м |
Слабых | — сеть
Дерева жизнь:
Славу петь!
* * *
Я знаю:
Такая же будет сквозная —
Та роща…
* * *
Хочешь? Помоги
Вспомнить! На иконках —
Шелесты фольги,
Проволочек тонких…
* * *
Сухие дубы — как елки с украшениями — когда нечаянно качнешь.
* * *
В этой стране —
Песни в цене!
* * *
— так опаду
… — и так восстану!
NB! Непременно старого Давида!
* * *
Отделена была. Столь наг и чист
Стихи забрасываю: каждый лист —
Целою Мессиадой!
* * *
Тетрадь откладываю: каждый лист —
Целою Мессиадой!
* * *
В сиром воздухе загробном —
Перелетный рейс…
Сирой проволоки вздроги,
Повороты рельс…
Точно жизнь мою угнали
По стальной | версте —
двойной |
В сером мороке — две дали…
(Поклонись Москве!)
* * *
Точно жизнь мою убили.
Из последних жил
В сиром мороке в две жилы
Истекает жизнь.
* * *
Две продольности и встречный
Разве некой поперечной
Посередке лечь?
* * *
Разве некой поперечной
* * *
Под колесами не слышно
* * *
И его ли ждешь?
* * *
28-го Октября по новому (Октябрь всегда пишу с большой буквы, из-за того — московского) вечером, в 11 ч. 20 мин. — на щеке — паук. (Espoir [109].)
* * *
Не нáдо вам моéй любóви!
Обманываю вас —
Панóве!
* * *
В Сочельник кончила Мóлодца. За два месяца — ни стиха.
* * *
Зов —
Прародины.
* * *
* * *
Что любовную любовь
Отбываю, как повинность.
* * *
Растворяю окно: гора или облако?
* * *
Хочу написать Окно (за кисеей).
Запись одной весны (книга). Устрашает необходимость фабулы. Люблю не людей, но души, не события, а судьбы под строкой: а со-бытиё — СО ВСЕМ. Я не умею выдумывать, брезгую вымыслом. Так прекрасно всё спелось без меня.
* * *
Не люблю из черной работы — только мытье полов: чувствую действительное унижение: долу перед прахом (который отрясают с ног). И унижение не только пропуск одного-двух слов, просто: мне на четвереньках — низко. Пол хорош для лежания: вытянувшись как мертвец.
Проще: не люблю из черной работы — только мытье полов: слишком помойно.
* * *
Я не изгоню из этой книги людей, они в нее сами не войдут (как в мою жизнь).
* * *
Весна: звенящее, сквозное, не оперенное.
* * *
Котел. — Платформа. — Въезд. — Колодец. — Лысая гора (можжевельник). Дубовая рощица.
* * *
«Что с ним сделала жизнь». Жизнь, — но ведь это вёсны и лета и осени и зимы, и разливы рек, т. е. опять вёсны — и лета — что они с нами — нам — делали, кроме доброго?
«Что со мной сделала жизнь» — стихи.
* * *
Люби другое, и страдать будешь от другого — и страдать будешь по-другому: по-своему: родному сверху: высокому.
* * *
— Просквозило всю голову!
(на горе)
* * *
Встречи с Пастернаком, на платформе, ожидая поезда в Прагу.
* * *
Моя душа теряет голову.
* * *
Памятью и рассудком помню, что есть другая жизнь — горячая, где жарко. Сердцем — нет: оно всецело на службе моих горных подъемов (т. е. ног, и легких, и лба).
* * *
Весну этого года я увидела черной, в темноте, скорей услышала, чем увидела — в шуме разлившегося ключа, поздно вечером, когда уже ничего не видно.
* * *
Это книга отрешения: платье всё время падало, я его вяло удерживала — и вдруг задумалась, загляделась, а оно — пропуск одного слова — скользнуло и вот — кружком как пес у моих ног: жизнь.
* * *
Быть действующим лицом — да, если бы не с людьми! В лесу, например, — действующим лицом.
Мне плохо с людьми, потому что они мне мешают слушать: мою душу — или просто тишину.
Такой шум от них! Без звука. Пустой шум.
* * *
Знаю, что весна со мной сотворит — что не знаю (то, чего еще не знаю).
* * *
* * *
Я знаю, что за облаком — боги. Два слова во мне неразрывны: боги и игры. А наших земных игр не люблю: ни взрослых, ни детских.
* * *
Почему такая свобода во время сумерок? Уверенный голос, шаг, жест. А я знаю: лицо скрыто! Свобода маски. Мне в жизни нужно, чтобы меня не видели, тогда всё будет как пропуск одного слова. Исчезнуть, чтобы быть. (Не смерть ли?)
* * *
Я не больной. Больной неустанно меняет положение, потому что дело не в кровати, а в нем. Я металась, пока не напала на одиночество (единственный бок одиночества). Следовательно, дело было в кровати, а не во мне.
* * *
6-летний мальчик, сын режиссера, целует ручку. Ах, если бы не режиссера сын, а сапожника! — Сам —
(NB! Странно: переписываю эту запись — речь о Лелике Туржанском [110] — как раз в день его шестнадцатилетия: 25-го июля 1932 г. Он более чем когда-либо «целует ручку». В мифологию больше не играет, но танцует на балах.)
* * *
Моя душа слишком ревнива: она бы не вынесла меня красавицей.
