Вам дал такую ясность красок?
Кто Вам дал такую точность слов?
Смелость все сказать: от детских ласок
До весенних новолунных снов?
Ваша книга — это весть «оттуда»,
Утренняя благостная весть.
Я давно уж не приемлю чуда,
Но как сладко слышать: «Чудо — есть!»
9 декабря 1910 г.
Гайдан
Я их узнал, гуляя вместе с ними.
Их было много, я же шел с одной.
Она одна спала в пыли со мной,
И я не знал, какое дать ей имя.
Она похожа лохмами своими
На наших женщин. Ночью под луной
Я выл о ней, кусал матрац сенной
И чуял след ее в табачном дыме.
Я не для всех вполне желанный гость.
Один из псов, когда кидают кость,
Залог любви за пищу принимает.
Мне желтый зрак во мраке
Богом дан. Я тот, кто бдит; я тот, кто в полночь лает,
Я черный бес, а имя мне — Гайдан.
Вячеслав Иванов
ИСПОВЕДЬ ЗЕМЛЕ
Марине Цветаевой
Под березой белой, что в овраге плачет,
Пролил кровь убийца и швырнул топор.
Вскоре оглянулся: белая маячит
В сумерках береза, как живой укор.
Будто укоряет, что оставил живу,
На крови, проклятый пустырь сторожить,
Подземельну слушать жалобу тоскливу
И рудою кровью коренье поить.
Воротясь, нашарил он топор постылый,
Под-корень, окстяся, дерево срубил.
В келейку стучится: «Каина помилуй!
Душу, окаянный, братию загубил».
Отворяет старец: «Две их за тобою:
Братняя во гневе, сестрина в тоске.
«Древо пожалел он!» — райскою мольбою
Молит Землю, тая, как ледок в реке.
«Слышит Матерь Божья в небесах далече,
Матери-Чернице суд велит вершить.
Припади к Земле ты, грешный человече,
Обещай родимой больше не грешить.
«И ступай спасаться, малиться пред Богом
(Много мать молитвой может у Христа) —
В кандалах, веригах, по скитам, острогам,
Именем Исуса, бременем креста».
Декабрь 1915 г.
Эллис
В РАЙ
М. Цветаевой
и над ними, на портрете
мама спит последним сном.
Полумрак, но вдруг сквозь щелку
луч за дверью проблестел,
словно зажигают елку,
или Ангел пролетел.
«Ну куда же мы поедем?
Перед нами сто дорог,
и к каким еще соседям
нас помчит Единорог?
Что же снова мы затеем,
ночь чему мы посвятим:
к великанам иль пигмеям,
как бывало, полетим,
иль опять в стране фарфора
мы втроем очнемся вдруг,
иль добудем очень скоро
мы орех Каракатук?
Или с хохотом взовьемся
на воздушном корабле,
и оттуда посмеемся
надо всем, что на земле?
Иль в саду у Великана
меж гигантских мотыльков
мы услышим у фонтана
хор детей и плач цветов?»
Но устало смотрят глазки,
щечки вялы и бледны,
Ах, рассказаны все сказки!
Ах, разгаданы все сны!
Ах, куда б в ночном тумане
ни умчал Единорог,
вновь на папином диване
Ты скажи Единорогу
и построже, Чародей,
чтоб направил он дорогу
в Рай, подальше от людей!
В милый Рай, где ни пылинки
в ясных, солнечных перстах,
в детских глазках ни слезинки,
и ни тучки в небесах!
В Рай, где Ангелы да дети,
где у всех одна хвала,
чтобы мама на портрете,
улыбаясь, ожила!»
М. Цветаевой
Мать задремала в тени на скамейке,
вьется на камне блестящая нить,
видит малютка и тянется к змейке,
хочет блестящую змейку схватить.
Тихо и ясно. Не движутся тучки.
Нежится к кашке прильнув мотылек.
Ближе, все ближе веселые ручки,
вот уж остался последний вершок.
Ангел Хранитель, печальный и строгий,
белым крылом ограждает дитя,
вспомнила змейка — и в злобной тревоге
медленно прочь уползает свистя.
Аделаида Герцык
Марине Цветаевой
«Что же в тоске бескрайней
Нашла ты разгадку чуду
Или по-прежнему тайна
Нас окружает всюду?»
— Видишь, в окне виденье…
— Инеем все обвешено.
— Вот я смотрю, и забвеньем
— Сердце мое утешено.
«Ночью ведь нет окошка,
Нет белизны, сиянья…
Страшно тебе немножко?»
— Светит в углу лампадка,
— Думы дневные устали.
— Вытянуть руки так сладко
— На голубом одеяле.
«Где же твое покаянье?
— Я научилась молчанью
— Стала душой безвестной.
«Горько тебе или трудно?
К Богу уж нет полета?»
— В церкви бываю безлюдной.
— Там хорошо в субботу.
«Как же прожить без ласки
В час, когда все сгорает?»
— Детям рассказывать сказки
— Про то, чего не бывает.
1913 г.
София Парнок
Следила ты за играми мальчишек,
Улыбчивую куклу отклоня.
Из колыбели прямо на коня
Неистовства тебя стремил излишек.
Года прошли, властолюбивых вспышек
Своею тенью злой не затемня
В душе твоей, — как мало ей меня,
Беттина Арним и Марина Мнишек!
Гляжу на пепел и огонь кудрей,
На руки, королевских рук щедрей,
и красок нету на моей палитре!
Ты, проходящая к своей судьбе!
Где всходит солнце, равное тебе,
Где Гете твой и где твой Лже-Димитрий?
9 мая 1915 г.
* * *
Смотрят снова глазами незрячими
Матерь Божья и Спаситель-Младенец.
Пахнет ладаном, маслом и воском.
Церковь тихими полнится плачами.
Тают свечи у юных смиренниц
В кулачке окоченелом и жестком.
Ах, от смерти моей уведи меня,
Ты, чьи руки загорелы и свежи,
Ты, что мимо прошла, раззадоря!
Не в твоем ли отчаянном имени
Ветер всех буревых побережий,
О, Марина, соименница моря!
5 августа 1915 г.
