Пастернак! — точно есть — и может быть! — детский средний или взрослый средний возраст — на его стихи!
А — какое великолепие:
Павлин, торжественный,[58] как ночь,
Подходит и отходит прочь…)
(третий день русского Рождества)
* * *
Mурины стихи:
Вот приходят гости к вам
Внучке часовам.
(еще полная бессмыслица, но вслед, овладев темой)
Вот приходят людоеды
С пиками, с ножами,
Они траву режут
Вартажами
* * *
Мама, не терзайте сына своего
Оттого что он Вас любит ничего.
* * *
Людоеды из лесý
Режут траву как косý
* * *
Мур — 25-го января 1930 г.
— без 6-ти дней 5 лет
* * *
Мур — 27-го января 1930 г.
— Мотоциклет, это волк такой рычащий, на колесах.
* * *
Рассматривая книгу с картинками, с подозрением:
— Сперва цветочки, а потом смертóчки!
* * *
— Какое у дамы дегольтэ большое, — совсем голая!
* * *
(По-французски не говорит совсем: несколько слов.)
* * *
Мур (по поводу украденного Кутепова[59])
— Мама! Как по-французски генерал?
— Général.
— Почему? Потому что у него — жена?
* * *
— Le général — или la?
— Le général.
— Почему? Потому что — лев? (le)
* * *
Тетрадь кончена 31-го января 1930 г., в Мёдоне — в дни пропажи Кутепова.
Кончается на словах:
…Дававший на немощь,
Дававший на мощь
— Хорошо! —
ВЫПИСКИ ИЗ БОЛЬШОЙ ЧЕРНОВОЙ
СВЕТЛО-ЗЕЛЕНОЙ ТЕТРАДИ — С КРАСНЫМ КОРЕШКОМ —
начатой 1-го февраля 1930 г., в день Муриного пятилетия, конченной (не совсем доконченной — есть пустые страницы) 6-го июня 1931 г.
* * *
Мур — 4-го февраля 1930 г.
— Мама! Снимите мне, пожалуйста, салфетку!
— Ну, можешь и так посидеть.
— Мама! ведь я тогда от волнения ее проглочу?!
(«Крокодил»[60])
* * *
— Ну, мама, теперь Вы мне должны сто книг прочитать?
(Возмещение за мое получасовое писанье, т. е. его отсутствие из комнаты.)
* * *
Меховые малахаи
(Я. Сибирь)
* * *
Вещь я вижу только когда я на нее смотрю. Никакого «бокового зрения» — полная слепость (на быт).
* * *
Мур — 5-го февраля 1930 г.
Волнение — это когда беспокоишься: когда не придет никто — или придет.
* * *
Мур — 8-го февраля 1930 г.:
— Ты же ничего не видишь!
— Я — ушами вижу!
(Отсюда мое, в поэме: — ушами — видь![61])
* * *
— Я спрошу в Бианкуре у трактора — он мне скажет где тот серый проклятик. («Limousine grise»,[62] увезшая фраза не окончена
* * *
— Мура, прекрати свои глупости с табуретом!
— Это не глупость, это опасность.
* * *
— Скорей! Скорей, Мур, а то солнце уйдет — и мы останемся!
(Одевая, бормочу какие-то стихи) Мур: — Только не думайте, что Ваши стихи остановят солнце!
(NB! Об Иисусе Навине — не знает.)
* * *
Мур — 14-го февраля 1930 г.:
— А я ведь подымаюсь, когда неподвижно стою.
(Тихо, за супом)
* * *
Два вида религиозности:
Столпниц — нет.
Хлыстовки — все.
* * *
(NB! не стихи! Нечаянно — в столбец.)
(— Эта запись — явно по ассоциации с Муриным глубочайшим и нечаянным словом: — А я ведь подымаюсь — когда неподвижно стою. (1938 г.) Не нечаянным, а — физически-наблюдательным!)
* * *
В ответ на приглашение в гости — нашего доктора — на день рождения его девочки — «и мальчики будут, и девочки…»
— Спасибо! Я девок-то — не очень люблю!
(Девок никогда не слышал, словоизобретение — из чистой ненависти, чтобы не сказать девочка (ласкательное).)
* * *
— Я возьму сучок и буду сучком пилить по дереву.
(Сучок — смычок. Представление о скрипке.)
* * *
Мёдон, 20-го февраля 1930 г.
Милый папа! Я Вас очень люблю, поджидаю давно. Хорошо живу, целый день наигрываюсь, только простуженный. Я был у зубного врача в гостях, много там веселых гостей было, едемте, дети, туда поскорей, я ел и играл. Мне понравился один мальчик, одетый в белое — в черные штаны и в белую куртку, большой, у него в кармане был свисток, я посвистел немножко.
Я с дядями разговаривал — о стихах, о машинах, о всем. Там скрипач был, играл на скрипке, а я не танцевал. Сейчас лежу я на Вашей кровати и играю, со мной на кровати Мамынта, Barnrn (Бараручка!) и Мумсик.
Милый папа, спасибо за подарки. До свиданья, па — а — па! (громко, во весь голос, с оборотом на окно) Люблю Вас. Меня Мура зовут.
* * *
— Я не люблю, вообще, колокола…
— Почему? Что ты чувствуешь, когда слышишь?
(Задумчиво) — Черти кажутся… (восторженно) — Чортовы кулички кажутся!
* * *
— Ты рад, что мы весной пойдем в Зверинец?
— Но мне ведь там исповедоваться нужно!
— Кому?
— Зверям-батюшкам — грехи говорить.
* * *
(Конец февраля 1930 г.)
