при луне».
Я: — Что было в шапке?
— Предисловие, т. е. завещание.
* * *
18-го Октября 1932 г.
* * *
Мур — 4-го ноября 1932 г. — злится
— Губка! Сто пятьдесят метров клочьев Ваших волос!
* * *
Строки:
…О, тел и волн
Волнуемость!
— Пиши! —
Целую Вас
До дна души…
* * *
Забытая, зарытая обида
* * *
(Стихи «Закрыв глаза — раз иначе нельзя —»)
* * *
Мур — 20-го сентября 1932 г.
Мама! Какая комнатная трагедия произошла! Муж поссорился с женой…
— Это часто бывает.
— И они ушли, т. е. муж ушел — совсем, и теперь у нас в доме сдается комната — мужа комната, в которой он жил.
* * *
— Каждый день подымая теленка, в конце концов подымешь…
Мур: — Автомобиль!
* * *
— У него такое русское лицо, точно он по самой середине России родился.
* * *
Строки:
В Бога — не знаю, но верую
В синее, белое, серое,
—
всякое
Сыново, Духово, Богово
* * *
— У одного человека вместо сына родился чорт — в красной куртке и в красных штанах. Он всё время досаждал своей хозяйке и всё время занимался политикой: просил очинить карандаш, ломал свои новые машины и просил тогда другие покупать. Раз как-то этот человек писал икону. Чорт подошел, чтобы досадить, но когда увидел, что это икона отскочил и ушел совсем от своих хозяев гулять по белу-свету. Шел-шел, шел-шел и пришел в ад. Там-то у него и началась настоящая хорошая жизнь: ни икон, ничего религиозного, Бога он не видел. Тепло в аде. Наконец он вышел из ада и пошел гулять в рай. Взвился на небо (Точка. Точка. Точка.) Пролетел над раем и спустился на самую середину рая, на желтую — в песке вся — дорожку.
В раю он увидел цветы, птицы и всё хорошее. Вода, лебеди, гуси — (гуси не стóит) по речке ездиют, лодки и маленькие пароходы, души сидят в них, которые попали в рай. Далёко — большой дом, очень красивый, но чорт вдруг заметил, что пахнет иконами и чем-то таким религиозным. Как он заметил — он парх! парх! на небо со своим сыном, а оттуда — в ад. — Конец. — А теперь — дайте мне десять тысяч!
* * *
— Почему алжиры, когда молются, кувыркаются?
15-го октября 1932 г.
* * *
Вечер. Нуга. Полтинник. Сапог.
Оставлен пробел приблизительно в полстраницы.
Мур — 24-го Октября 1932 г.
Просыпаюсь при виде Мура — совершенно-одетого.
— Мама! Я пишу роман. Как только я проснулся, я понял, что хочу писать большой роман — и больше ничего не хочу.
(С раннего утра — упорно — пишет.)
* * *
1-го Октября 1932 г. — в парке
— Ну и вдова, мама, которая играет в футбол!
* * *
(Набросок письма)[193]
Дорогая Саломея, видела Вас нынче во сне с такой любовью и такой тоской, с таким безумием любви и тоски, что первая мысль, проснувшись: — где же я была все эти годы, раз так могла ее любить (раз, очевидно, так любила) и первое дело, проснувшись — письмо Вам: сказать Вам и последний сон ночи (снились под утро) и первую мысль.
С Вами было много, и Александр Яковлевич,[194] Вы были больны, но на ногах, и очень красивы (до умилительности, до растравы), освещенье — сумеречное, всё слегка пригашено, чтобы моей тоске — жарче, ярче гореть.
Я всё спрашивала, когда я к Вам приду — без всех этих — мне хотелось рухнуть в Вас — как с горы в пропасть, а что там делается с душою — не знаю, но она того хочет, п. ч. ни одно тело еще не хотело разбиться.
…Это была прогулка, даже променада, Вы были окружены подругами, наперсницами, лиц которых не помню, это был — фон, хор, но который мне мешал. Но с Вами была еще собака — та серая, которая умерла.
Воспоминание о Вас в этом сне — как о водоросли в воде: все движения. Вы были тихо качаемы каким-то морем, которое меня с Вами рознило. Событий никаких, знаю одно, что я Вас любила и хотела к Вам до такого самозабвения, какого мне не дано в жизни, но — не в жизни — дано. Куда со всем этим? К Вам, ибо никогда не верю, что во сне ошибаются, что сон ошибается, что я во сне могу ошибиться (везде — кроме). Порука тому — моя предшествующая сну — запись:
«Мой любимый вид общения — сон, не во сне, сам он: сон, тот воздух, который мне необходим, чтобы дышать. Моя погода, мое освещение, мой час суток, мое время года, мой возраст, мой век, моя страна. Только в нем я — я. Остальное — случайность».
Милая Саломея, о которой я сейчас так двойственно думаю, если бы я сейчас была у Вас — но договаривать здесь решительно бесполезно: Вы меня во сне так не видели, поэтому Вы, эта, меня — ту (еще ту!) навряд ли поймете — как и себя — ту. А та — понимала, и если сразу не отвечала, когда и где, если что-то еще длила и отстраняла, то с такой всепроникающей нежностью, что я не отдала бы ее ни за одно когда и где.
