рту.)
* * *
(В этой крохотной книжечке первые записи Бузины. Есть и фразы для «Искусства при свете Совести».)
* * *
Мур — мне:
— Ваша мать наверное была зверь.
(не иносказательно!)
* * *
Мур: — Я напишу, что моя мать любила негров — деревья — простор…
* * *
— Я не крестьян, чтобы жить без денег!
* * *
(Я)
Мне мое поколенье — по колено.
* * *
— Назад, в лето 1930 г., Сен Лоран
(МАЛЕНЬКАЯ СЕРАЯ ЗАМШЕВАЯ ЗАПИСНАЯ КНИЖКА)
Мур:
Орешник — подъешник.
* * *
Я рассказываю: — А отец его был плотник — строгал доски.
Мур: — Как казак. А столы делал?
Я: — Для чего?
Мур: — Чтобы есть Богу, — обедать.
* * *
— Стрáнга моя, Стрáнга подсэмская!
* * *
(Фамилия хозяев — имя собаки)[147]
* * *
— Кучера всегда кокетничают.
* * *
(Позже, очевидно зимой, я — кому-то — на докладе сверху: русском чествовании Valéry)
— Я любуюсь на правильность своего инстинкта: недаром я не любила Valéry, оказавшегося анти-паскáльцем.
* * *
— Фохт, платя мне гонорар,[148] плакал чернильными слезами (огромная клякса на жемчужно-серое новое платье моей соседки).
* * *
Va là — je ne sais où, apporte le — je ne sais quoi.
или
Va — je ne sais où, apporte — je ne sais quoi.
— On va et on apporte —[149]
Вот, что я бы хотела сказать Valéry о творчестве.
РЫЖАЯ БУМАЖНАЯ (ПРАХ!) ЗАПИСНАЯ КНИЖКА
лета 1928 г. — Понтайяк — еле-заметные записи — относятся к 10-тым страницам этой книжки. Муру 3 г., несколько месяцев
* * *
Мур — о здешней собаке:
— Она хвостом хвастается.
* * *
— Я пью ветер.
* * *
— Почему грустно? У него есть собака другая же!
* * *
— Потому что оно мокрое — хочет высушиться!
(о море)
* * *
Мои строки:
В дни, когда выли и голодали —
Ты во мне пел и цвел.
(как будто бы — Ю. Завадский,[150] в России. Но — почему?)
* * *
Мур — о Белоснежке:
— Она была солдат.
(Сейчас связь утрачена, м. б. восстановлю.)
* * *
первяк (паровичок — местного поездка)
* * *
безносатый
* * *
Строки:
Не полюбленное мною
(о море)
* * *
…Нá море ты поедешь к женщине, которая тебя будет меньше любить, чем я.
(На море — не поехал совсем: был сбит и убит метро на станции Пастёр, В Париже, 2 фраза не окончена[151]
* * *
Мурина песня (венчальная)
Будет венчаться моя собака — хриплая,
Будет венчаться моя собака — хриплая,
Але подарки растут на батюшкиной голове.
Батюшки, помилуй!
Как я Вас люблю!
Все пошли в церковь,
Совершенно один:
Мама — не пошла,
Папа — не пошла,
Мама — больная,
Папа — больная,
Аля — больная, —
Батюшки, помилуй!
Я стариков не люблю,
Как я их не люблю!
Как я их не люблю!
Barnrn венчается с Мумсом,
Лелик венчается с Черепахой…
* * *
Я, рассказываю: — И вот — идет Медведь! А навстречу Медведю — сначала папа, за папой мама, за мамой Наталья Матвеевна, за Н. М. — Аля, за Алей — Блако, за Блако — Мисс, за Мисс — Мумс, за Мумсом — Barnrn… а за всеми — ты.
(4-го августа 1928 г.)
* * *
Я:
— Я бы хотела жить в том месте, которое я вижу в первый раз, а не в том, в котором я живу, когда живу.
* * *
Мур — 17-го августа 1928 г.
— Занозы — мухи заносят?
* * *
— Что пчелки варят? Мед — медвежатам?
* * *
(Отрывок моего письма к Н. П. Гронскому — м. б. есть где-нб. в цельном виде, среди писем. Это — карандашом, в записную книжку, на берегу.)
…Жить и спать под одним кровом мы уже, конечно, никогда не будем.
Что я хотела от этого лета? Иллюзии непрерывности, чтобы ты не приходил и уходил, а — был.
* * *
…Сосны колют меня в сердце всеми иглами.
* * *
…Я еще не плáчу, но скоро буду.
* * *
После письма надела твои бусы — в первый раз за всё лето — висели на иконке.
* * *
Чтобы тебя не заела совесть, нужно поступать? по чести (помнишь — мой вечный припев — и твои — мне — стихи).
* * *
Ты просто предпочел бóльшую боль — меньшей: боль отца по уходящей — моей по тебе, неприехавшему. (Уход больше чем неприезд, не говоря уже о 25-ти годах — и ни одном дне совместной жизни.)
…Любуюсь на твой поступок — как если бы ты был мой сын, так же сторонне — счастливо.
* * *
Мур — 8-го
— Не выгонять мою кошку! Никогда! Запрещаю!
* * *
— Мур, ты наглый стал в день отъезда!
* * *
(Это последняя Понтайякская запись, следующая уже в Мёдоне — м. б. тоже существует в письмах.)
— Вы знаете, я сразу поцеловала Ваше письмо, как тогда — руку — в ответ (на ответ «не совсем чужая» — скромность этого ответа: «не совсем чужая» — Ваша — мне!). Подумать не успев.
Думаю, что целование руки у меня польское, мужско-польское (а не женско-сербское, где все целуют — даже на улице). Целует руку во мне умиление и восторг.
