Геракл.
Вроде пропагандиста.
Все ощущения книги — верны, а большинство рассуждений героя — излишни.
* * *
Такое ощущать она должна была бы от совсем простого — любого — хотя бы гондольера Джиованни. От бессловесного.
Лесничий (бывший — коновалом, бывший — офицером) — пересложнен.
Нехороша его словесная грубость: называть вещи своими именами, да еще все — и всеми. Я бы предпочла его словесно-почтительным, или вовсе бессловесным.
* * *
Гениален в книге Лоренс, а не герой. Герой — глуп. (Значит — и Лоренс глуп.)
* * *
Настоящие любовники не занимаются настроениями углекопов.
* * *
Невероятен (по грубости) отец во встрече с Меллорсом. Непристоен до неправдоподобия.
* * *
Хороша — безукоризненно — она. И infirmière.[215] И — даже жена. Все женщины.
Мужчины — тени.
Странная книга. Прекрасная по авторскому бесстрашию. Но есть тошнотворность, перегруженность сластью — пресыщающая — и отвращающая читателя.
* * *
С третьей трети — тошнит.
* * *
…С миром — в мире:
На буксире!
* * *
С миром — в споре:
На отпоре!
* * *
Мур: — Разное — утро и вечер. Вечером — всходишь точно на горку и смотришь.
* * *
…Покаместь душу выдавят…
А мне еще — завидуют!
* * *
31-го декабря 1934 г. — сороковой день.[216]
Стояла на его могиле и думала: здесь его нет, и там его нет: здесь — слишком местно (тесно), там — слишком просторно (All[217]), здесь — слишком здесь, там — слишком там. Где — тогда?
* * *
(О Днепре без порогов)
— Я сама — Неясыть!
* * *
Я сама — Неясыть!
(Январь 1935 г.)
* * *
— Я такой волчий медведь только потому что меня никто не любит.
(Метро Mairie d’Issy — crie du cœur[218] — 24-го января 1935 г. Myp)
* * *
11-го февраля вторник — без четверти четыре — весть о тяжелом заболевании С. М. Волконского (сердце). Сейчас еду в Последние Новости — узнавать, потом, м. б., к нему.
(Померанцы с фраза не окончена
* * *
Май 1935 г.
Когда старая женщина говорит: — «Когда я была молодая» — даже этому не верят, точно молодость та же красота.
* * *
Иногда нужно предпочесть, в стихах — общее место — острейшей подробности — ради потока. Т. е. фразу, период — эпитету, и поток — образу, который иногда, именно единственностью своей — тормозит.
* * *
* * *
Ты меня поцелуешь — мертвую,
Как тогда целовались — мысленно
* * *
Любовь была зла. Никто меня милой
Не звал — ты, соловей! —
Я жизнь прожила — счастливая силой
Своей, жилой своей!
* * *
была зла. Кто, кто меня телом
Покрыл — от —
Я жизнь прожила — счастливая делом
Своим, мелом своим!
* * *
2 1
(жаром — даром)
…Я в рай добрела — ведóмая — (чарой?)
Своей: лирой своей!
* * *
(Всё здесь — от ударения, до смысловой настойчивости: звуковой навязчивости повторения (подтверждения). Мое дело — заполнить должным. Здесь как нигде дана звуковая канва (звуковой канат).)
* * *
…Seule une femme pour porter le poids d’une âme (j’aurais mis «mon âme» — si ce n’était pas un équivalent).[219]
* * *
Да знаете ли вы
* * *
Благородство (поведения в трудных случаях жизни) есть не то последствие, не то причина бесстрастия.
Абсолютно-страстный человек не может быть абсолютно-благородным.
(Записано в Госпитале Ville-Juif, 15-го июня.)
* * *
Между годовалым ребенком (лицо!) и 80-летним им же — ни дня перерыву.
* * *
— Он его тоже посмотрел… — сестра, показывая мне Мурин аппендицит (знаю, что appendix, но привыкла — так).