Милая Саломея, нужно же, чтобы шесть (?) лет спустя знакомства, Вам, рациональнейшему из существ, приходится слышать это от меня (да, все-таки!) рациональнейшего из существ… И — озарение — так вот почему тогда, шесть лет назад, Дмитрий Петрович не хотел Вас знакомить со мною. Но — откуда он взял (знал)? меня — ту, не гостящую даже в моих стихах, только в снах, только в снах. Ведь он не видел моих снов, меня — в моих снах, сновидящей.
А как был прав в своей прозорливости, ревности, как дико неправ — ибо так, так, так Вас любить как я Вас любила в своем нынешнем сне (так — невозможно!) — я никогда бы не могла любить — что — его! — никого, ни одного его, ни на каком яву, — только женщину (свое) — только во сне (на свободе). Ибо лицо моей тоски — женское.
* * *
Так безысходно, заведомо-безнадежно я любила только в детстве, очень, очень раннем, до-грамотном, до-четырехлетнем.
Черноглазую барышню на Патриарших прудах.
Зеленую актрису из Виндзорских проказниц.
Зеленую куклу в Пассаже — с муфтой.
* * *
Милая Саломея, это письмо глубоко-беспоследственно. Что с этим делать в жизни? И даже — если бы знала — то: что с этим сделает жизнь!
* * *
До-знанье (наперед-знанье) обратное дознанью (post fact’номy и посмертному) — игра не слов, а смыслов — и вовсе не игра.
* * *
Мне сегодня утром дали прочесть в газете статью о стихах — Адамовича, где он говорит, что я (М. Ц.) — ничей путь.[195] (Всякий поэт — свой собственный путь — в пропасть.) Саломея, он совершенно прав, и я счастлива, что это — так: — Правда поэтов — тропа зарастающая по следам, — это я сказала.
Так и моя правда — сонная, данная — о Вас — правда, меня — к Вам — когда-нб. зарастет, но я нарочно иду медленно, а может и вовсе стою — ногами посреди своего сна, спиной ощущая, что та Вы (ты — Вы!) еще там (здесь).
Саломея, Вы сухи, Вы сплошная сушь, и моя сушь — по сравнению с Вашей — но не надо водного сравнения, ибо во мне ничего от воды и от водоросли — но моя сушь — огонь. Я никогда не видела Вас что-нибудь до самозабвения любящей, но раз я Вас, именно Вас, без всякого внешнего повода, о Вас не думая — Вас — такой — видела, та Вы — есть, другая Вы — есть. Иначе вся я, с моими стихами и снами — ничего не стою, вся — мимо.
Кончаю в грозу — души и природы, под такие же удары грома — как сердца, под встречные удары сердца и грома, под такие же молнии, как молния моего прозрения о Вас: себе — к Вам. Ибо — бесконечный такт моего сердца — хотя громового! — Вы меня в моем сне вовсе не так любили, так любить двоим, т. е. друг друга нельзя.
— Саломея! Электричество погасло — чтобы одни молнии! — пишу в темноте, итак: Вы меня во сне вовсе не так любили, Вы ходили как зачарованная — моей любовью, конечно — Вы ходили, чтобы я Вами любовалась, Вы — красовались, но не тою дурацкой красотой красавиц, а красотою любимого и невозможного.
NB! Случайно пропущенная страничка книжки, после «из существ» — последняя строка третьей страницы назад.
(Случайный — при переписке — пропуск:)
…Если бы я сейчас была с Вами я бы — знаю себя! — врылась бы в Вас, зарылась бы в Вас, закрылась бы Вами от всего белого света, дня, часа, века — от Ваших глаз и от собственных, не менее яснозрящих.
Саломея, спасибо: я, после нынешней ночи, на целую тоску: целую себя — богаче.
Мне еще не дико было его писать. Мне не было дико его жить, так естественно было — его жить.
Саломея, у меня озноб по коже, вникните: наперсницы, греческий хор, одежда, ложно-классическая променада — точное видение Вас О. Мандельштама. Значит, прежде всего — поэт во мне Вас такой сновидел, значит — правда, значит — Вы такая и есть, дважды — правда, дважды — такая, значит — та Вы и есть, только та — Вы и есть. Не могут же ошибиться: целый сон и два целых поэта: один — во сне, другой — наяву.
Я во сне видела не Вас, а свою любовь к Вам, Вы были лицом моей любви, моей жажды — точным лицом моей тоски — так давно уже не женским лицом, но — мужским не заменимым и не затмеваемым!
И — озарение (дальше — 2 страницы назад, предпоследняя строка третьей назад. — Теперь — продолжаю.)
…(Почему у меня всё время, после сна, мандельштамовское начало Федры:
Как этих покрывал и этого убора
Мне роскошь тяжела — средь моего позора[196]
(А может — и позор — прозрение? Всему готова верить — после Вас — в грозу.))
Милая Саломея, письмо не кончено, оно единственное, первое и последнее от меня (во всем охвате слова) — к Вам — которую знаете — только Вы.
Милая Саломея, лучше не отвечайте. Что Вы можете на это ответить?
— Это была не я.
— Нет, Вы.
— Это были — Вы.
— Да, только эта — я.
Я Вас всё равно не убежу —
