du temps et qu’à chaque point du globe (place que tes deux pieds occupent) tu es aux dernières limites de l’horizon.
C’est toi — l’extrême limite du temps.
C’est toi — l’extrême limite de l’horizon.
Лучше: — C’est toi — l’extrême limite du temps.
C’est toi — les confins de l’horizon.
* * *
14-го июня 1932 r.
* * *
Quand j’ai vu dernièrement sur l’écran le grouillement пропуск одного слова de la Chine — j’ai reconnu ma vie.
Pauvres Chinois! Pauvre de moi!
Trop de barques. Trop peu d’eau.
* * *
Toute la pièce du monde se joue entre quatre, cinq personnages — toujours les mêmes.
La Jeunesse n’est qu’un vêtement qu’on se passe les uns aux autres. Non. Ce sont les uns et les autres qui sont le vêtement que revêt et laisse, et remet et laisse la jeunesse éternelle.
* * *
Mon amour n’a jamais été qu’un détachement de l’objet — détachement en deux sens: se détacher et ôter les taches. Je commence par le détacher — de tout et de tous, puis, une fois libre et sans taches, je le laisse — à sa pureté et solitude.
* * *
Le plaisir le plus vif de ma vie a été d’aller seule et vite, vite et seule.
Mon grand galop solitaire.
* * *
Les Françaises n’ont pas honte de se décolleter (dépoitrailler) devant les hommes, mais elles ont honte de le faire devant le soleil.
(Toilettes du soir et robes fermées du midi-Juillet.)[176]
* * *
(Здесь кончается голубо-синяя записная книжка с металлическими скрепами.)
ЛИЛОВАЯ ЗАПИСНАЯ КНИЖКА, БОЛЬШАЯ, БУМАЖНАЯ —
лета-осени 1932 г. (по-моему, мы на 101, Rue Condorcet, a потом 10, Rue Lazare Carnot Clamart)
* * *
Мур: — Я еврей?
— Нет, ты русский, и папа русский, но фамилия эта — еврейского происхождения, даже — библейского: на пропуск числа странице Библии: Авраам просил у Эфрона продать ему землю для погребения Сарры, а Эфрон продать не хотел, хотел — дать…
Через несколько дней, Мур
— Я — еврейского производства.
* * *
Мурина версия «В двенадцать часов по ночам…»[177]
Из гроба встает Император
Он ищет любимого сына
Потом залезает в гроба…
* * *
Мой тот Париж (лета 1910 г.) с этим незнаком. А я та — с этой?
* * *
Я на квартиру никогда не смотрела с точки зрения удобств, а всегда — с точки зрения точки зрения. Потому все мои квартиры были трущобы — зеленые.
* * *
Le quarantième jour de mon anniversaire j’écrirai sur mes tablettes:
Quarante ans de noblesse.[178]
* * *
Мур:
— Когда я вырасту, я изобрету такую машину: нажать кнопку — и появляется мальчик — или девочка — на доске — из того места, где они находились.
А нажать другую кнопку — доска втягивается — ребенок исчезает.
(NB! выход из положения)
* * *
Чертес (вместо — черкес)
* * *
Мур — 4-летней Жаклине, дочке консьержки:
— Moi je reste avec Suzanne, et toi — reste avec toi![179]
* * *
La création lyrique nourrit les sentiments dangereux, mais apaise les gestes. Un poète est dangereux que lorsqu’il n’éc-rit pas.[180]
* * *
Раз только в мире стихи писались всерьез: Виллонова баллада Парламенту о помиловании,[181] баллада о висельниках,[182] вообще — весь Виллон.
Et tout le reste n’est que littérature[183] (особенно — французская!).
Нужно добавить: и сделали дело (помилование Виллона).
* * *
Сон
Садик, лестница, танцую на палке. Вокруг танцует Мур. Танцуем с Муром, сосед из окна смотрит. Вхожу — народ — Аля передает мне письмо. — Если Вы поедете на море — может пригодится. Вскрываю — огромная рукопись о Китае, в которой пытаюсь найти следы прозы Горгулова[184] и ничего не нахожу. Да, чек на 40 франков, дальше — само письмо на гранках, начинается: — В 4 ч. 3 мин. такого-то числа и дня, когда будут кричать газету Криёр (Crieur) — газету Crieur всегда кричат в 4 ч. 3 минуты — и т. д. и т. д., но конца нету.
Читаю вслух (в комнате множество народа, несколько дам), почерк ужасный, мушиные лапы, листков — оказывается — бесконечность. Еще два чека: на сто и на пятьдесят долларов — между листками — точно награда за прочтение, либо: внутреннее условие даяния.
После, мое утверждение: — Можно убить, но писать нужно хорошо (разборчиво). Непонимающий одобрительный смех как после парадокса (т. е. обычного моего высказывания — наяву). Я, невзирая: — Нет, не так: убить еще не дает тебе право плохо писать! (Всё это не о содержании, а о почерке.)
* * *
У меня особый дар идти с собой (мыслями, стихами, даже любовью) как раз не-к-тем.
* * *
За последнее время мне на письма, равняющиеся событиям, не ответили:
Зигрид Ундсет (die Frau, die keine Blume war[185] — лейтмотив —)
и
Мак-Орлан[186]
(на мою хвалу его человечности)
— писатели, цену такому письму, т. е. цену души такого письма (как в Библии — цену крови) знающие.
Кому же не отвечать — как не им — мне?
* * *
Оставьте меня, потрясения, войны и т. д. У меня свои события: свой дар и своя обида — о, за него, не за себя.
Летопись своей судьбы.
Свое самособытие.
