А подруга?
— Подруга? Когда я вернулась, она спала.
— Где она теперь?
— Где-то в Крыму. Не знаю. В феврале 1916 г. т. е. месяц с чем-то спустя мы расстались. Почти что из-за Кузмина, т. е. из-за Мандельштама, который не договорив со мной в Петербурге приехал договаривать — в Москву. Когда я пропустив два (мандельштамовых) дня, к ней пришла — первый пропуск за годы — у нее на постели сидела другая: очень большая, толстая, черная. [35] — Мы с ней дружили полтора года. Ее я совсем не помню, т. е. не вспоминаю. Знаю только, что никогда ей не прощу, что тогда не осталась.
* * *
14-го июня 1921 г. — Вхожу в Лавку Писателей, единственный слабый источник моего существования. Робко, кассирше: — «Вы не знаете: как идут мои книжки?» (Переписываю, сшиваю и продаю.) Пока она осведомляется, я, pour me donner une contenance [36], перелистываю книги на прилавке. Кузмин: Нездешние вечера. Открываю: копьем в сердце: Георгий! Белый Георгий! Мой Георгий, которого пишу два месяца: житие. Ревность и радость. Читаю: радость усиливается, кончаю — пропуск двух-трех слов. Всплывает из глубин памяти вся только что рассказанная встреча.
Открываю дальше: Пушкин: мой! всё то, что вечно говорю о нем — я. И наконец Goethe, тот о котором говорю судя современность: Перед лицом Goethe —
Прочла только эти три стиха. Ушла, унося боль, радость, восторг, любовь — всё, кроме книжки, которую не могла купить, п. ч. ни одна моя не продалась. И чувство: О, раз еще есть такие стихи!..
Точно меня сразу (из Борисоглебского переулка 1921 г.) поставили на самую высокую гору и показали мне самую далекую даль.
* * *
Внешний повод, дорогой М. А., к этому моему письму — привет переданный мне от Вас Г-жой Волковой.
* * *
(Письмо оставшееся без ответа.)
* * *
(Стихи к Кузмину в Ремесле: Два зарева — нет, зеркала! — 19-го русского июня 1921 г.)
* * *
Глаза умирающих —
* * *
В прекрасную даль.
Мы им не товарищи,
Нас им не жаль.
* * *
Встреча с поэтом (книгой) для меня благодать ниспосылаемая свыше. Иначе не читаю.
* * *
Стихи о России
(Китеж-град или Версты)
(в порядке написания)
* * *
(NB! Как хорошо, что не Китеж-град! Есть кажется в Париже такая книжная, а м. б. и гастрономическая русская лавка. — 1932 г.)
* * *
Любить только женщин (женщине) или только мужчин (мужчине), заведомо исключая обычное обратное — какая жуть!
А только женщин (мужчине) или только мужчин (женщине) заведомо исключая необычное родное — какая скука!
И всё вместе — какая скудость.
Здесь действительно уместен возглас: будьте как боги!
Всякое заведомое исключение — жуть.
* * *
Трагедия голландского полотна платка, попавшего в круг сморкающихся в руку равна только трагедии сморкающейся руки, попавшей в круг голландского полотна платков.
* * *
Мое непревозмогаемое отвращение к некоторым своим стихам — прекрасным, знаю, но из мутных источников. Будущим до этого не будет дела, а мне дело — только до будущих.
* * *
Мужское во мне:
Боязнь обидеть поцелуем. Чувство: ты мне доверился, а я —.
Так было с Володей Алексеевым [37], с которым ни разу — потому что действительно доверился. Чувство — после поцелуя — позорной победы, постыдного торжества. Скука победы.
Неумение, чтобы меня любили: нечего делать.
* * *
Я, кажется, всех мужчин превращаю в женщин. Хоть бы какой-нибудь один меня — назад — в свой сверху: мой пол.
* * *
(Ряд стихов о Георгии)
* * *
Аля: Отсутствие захваченности, одержимости, полнейшее отсутствие упора, отпора, перебарывания. Сновидчество во всей его пассивности.
Безграничная художественная и душевная восприимчивость, но без выхода в действие.
* * *
Сны про С. Порода снов — новая.
Постель срывается. Несколько винтообразных кругов. — Не двор. — Чаща залы, лечу высóко, часть узнаю — из другого сна. — А! —
С. на постели, очевидно, госпиталя, стриженый, каким его в жизни никогда не видала (потом спросила Асю — стриженый!) и не представляю себе: бобриком, загорелый, не сон — он. В более ранних снах спрашивала, жив или нет. Никогда не отвечал, или — иносказательно. Сегодня (несколько снов: друг за другом — в одном сне (весь сон — минуты три)) уже не спросила. Не: его голос, глаза, улыбка, а — он, фраза не оконченах. — М., Вы знаете, что М. И. Остен арестована? — А кто это? — Присутствующая Ася, укоризненно: — «М.! Ведь С. рассказывал!» Я: — Да, да! — Ее любил Мандельштам! Я: — Ну, если бы Вы знали, С., кого он здесь не любил!
Аля тоже здесь, входит, выходит. Помню ясно фразу, оканчивавшую? что-то, что исчезло: — «всё — Марина!»
Не сон о человеке, а сам он. Помню как клонился, клонился ко мне, головой в колени. Говорил о боли в ноге (рана). Я ясно, явно, ушами во сне (не воображением, не переводом желаемого в пропуск одного слова, мыслимого в слышимое) достоверно слышала его голос, не ушами сна, а ушами дня. Просто: я сейчас видела и слышала С. Загар, худоба, кротость, стриженость. В белой рубашке.
Это — особая порода снов, я бы сказала — maximum дозволенной во сне — жизни (в отсутствии — присутствия). От сна — только закрытые глаза.
