не табак, а золото. И косила на вас как (нарисована лошадиная голова)-пферд (штекенпферд). Научите как писать. — Хороша издательница!
* * *
Ошельмовала — и как! Не заплатив ни копейки, а главное, не дав корректуры, напечатала конец моего Конца Казановы (NB! только третью сцену, ибо первые две были у меня) с выпусками, пропусками и чудовищной обложкой: вместо гладкого и белого парика XVIII в. — черный виноградо-кудрявый, людовиково-четырнадцатый, а главное: за занавеской девушка, выносящая что-то вроде горшка.
Соиздатель — рыжебородый коммунист, который впоследствии поручился за мою благонадежность и порука которого чуть было не угробила моего отъезда, ибо до него еще был, за всякое, исключен из партии. Кажется — некто Яковлев, но не ручаюсь.
1932 г.
* * *
По нагориям,
По восхолмиям,
Вместе с пильнями,
С колокольнями…
и т. д.
Потом:
Суть — двужильная,
— — — —
Вместе с пильнями,
С наковальнями…
* * *
Бьюсь, бьюсь, бьюсь. Знаю только одно, что слово должно быть длинное, во всю строку приписка между строк: как самохвальная — слышу его — и знаю, что его нет. Развалины, оскалены, охальные, двуспальная, сусальная, — поминальная — нелепость, но длина та… Словом, целый день — до вечера — и ничего не найдя — сплю.
Утром, первое с чем просыпаюсь:
ЧУЖЕДАЛЬНАЯ
— Самó.
Это чужедальная всегда ощущаю как чудо.
* * *
Аля:
— Вас надо сжечь, чтобы Вас согреть, да и то Вы из гордости будете говорить, что Вам холодно.
* * *
Аля, после музыки Скрябина (слушала у Татьяны Федоровны, играл Чабров) — внезапно:
— Скрежещущий ультрамарин. Стуканье старых зубов о новые, — кастаньеты из собственных костей. Оголенные мускулы демонских крыльев. Недобрый сон с добрым намерением. Знаете от чего умер Скрябин? Он умер от заражения крови, — это даже показательно: отравление музыкой. Весь треск огней всех адов. Вся непобедимость побежденного ада.
16-го русского января 1922 г.
* * *
Слезы, пролитые у дверей богатых.
* * *
Drache и Rache — и всё Nibelungenlied. [85]
* * *
Над стихом «Слезы на лисе моей облезлой» Алина надпись: ДИВНО НРАВИТСЯ.
* * *
Из письма к N.
Рука дающего не помнит, помнит только рука берущего.
* * *
Как бы с превращением разделяющих наши тела вёрст — в вершки, вершки, разделяющие наши души, не превратились бы в вёрсты!
* * *
(Пиша Дочь Иаира:)
Бледность можно толковать как отсутствие краски, можно — как присутствие белизны, серизны.
Итак: отсутствие, доведенное до крайности, есть присутствие.
Итак: смертная бледность, очевидно, румянец иной жизни.
* * *
(Стих, не вошедший в Ремесло:)
Чтó это — крылом и звоном
Легкий сон тревожит мой?
Это там, за тихим Доном —
* * *
Что это — свинцом и стоном
Зубы сдвинуло мои?
Это там, за тихим Доном
Лебединые бои!
* * *
Крик: — Марина!
* * *
Как ударюсь лбом о плиты,
Разом крылья разведу.
Вострокрылой соколихой —
В лебединую страду!
* * *
Выноси, народ-мой-вихри!
Вскачь над Москвой!
лювой |
Вострокрылой | воронихой
Смерть — над Областью Донской!
* * *
Крик: — Марина!
* * *
Кто это — навстречу зорям,
Белый — с именем моим?
Это там, за синим морем —
* * *
Лебединые Бои!
Это там за синим морем —
Невредимые мои!
* * *
5-го русского февраля 1922 г.
* * *
— Ваши стихи, Марина, прямо Петербург по крепости!
(Аля — 9-го русского февраля 1922 г.)