* * *
Черный. Белый. Темный и светлый мне нужнее: больше дает. Думаю — п. ч. черный существует еще и как разряд: густоты, степени жара и пр. (Черный: жаркий: густой: резкий — ), т. е. как ряд определенных присутствий, мне ненужных, лишних, м. б. враждебных.
Черный: ряд (свойств и вещей), темный — всё.
* * *
Так, вопрос цвета решать светом, степенью света. Это я почувствовала осенью.
* * *
— Шум надувающихся и проносящихся ручьев. — Этого слова я искала вчера, проходя темным вечером по деревне. Черный остов церкви, запах березового лыка (размоченных ливнями плетней) под ногами вязь, грязь, — и справа и слева, вдогон и в обгон — шум надувающихся, торопящихся, проносящихся ручьев.
* * *
Думаю, что из всего что на свете видела и не видела я больше всего люблю Сицилию потому, что воздух в ней — из сна. Странно: Сицилию я помню тускло-радужной, пропуск двух-трех слов. Знаю (памятью), что в ней всё криком кричит, вижу (когда захочу) бок скалы ощеренный кактусами, беспощадное небо, того гиганта без имени под которым снималась: крайность природы, природу в непрерывном состоянии фабулы, сплошной исключительный случай, а скажут при мне Сицилия — душевное состояние, тусклота, чайный налет, сонный налет, сон.
Запомнила, очевидно, ее случайный день и час, совпавший с моим вечным.
Помню дорогу, мощеную пластами как реку — пластами — постепенную, встречного осла с кистями и позвонцами, сопутствующие холмы с одним единственным деревцем, кислую марсалу и кислый хлеб. И монастырю, в который мы шли (развалинам) и дороге, которой мы шли и дню, в который мы шли — всему этому, очевидно, было имя, (иначе бы не было: который). А вот — память взяла и забыла, переместила бренную (данную) дорогу, день, час в совершенный: сновиденный мир.
* * *
Сицилию я помню Флоренцией, в которой никогда не была.
* * *
А м. б. только всего — ранняя сицилийская весна.
* * *
У меня летом была отчаянная мысль: я так люблю эту березу, но я буду замерзать под ней зимой — она фраза не окончена
И то же с моим колодцем, под горкой, пастернаковским, из которого в ведре несу — ведрами ношу! — луну: упаду — только повышу уровень…
Значит: обман: это мое сознание: как оно меня любит! Значит: себя — тешу.
А потом поняла: они тоже беззащитны, они тоже ничего не могут, нам вместе холодно, страшно и т. д., не они, а я — должна их защищать. — Стихи. —
* * *
Непроспавшееся небо, точно протирающее глаза верхом руки.
* * *
(Начало февральских стихов к Б. П.)
* * *
Узнать у Альтшуллера [111] наибольший диапазон человеческого голоса. Хорошо бы у кого-нибудь — нечеловеческого.
* * *
Так нового века Патрокл и Ахилл
Мы свято друг другу явили
Что могут — в железном сознании КРЫЛ —
Последние силы и жилы.
* * *
Я сейчас в первый раз в жизни понимаю что такое поэт (стою перед лицом поэта). Я видала людей, которые прекрасно писали стихи, писали прекрасные стихи. А потом жили, вне наваждения, вне расточения, копя всё в строчки: не только жили: наживали (-лись). И достаточно нажив разрешали себе стихи (как маленький чиновник — поездку на дачу — после целой департаментской зимы). И, естественно — месяцы и месяцы жильничества (лучше бы — жульничества!), скопидомства (-душства) — небытия! — т. е. зная, что им стихи стоят, в какую копеечку им самим влетели, и естественно, говорю, требовали за них с окружающих непомерной платы: кадил, коленопреклонения, памятников заживо, множа то малое, что дали на всё в чем себе отказали и этот счет предъявляя.
И я, жалея в них нищих, галантно кадила — и отходила. Я ведь многих, многих поэтов знала. И больше всего любила, когда им просто хотелось есть — или просто болел зуб: это человечески сближало. Я была НЯНЬКОЙ при поэтах — совсем не поэтом — и не Музой! — молодой (иногда трагической!) нянькой. — Вот. — С поэтами я всегда забывала, что я — поэт. А они, можно сказать — и не подозревали.
Вы, Пастернак, в полной чистоте сердца — мой первый поэт, т. е. судьба разворачивающаяся на моих глазах, и я так же спокойно (пропуск одного слова) говорю Пастернак — как Байрон. Ни о ком не могу сказать сейчас: я его современник, если скажу — польщу, пощажу, солгу. И вот, Пастернак, я счастлива быть Вашим современником. Читайте это так же отрешенно, как я пишу, дело не в Вас и не во мне, это безлично, и Вы это знаете. Исповедуются не священнику, а Богу. Исповедуюсь (не каюсь, а воскаждаю) не Вам, a Daemon’y [112] в Вас. Он больше Вас, но Вы настолько велики, что это знаете.
Последний месяц этой осени я пропуск одного слова провела с Вами, не расставаясь, не с книгой. Я одно время часто ездила в Прагу, — и вот, на нашей крохотной станции — ожидание поезда. Я приходила рано, в начале темноты, когда фонари загорались. (Повороты рельс.) Ходила взад и вперед по темной платформе — далё-ёко! И было одно место: фонарный столб — без света — это было место встречи (конец платформы), я просто вызывала Вас сюда, и долгие бок о бок беседы, никогда не садясь, всегда на ногах.
В два места я бы хотела бы с Вами: в Weimar, к Goethe и на Кавказ (единственное место в России, где я мыслю Гёте).
Я не