Часть сна: просыпаюсь, лежу на левом боку, свет, сердцебиение, поворачиваюсь на другой, покрываюсь одеялом с головой, зажимаю глаза, но сквозь сжатые ресницы — точно веки сняты — вижу: плэд с меня стягивают — толчек — срываюсь вместе с постелью. Несколько кругов по комнате, стена раздвигается, отвесный полет вниз. Я так привыкла к этому виду полета (непрерывности падения) что — с колокольни буду падать — не испугаюсь, т. е. испугаюсь точно так же как во сне: знакомо-испугаюсь. Падаешь — и не кончаешь, и знаешь, что не кончишь, не до-упадешь — и поселяешься в падении. Свыклась не сразу, через длинный ряд снов. Такие сны мне снились с 14 л. до 18-ти л., перерыв на 8 лет. 26-ти л., в 1919 г. начались опять, последние месяцы почти непрерывно: всё узнаю. Особенность и отличие от всех других: мне не снится, что я лечу: я лечу. Сон — предлог, я бы сказала: законный предлог, не больше. (Чтобы мне сразу не перейти в разряд летающих на Брокен.) Никакой «фантастики». Никаких туманностей. Та же я, и удивляюсь так же, как в жизни, когда удивительно. Еще особенность: тонкая подделка пробуждения. Все мои жесты ведомы и подсказаны, напр. — на правый бок, покрыться. Но плед снимают, веки видят.
Еще особенность: пустóты. Залы — без мебели, отвесы, геометричность. Цвет сероватый (как и в жизни, когда поглощенный одним, не обращаешь внимания: защитный цвет сосредоточенности). Под потолком — проволока. Часто — перила. Всегда заранее знаю, что сегодня так будет. Даже сейчас приготовила тетрадку и карандаш.
* * *
Я бы сказала так: — Каждую ночь я вижу С. Это бывает во сне.
* * *
Линия Благовещения:
Она: раскрытые глаза, ожидание, пропуск одного-двух слов он хочет сказать, подымает глаза — остолбеневает — она от взгляда — потупляется, он сказал, она ничего не слышала.
Линия движения: при виде его она встает с колен, он преклоняется. — Встреча глаз. — Она — ниц, он — уже вестник — встает.
* * *
Я не сновидящий, у меня зоркий сон. Я глазами вгрызаюсь, не в меня вплывает. И сны так вижу — со всеми пятью чувствами (NB! в жизни у меня — одно, мои чувства во сне прозревают, в жизни они все, кроме слуха, бесконечно-притуплены, как сквозь вату, целую гору ваты. Так, могу долго держать горящий уголь, а держа бисеринку — ничего не чувствую, и запах чувствую только страшно-сильный, непереносимый для других, — точно ноздри заткнуты. О глазах говорить нечего — сплошной туман и сияние всех близоруких: звездные туманности на Смоленском рынке, напр. Вкус? Никогда его не проверяла, тоже, наверное, третьесортный. Впрочем то же что с руками — не обжигаюсь: пью и ем огонь. (Нёбо — вторые руки.)
Но слух, слух, слух. Слух не прощающий ничего. Слух благодаря которому я так исступленно страдала раньше чем в детстве: в младенчестве: когда немка-бонна Августа Ивановна что-то высасывала из зубов, и позже — когда в Лозанне старшие ученицы — Magda и Martha — что-то напевали, в два голоса, жирно и жаворочно-поднебесно. О, сжатые кулаки в ответ на смех. И полная беспомощность, ибо — кто поймет?)
* * *
Как другие продают на рынке — так я вижу сон.
* * *
Изобразительные искусства и слово.
Изобразительные искусства грубы, точно берут за шиворот: гляди, вот я. Очевидность. Наглядность. Crier sa beauté sur les toits [38]. Никто не может сказать, что картины нет — раз ее видел. Кроме того, даже если человек картины не понял, то всё-таки видел — цветные пятна. Т. е. глаз его удовлетворен, ибо глазу большего не нужно, большее нужно — разуму.
А стихи? Восемь буквенных строчек. А Музыка? Пришпиленные блохи нот. Никакой красоты, никакого подкупа. Меня нужно понять — либо меня нет. Отсюда и пропуск одного слова беззащитность слова. И поэта.
* * *
Отрывок письма к Чаброву. [39]
Алексей Александрович! Вечером мне уже недостает Вас, моему волнению — Вашего. Душа с двух раз — привыкла. Сейчас мне никто не нужен, все лишние. Моя пустыня заселена: кони, крылья. Но Вы сам — из них. В Вас ровно столько человеческого, сколько мне сейчас нужно: меньше было бы скудно, больше — трудно. Когда я с Вами, я — впервые за три года — не делаюсь Вами, не расстаюсь с собой. Я, с Вами — одна в комнате, думаю вслух (как часто это делаю в жизни). (А! поймала себя: «в жизни» — стало быть это не в жизни? — Проверяю себя. — Не в жизни.) Думаю вслух, а о Вас — не думаю.
При моей 1) учтивости 2) хищности (а другого заполучаешь только им же. Я — по крайней мере. Наталья Гончарова, напр., Пушкина — собой. Как Лиля Брик — Маяковского. Собой, т. е. пустотой (красотой)) — итак: при моей учтивости и хищности это думанье вслух — всецело от Вас. При всем желании не могу сосредоточиться на Вас, п. ч. «на Вас» это уже — другой, а здесь, — ни меня ни Вас: одно: — что? (М. б. это и есть дружба? П. ч. любовь определенно два, двое — которые друг в друга ломятся и друг о друга расшибаются: рог о рог и лоб о лоб.)