* * *
Сон (Встреча)
Мы с Алей читаем книгу про декабристок Гагариных: описание фамильных черт Гагариных: горбатый нос, черные глаза, смуглота. Изба — снег — мертвый торговец. И вот мы уже сами те мать и дочь, всё это с нами. Ложимся, леденея: она от меня, я — от нее (торговец!).
Южный кавказский город: свет, — сквозь jalousies [86]— утро. Голоса. Мы с Алей бесконечно-долго возимся. Наконец С. впрыгивает в окно: целуемся. Оба настороже, неловкость и самоуверенность. У меня чувство: неверно, надо было дать мне войти, сидя не встречают. Аля грязная от слёз (капризы) и двусмысленная фраза С. — «Она то, что я вижу, превосходит». Дама лет 5-ти, в балахоне, с которой С. на ты и по именам: — Саша — Сережа. Мысль: — «Старая дура передо мной хвастается» и отражение себя в зеркале: — «Ну и я недурна! Есть что любить».
Обход сада. Огромное количество собак: безумно-лающий Одноглаз (Коктебель, голодная смерть), издыхающий Лапко, розовый от парши Шоколад, идем то с С., то с Пра [87], то с Максом [88]. Пра говорит, что можно снять крышу и лазить прямо сверху. (Крышей кормит скот.) Я советую уехать. Откуда-то изнизу (мы на камне) грозные морды голодающих быков и коров, одна корова — рогастая — страшна. Макс в белом балахоне вежливо и стойко ее заклинает.
Кабинка (на суше). Лакированные белые стены. Морские флажки. (Тот Новый Год из стихов!) Много народу. Старуха, которая ложечкой (смиренно) вылавливает довесок бублика из чьего-то кофе, и, робко: — «Вот, я 41/2 брала, мне довесок сухой-то и положили». С нее за этот сухой довесок — вычитают. Я, мысленно: — «О, черти! Только гроза прошла, вся кровь — и опять за прежнее!»
Входит другая прислуга. — «Барин, какие очереди-то на площади за зельтерской!» Я, смутно: — «Умрем от жажды», вслух: — «Разве воды нет?» — «Это с мешками от зельтерской стоят. Да кто их знает — нынче есть, завтра нет».
Мы с С. одни. Я, вынимая нашейную цепочку: — «С., поглядите!» Он, разглядывая: — «У меня такой же, вот…» Выцветшая ленточка, число: «17-го января, 75 мин., секунд…» Медаль рисунок овала фарфоровая: синее морское сражение, тонущий парус. Прислуга: — «Ох, барин, лучше спрячьте! Не дай Бог — придут! Нет, лучше разбейте, а я осколки вынесу…» Я, смутно: — Предаст! Из-за этого погибают. — Уходит. Я, С.: — С. Уедем-те! (В Москву? Пайки? Ему? Нет!) — «С.! В настоящую заграницу! Ну, Вы будете играть!»
С., таинственно: — Разве я могу играть?
Гляжу: лицо одутлое, бледное, блудяще-актерское. В профиль — он, прямо — не узнаю.
Сон обрывается.
* * *
11-го февраля 1922 г., ночь.
* * *
Сон как бы из глубины опыта с белыми: Крыма до: последнего Крыма.
Начало: Гагарины — явный след рассказов Т. Ф. Скрябиной о Киеве. Морская кабинка с флажками — из пражского письма С. Конец (пайки — ему?! нет!) явно мой, как и мое — видение актерства (лицо бледное, одутлое, блудливое) в котором его С. не вижу — и не узнаю.
(Пометка 1932 г.)
* * *
Матерщина ты моя,
* * *
(Россия 1918 г. — 1922 г.)
* * *
Список: (драгоценностей за границу)
Кадушка с Тучковым
Чабровская чернильница с барабанщиком
Тарелка с львом
Сережин подстаканник
Алин портрет
Краски
Швейная коробка
Янтарное ожерелье
Алиной рукой:
Мои Валенки, Маринины башмаки
Синюю кружку, молочник
Иголки для примуса
* * *
Москву 1918 г. — 1922 г. я прожила не с большевиками, а с белыми. (Кстати, вся Москва, моя и их, говорила: белые, никто — добровольцы. Добровольцы я впервые услыхала от Аси, приехавшей из Крыма в 1921 г.) Большевиков я как-то не заметила, вперясь в Юг их заметила только косвенно, тем краем ока, которым помимо воли и даже сознания отмечаем — случайное (есть такой же край слуха) — больше ощутила, чем заметила. Ну, очереди, ну, этого нет, ну, того нет — а то есть!