* * *
(Для «Чорта»)
Деление серебра на горсточки, горочки, стопочки.
* * *
Серебряные стопочки отражаются в глубоком ломбере стола.
(Знаю, что l’Hombre — jeu de l’Hombre[220] — и, кажется, одна — знаю, но здесь беру ломбер как материал: из-за глубины звука — и отражения.)
Это — приписка 26-го мая 1938 г., переворачиваю страницу — и:
«Ибо ломбер (l’Hombre) от долгого словесного (невежественного) и игрального употребления уже стал ЛОМБЕР — древесной и металлической породой».
* * *
Н. П. Гронский
Зерна богатой барышни. — Губная помада. — Бритье (мячик). — Jouy-en-Josas[221] (нигде) — скалы, сосны, спящий город, арка, помост, кафэ.
* * *
Возвращение route nationale[222] — с его громким ором (песнями: один — как целый хор).
* * *
Шавильский желанный дуб. — И еще одно желанье. — Версальские леса, папоротник, вереск, листва, саблиэры.
* * *
«Старушки». Иду к «старушкам».
* * *
Рынок, кожаная кошелка.
* * *
— Ты еще немножко слишком громок.
* * *
Дружба с С. М.
* * *
Игранье моей головой — отрастающей.
— Как Вы похожи на волка!
— Глупости! Я похожа на Вильгельма.
— Нет! нет! Именно на волка, особенно — нос.
— Если я — на волка, то Вы на Марью Царевну, с картинки Репина — помните? Волк увозит Царевну.
— Иван-Царевич увозит!
— Нет, Волк.
* * *
Он: — А Вы заметили, что у Вас с Марьей-Царевной — одни инициалы?
— Я не Марья-Царевна, а Марья Моревна — помните: — «Я поеду воевать, а ты сиди дома и занимайся хозяйством».
— Это я — займись хозяйством? Впрочем, я великолепный хозяин, спросите маму. Вы сколько варите pot-au-feu?[223]
— Часа полтора.
(Он, торжествуя) — А я — три.
…Но Вам Марья не идет. Вы Марина Моревна — от моря.
— Просто скажите — морское чудище.
* * *
В другой раз, на саблиэре, в вереске
— Какие волчьи волосы! Совершенно — волчий мех!
— Глупости. Это — седины.
— Что-о? Седины, это матрона — что-то торжественное — Рим или Новгород. А это просто волчья шерсть. А сверху — золото.
— Еще скажите — волчий хвост! Помните, у Жуковского — в золотой сетке![224]
* * *
(Хотела писать его — живого. Не довелось. И только всего осталось:
— Погляди как в час прибоя
Лес играет сам с собою.
— Так и ты со мной играл.[225])
* * *
(Конец Carnet médical)
ДРУГАЯ ЗАПИСНАЯ КНИЖКА:
УЖАСНАЯ: ГРЯЗНЕЕ ГРЯЗНОГО, КАРАНДАШНАЯ, СОВЕРШЕННО-НЕЧИТАЕМАЯ
Жажду уничтожить.
Что такое мужская дружба? Любовь есть жажда — потери себя в другом, дружба — обретения себя в другом. Над дружбой всегда третье — то, ради чего — по Гронскому:
— Восток был отперт на простор[226]
и — Нашего полку прибыло.
(Над любовью (душой ее) — всегда третий, бывший или будущий, угроза, смерть.)
А любовь — тупик. Выход — смерть. (Дружба — бессмертье.)
Если бы я в ноябре 1934 г. любила Н. П. Гронского я в ноябре Х-вого года его — разлюбила: забыла.
* * *
Вклеенная газетная вырезка:
— В Египте найден дневник школьника, относящийся ко II веку до Р. Х. В нем подчеркнуты слова Гомера, что богини часто выбирают мужей среди смертных людей.