Итак, письмо поцеловала, как руку. Я была залита восхищением. Так нужно писать — и прозу и стихи, так нужно глядеть и понимать — входы и выходы. Вы предельно-зорки: я, действительно, шагнув — отступаю перед тьмой — даже если она белый день: перед тьмой всего, что не я, перед всем не-мною, ожидая, чтобы оно меня окончательно пригласило, ввело — за руку. Я отступаю так же, как тьма, в которую мы выходим. Не отступаю — чуть подаюсь.
Шаг назад — после стольких вперед — мой вечный шаг назад!
А выхожу я — опять правы! — как слепой, даже не тычась, покорно ожидая, что — выведут. Не выхожу, а — стою. Мое дело — войти, ваше — вывести.
Наблюдение об уверенности шагов к Вашей двери — простите за слово! — гениально, ибо, клянусь Вам, идя — сама подумала: — Так сюда иду — в первый раз.
А вчера вошла как тень — дверь была открыта — всем, значит и мне. А Вы хотите, чтобы я пришла к Вам — потом, — если уйду раньше Вас — или будете бояться?
— Как мне хорошо с Вами, легко с Вами, просто с Вами, чисто с Вами — как Вы всегда делаете что нужно, как нужно.
Никогда до встречи с Вами я не думала, что могу быть счастлива в любви: для меня люблю всегда означало больно, когда боль переходила меру — уходила любовь.
Мне пару найти трудно — не потому что я пишу стихи, а потому что я задумана без пары, состояние парой для меня противоестественно: кто-то здесь лишний, чаще — я, — в состоянии одинокости: молитвы — или мысли — двух воздетых рук и одного лба…
Но дело даже не в боли, а в несвойственности для меня взаимной любви, которую я всегда чувствовала тупиком: точно двое друг в друга уперлись — и всё стоит.
* * *
Тем, что Вы любовь чувствуете не чувством, а средой благоприятной для (всякого величия!), Вы ее приобщили к таким большим вещам, как ночь, как война, вывели ее из тупика самости, из смертных — в бессмертные!
Вы знаете много больше, чем еще можете сказать.
* * *
Соскучилась по Вас у себя — даже на моем тычке и юрý.
А знаете — как Вы входите?
Стук — открываю — кто-то стоит, с видом явно не при чем, точно и не собирается войти, явно «не я стучал», совершенно самостоятельно от двери. (Может — ветер, может — я.) Мне всегда хочется сказать: — ннну?
У Вас при входе — сопротивление. — Возьму да не войду. — Вы необычно-долго (т. е. ровно на 5 секунд дольше чем другие) не входите.
— Нынче и завтра свободна до позднего вечера — и никто не ждет — Вы ждете, а я не приду — ибо во всех подобных делах безнадежно-воспитана, ибо нельзя — тем более что никто не запрещает! — ходить каждый день, злоупотребляя расположением матери и широкостью взглядов — отца.
Ах, шапка-невидимка! Ковер-самолет!
* * *
Кто-то взял у нас и осень. (Ни разу не были в мёдонском лесу и только раз — вчера — в парке.) А что зимой будем делать?
* * *
(Здесь кончаются выписки из желтой бумажной праховой записной книжки конца лета 1928 г. в Понтайяке и первых дней осени 1928 г. в Мёдоне.)
ТАКАЯ ЖЕ ПРАХОВАЯ ЗЕЛЕНАЯ ЗАПИСНАЯ КНИЖКА — СЧЕТОВАЯ
— 1929 г. — 1930 г. (относится к эпохе Муриного трактора; до этого — запись: Óса, — п. ч. óсы).
* * *
Я — кому-то, не то на чьем-то докладе о Маяковском:
— Площадь — не только драка и давка, но и место подвигов — и казней.
* * *
(Кажется, о поэте Поплавском)
— Вся тайна в отсутствии дисциплины. За лучшие строки мы не ответственны, ибо они — дар, мы ответственны именно за худшие: наши. Довести творённое, до рожденного, заданное до данного — вот задача. Нужна воля. Ее у Поплавского — нет.
— Сгубил малого Монпарнасс. —
— «Я что-то видел…» — Что именно? — Плох, кто не ответит. Ибо вещь для того ему показывалась, чтобы он ее сказал.
* * *
Мур — 2-го декабря 1929 г.
Хлынет дождь в Москве и в Африке —
Дикари моргают как фонари…
* * *
Городские города
* * *
«Пока не требует поэта…»
— А что если всегда требует, а суетный свет — малодушно погружает?!
* * *
Мур: — Здесь будем жить и здесь умрем.
* * *
Я, после какого-то его высказывания: — Господи! И это в пять лет! Что же будет дальше?
* * *
Мур: — А потом я пойду на Фауста…
Я: — На какого Фауста?
Мур: — На Доктора.
* * *
Я: — Ты не любишь ни одной женщины, как же ты — меня любишь?
Мур: — Потому что… Потому что Вы мой родитель.
* * *
— Миша — он такой маленький! Он в крошке соли живет.
* * *
— Мама! Где же покупать, когда вырастешь? Ну, вообще одежду! Потому что мне нужно торопиться.
* * *
(Очевидно — уже февраль 1930 г. — раз возглас: в пять лет! (родился 1-го февраля 1925 г.), а м. б. — самый конец 1929 г. и «пять» — предвосхищение. Скорей — так.)
* * *
(Здесь кончается светло-зеленая праховая лавочная записная книжка.)
ЛИЛОВАЯ ЗАПИСНАЯ КНИЖКА
— начало 1930 г. — Мёдон
Мур, видящий похороны: — А покойник — с открытыми глазами! (и т. д. — Эта запись, в полном виде, уже имеется.)
* * *
— А лошади — тоже покойники?
* * *
— А