Еще могу сказать, что руки рубили, пилили, таскали — одни, без просвещающего под строкой: направляющего взгляда, одни — без глаз.
Оттого, м. б., и это отсутствие настоящей ненависти к большевикам. Точно вся сумма чувства, мне данная, целиком ушла на любовь к тем. На ненависть — не осталось. (Любить одно — значит ненавидеть другое. У меня: любить одно — значит не видеть другого.) Большевиков я ненавидела тем же краем, которым их видела: остатками, не вошедшими в любовь, не могущими вместиться в любовь — как во взгляд: сторонним, боковым.
А когда на них глядела — иногда их и любила.
Может быть (подчеркиваю!) — любить: не коммунизм (настаиваю!), а могилы на Красной Площади, мой, восемнадцатого года, разбой, молодых командиров войны с Польшей и многое другое мне помешала моя, заведомая, сразу, до-Октября любовь к белым, заведомость гибели — их и их дела, вся я до начала была замещена сверху: заполнена.
Любить большевиков мне не дала моя — сразу — до начала — вера в окончательность их победы, в которой столько раз — и так сильно — сомневались они.
* * *
(Пометка 1932 г. Не разрабатываю.)
* * *
Родство вещей через слово: семьи, семейства слов.
Голуби: горох: жемчуга.
* * *
Почему я всегда, выходя из двери, иду в обратную сторону, в которую сюда — не шла. М. б. от чуждости — всей моей сущности — самого возвращения (по следам), от исконного дальше (мимо!).
Или просто — дефективность? (такая-то точечка в мозгу).
* * *
Честь — вертикаль. Совесть — горизонталь. Честь дана только горным народам, как совесть только дольним. — Проверить. —
* * *
(Сугробы, Масляница [89], разное)
* * *
Золоторыбкино корыто?
Еще кому-нибудь!
Мне в этом имени другое скрыто:
Русь говорю как: грудь.
* * *
Для записной книжки:
Ворожба по сугробам. — Весна: дребезг — ударная весна (весна в ударном порядке)
— что даже весна
У нас | — в ударном порядке!
них |
Не улицы — пролеты. Тротуары плывут небом. «Высугробить». — Но сугробов тех не высугробить. — Оглядываться в будущее. Сон у Б-сов под шубами. — Цветной стереоскоп. — Через сонные пространства. — С лихвой — коновязь — чебезга. —
Я, кому-то, о польском золотом корридоре: — Трагический транзит.
* * *
Аля: — «М.! Знаете, у Вас сейчас вид всех свобод — как их изображают: волосы змеевидные, плечо вперед и всё существо как-то дыбом».
* * *
Я кому-то: — Я наверное любила бы гребенки… (видение высоких коралловых гребней времен Валерииной матери [90] — или много раньше: le peigne implanté [91] — Неаполь).
Любила бы — если бы что? Очевидно, если была бы женщиной.
* * *
Женственность во мне не от пола, а от творчества.
Парки сонной лепетанье — такая.
* * *
Да, женщина — поскольку колдунья. И поскольку — поэт.
* * *
Февраль 1922 г.
* * *
Здесь кончается моя старая верная московская тетрадь (черепаха, ящерица, та, которую десять лет спустя с любовью грею на солнце). (1932 г.)
* * *
Несколько записей, случайно не внесенных и относящихся к марту 1921 г., т. е. к году до:
* * *
Кто закон голубиный вымарывал?
* * *
Непереносным костром в груди
Вражда — вот пепл ее, на бумаге.
Непереносны на площади
Чужие гимны, чужие флаги.
Непереносно, когда рожден
Сынóм, сыновнейшим из сыновних,
Святые ризы делить с жидом