(Последние Новости — 26-го июня 1938 г. — Оправдание тщательности моих записей. Ибо наверное и тогда были войны — и всякие великие события. А школьник — читал и выписывал. Писал — и подчеркивал. Этот школьник для меня покрывает всю мою современность. Этот школьник II-го века до Р. Х. — мой современник. Ибо он так же жил прошлым — как я. Гомером — как я. И нам скоро обоим будет — столько же лет. (Нисколько — лет.))
* * *
А так — отрешенно, чисто и кровно (там — кроваво!) я буду помнить его вечно, болеть будет вечно. Моя боль — о нем, а не о себе без него.
Приезжайте в Париж.[227] Расскажу. То, чего никогда не прочтете — даже в моей рукописи о нем, живом, даже в нашей переписке, где он считался с детской ревностью моей дочери, а я — не хотела быть ему слишком всем. Переписка с обеих сторон чрезвычайно бережная. Он считался с моей семьей, я — с его юношеством, — и оба с временем и местом. Мы же должны были скоро, скоро встретиться и всё друг другу сказать!
Я бы Вам не рассказала, я бы Вам показала его.
* * *
«Трагических обстоятельств» не было. Он был счастлив. Его все любили. Он готовил свою книгу и ни в кого не был влюблен. Он только что был у матери, только что посадил ее на автобус (Мама! осторожней!) и вез своему старому морскому другу — в Мёдон — чужой морской бинокль. Мы с Гронским под поезд с чужими Цейесами не бросаемся.
* * *
«Eux que le départ d’une femme ou la fuite du temps inspire…»
(Aragon, crieur public).
«Les prodiges ne sont plus dans les eglises, ils sont dans la rue…»
— Ils étaient quelquefois dans les champs… Sur mer aussi…
(Jésus, Jeanne d’Arc)[228]
* * *
…Во всю величину залива
* * *
В ответ на слезы мне «Колхозы»,
В ответ на чувства мне «Челюскин»
(Б. П. и я — Писательский Съезд 1934 г. июнь)
* * *
…Дорогой Борис, я теперь поняла: поэту нужна красавица, т. е. без конца воспеваемое и никогда не сказуемое, ибо — пустота et se prête à toutes les formes.[229] Такой же абсолют — в мире зрительном, как поэт — в мире незримом. Остальное всё у него уже есть.
У тебя, напр., уже есть вся я, без всякой моей любви направленная на тебя, тебе экстериоризировать меня — не нужно, п. ч. я все-таки окажусь внутри тебя, а не вне, т. е. тобою, а не «мною», а тебе нужно любить — другое: чужое любить.
И я дура была, что любила тебя столько лет напролом.
Но мое дело — другое, Борис. Женщине — да еще малокрасивой, с печатью особости, как я, и не совсем уже молодой — унизительно любить красавца, это слишком похоже на шалости старых американок. Я бы хотела бы — не могла. Раз в жизни, или два? — я любила необычайно красивого человека, но тут же возвела его в ангелы.
Ты был очень добр ко мне в нашу последнюю встречу (невстречу), а я — очень глупа.
Логически: что ты мог другого, как не звать меня фраза не окончена. Раз ты сам не только в ней живешь, но в нее рвешься. Ты давал мне лучшее, что у тебя есть. Но под всеми твоими навязанными в любовь бабами — была другая правда: и ты со мной был — по одну сторону спорящего стола.
Я защищала право человека на уединение — не в комнате, для писательской работы, а — в мире, и с этого места не сойду.
Ты мне предлагал faire sans dire,[230] я же всегда за — dire,[231] которое и есть faire:[232] задира этого дела!
Вы мне, — массы, я — страждущие единицы. Если массы вправе самоутверждаться — то почему же не вправе — единица? Ведь «les petites bêtes ne mangent pas les grandes»[233] — и я не о капиталах говорю.
Я вправе, живя раз и час, не знать, что такое Колхозы, так же как