Войны и потрясения станут школьной невнятицей, как те войны которые учили — мы, а мое — вечно будет петь.
* * *
Сегодня меня в первый раз в жизни (трогала — всех) укусила собака — черная, с желтыми надглазниками, лже-Подсэм — через решетку чужого сада. До крови. За то, что я ее, будучи незнакома с ней и невзирая на ее рычание, погладила.
(Потом эта собака, честное слово! каждый раз, когда я проходила, пряталась.)
* * *
В ауру начинаю верить из опыта: кто же, как не она, рознит и роднит меня с людьми еще до слова, до поступка.
Тоже аура, т. е. неизбежное (у меня).
* * *
Что-то от квакера, который бы согрешил с цыганкой.
(я)
* * *
Мур: — Я хочу крутое в смятку.
* * *
Благородство и богатство слова гость: и купец (заморский) и гость (у блудницы) — и небесный гость.
* * *
Quand on a un enfant qui est mort de faim, on croit toujours que l’autre n’a pas assez mangé.
* * *
On n’a jamais eu un enfant, on l’a toujours.[187]
* * *
Свысока высокой насыпи…
* * *
На высокомерной насыпи
Счастья — могшего бы быть
* * *
Какие-то жены — каких-то Карлов,
Которые счетом — которых счетом?
(в тонах янтарных, а м. б. — в цепях янтарных — о Карловом Тыне)
* * *
* * *
Для Карлова Тына:
Внизу городочек
Прильнул собачкою…
* * *
SANTÉ[188]
При входе на улицу — занесенный кулак фонаря. Справа наискосок стена с плющем и густой сад. Недоходя до тюрьмы дом с акациями. — Что ты думаешь, старый дом? Стена углом, т. е. на две стороны от Santé — только трубы торчащие, как тощие шеи и кулаки. Ворота — въезжает фургон. Дальше по Santé справа — как последняя новость — Décès — Кончины — лавка естественных смертей, старушка с цветами (для естественных смертей). Недоходя — Bd. Arago — где-то вблизи казнят. Там же, против ворот — столовая.
С конца Santé виден Пантеон. Но что спрашивать с Пантеона, когда небо…
* * *
Никогда меня слово не заводило, но часто (предопределял) размер и (уносил) ритм.
* * *
Мур
— Мама, а мы — нищие?
— Да. Нет. (Мы рознимся от нищих только тем, что больше просим — и получаем, что нам не смеют (пока) дать 10 сантимов, но тряпье дают — ужасное. Так что, в общем, не рознимся ничем. И есть нищие, которые, умирая, оставляют миллионы, что с нами навряд ли случится.)
(Поставленное в скобки думаю, но не говорю — что тут понять Муру? И мне.)
* * *
14-ое, кажется, августа 1932 г.
Колокола покрывают — странностью своего звука (не звонят никогда) все T. S. F-ы[189] и граммофоны. On a toujours assez de voix pour être entendu.[190]
* * *
Myp — 16-го августа
— Мама! А Лев Толстой — по-французски — Лажечников?
(Издательство Лажечникова)
* * *
Матерям остаются в любовь вещи, разлюбленные сыном.
* * *
В 1932 г. впервые читаю Mary Webb: Sarn и Le Poids des Ombres.[191]
* * *
Любимых забываю вместе с собой, любившей. Ибо если дружба — одно из моих обычных состояний, то любовь меня из всех обычных состояний: стихов, одиночества, самоутверждения —
И — внезапное видение девушки — доставая ведро упала в колодец — и всё новое, новая страна, с другими деревьями, другими цветами, другими гусями и т. д.
Так я вижу любовь, в которую действительно проваливаюсь и выбравшись, выкарабкавшись из (колодца) которой сначала ничего из здешнего не узнаю, потом — уже не знаю, было ли (то, на дне колодца) а потом знаю — не было. Ни колодца, ни тех гусей, ни тех цветов, ни той меня.
Любовь — безлица. Это — страна. Любимый — один из ее обитателей, туземец, странный и особенный — как негр! — только здесь.
Глубже скажу. Этот колодец не во-вне, а во мне, я в себя, в какую-то себя проваливаюсь — как на Американских горах в свой собственный пищевод.
Вот как отозвалась, а м. б. вот о чем детская сказка Frau Holle.[192]
* * *
8-го сентября 1932 г.
Есть, очевидно, люди одаренные в любовной любви.
Думаю, что я, отчаявшись встретить одаренность душевную, а сама в любовной любви если не: бездарная, то явно-неодаренная, во всяком случае явно (обратное от тайно) не одаренная — к этой одаренности, в них, тянусь, чтобы хоть как-нибудь восстановить равновесие.
Образно: они так целуют, как я — чувствую и так молчат, как я — говорю.
* * *
Ничем иным такое тяготение всегда к тем же, к таким же, при моей холодной в любви (и только в любви!) крови не объяснишь. (Разве что надежда на горячую кровь (собственную)?)
Тянусь к их единственному дару (моему единственному — отсутствующему).
* * *
Еще одно — и очень сильное.
Эти люди (и только эти!) делают меня другой, новой собой, не-собой. Соблазн собственной новой души, а не чужого тела. И соблазн — чужой души, только тогда — беззащитной, разверзтой (моя — всегда!) и только так заполучаемой.
Только в этом они сильнее, цельнее, полнее меня.
К людям высокого духа я — любовно — не влеклась. Мне было жаль их на это, себя на это (Володя Алексеев). Что — это? Да на эту невысокую беду.
* * *
Мур, рассказывает Гоголя:
— Там одна барышня была — царица, в красных сапогах. Она откусила ухо у прытсидателя и потом ела золотые галушки.
* * *
«Кто при звездах и