— НАЗАД, КРОХОТНАЯ ИСТАСКАННАЯ ЗАПИСНАЯ КНИЖКА,
несколько записей, а то в разрухе переезда — пропадут —
Кажется — лето 1924 г., Иловищи, Чехия
…Вереницею комнат, где жил и маялся —
Жизнь, ужель предстанешь в последний час?
(…где нé жил: маялся!)
* * *
Души, души неуживчивые!
Губы, губы неотзывчивые!
* * *
Поля в снопах, слепят
* * *
О, мое солнышко, моя звездочка!
Я тебя выхотела из воздуха!
(NB! Будущему Муру — родился 1-го февраля 1925 г. — еще очень будущему, очень воздушному Муру!)
* * *
Да будет сын.
* * *
Стихосложение взяв за правило —
Я тебя выхотела: составила
(из чего — всего — и т. д. — и после перечисления:)
Чье собирательное — любовь
* * *
…я тебе буду — Русью
* * *
Матерью, Родиной и Москвою
* * *
Из письма (кому??)[63]
Я не хотела Вам писать и не думала о Вас, но А.[64] так хорошо рассказывала о Вас, что вспомнила Вас живым, прежним, и мне сделалось жалко Вас — всем жаром жалости, как я одна умею жалеть.
Вы виноваты передо мной — глубóко — минуя всё — пишу Вам — тому — почти год назад
(оборвано)
Время и молчание работают, чувствую Вас враждебным, а не моим уже — ни одной песчинкой Вашей песчаной (не пустынной! песчаной — говорю о составе) души. Я Вас уступила, я (брезгливо) отстранилась. С самого Вашего отъезда по сей (сентября) день — постепенное нарастание обвинительного акта
(оборвано)
* * *
— А того зверька помните, шуршавшего в кустах? Это был тритон — или саламандра — «гений этих мест» (dieu des lieux[65]) — подслушивавший и шумом покрывавший тайну.
* * *
…Обозрев всё назад — слишком близки, чтоб рваться, слишком далеки — чтоб слиться. Ни дали, ни близи, на расстоянии руки. Стихам тут нечего делать.
Милый друг, Е. О., уезжая всё-таки передала мне Ваше наставление: не быть столь быстрой в своих суждениях о людях и не столь легко- (-мысленной? весной? верной? Половина слова так и осталась в воздухе — из-за моей реплики.)
И вот, объявляю Вам, что мне на днях исполняется 30 лет (NB! 26-го сентября по старому) — и что эти слова я слышу уже с трех, и что это совсем безнадежно.
И относя эти Ваши слова вовсе не к Яковлеву[66] (которого Вы от меня (!!!) защищаете), а к Вам самому, мой друг — говорю Вам, что все-таки ни о чем не жалею: ни о своей быстроте, ни о своем легко- (мыслии? верии? любии?) и никогда бы не променяла этих своих свойств — хоть было бы сотни вас! — на их обратное.
Будьте счастливы, дружочек, и ищите себе кого-нб. на 15 лет моложе и на целую меня — меньше.
Тогда Ваши добрые советы м. б. и принесут — прок и плод.
МЦ
16-го сентября 1924 г.
* * *
— Письму буду рада, но только как необходимости Вашего вздоха (Вам — воздуха).
Дышите в меня! — вот моя формула взамен: — Дышите мной! (а я — что буду делать?!)
Дышать другим — задыхаться.
МЦ
* * *
— Я не верю стихам, которые — льются. Рвутся — да!
«Любить». Точно это что-то отдельное, какое-то занятие, точно вообще кроме что-нб. делаешь!
* * *
Souvienne vous de celuy à qui, comme on demandoit à quoy faire il se peinoit si fort en un art qui ne pouvoit venir à la cognoissance de guère des gens, — «J’en ay assez de peu», répondit-il. «J’en ay assez d’un. J’en ay assez de pas un».
Montaigne — случайно нашла в словаре, одна в Воле России, возле холодного самовара. — Подарок на всю жизнь.[67]
* * *
Переписка с Алей на каком-то чтении:
Я: — Что ты чувствуешь к этой Оле — и что о ней думаешь? Напиши.
Аля: — Глупая, сумасшедшая, увлекшаяся обыкновенная барышня.
Я: — Чистая и нищая духом дура. Умилительная, но противная.
…Рисуй, но мелко.
(Дальше, в записной книжке, целая страница мельчайших бесов.)
* * *
Отрывок письма:
(Мелко-мелко, почти стерто, предельно-сокращено, местами — одни буквы, с трудом, с трудом, с трудом разбираю. Разгадываю — но я всё та же, и то же бы написала — и так же бы написала — если бы не седые волосы, которые я нарочно не крашу — чтобы не было таких писем: этой безумной, глубоко-бессмысленной и неизбежной — боли.)
* * *
Я сегодня рассталась с Вами, как с родным, хочется верить — навек родным. (А навек и навеки — разное: навеки — на все века, навек — на мой век, что, иногда — очень коротко. 1938 г.)
Когда мы сидели рядом в трамвае, меня прямо залило этим чувством нерушимого родства. «Несмотря ни на — всё». (Помните, Вы всегда смеялись, подсказывали — что, а я — настаивала, отстаивала.)
Дружочек, Вы хотели быть со мной как с другими, а я хотела быть с Вами как с ни-одним — вникните — каждый хотел своего — и дважды сорвалось.
Не будем помнить — Schwamm drüber![68] — не стоит помнить.
Наша любовь была задумана дружбой — трудной дружбой мужчины и женщины, невозможной без любовного эпизода. Это миновало — вместе с невозможностью.
Я Вас люблю (четыре слова данные только буквами и даже не буквами, ни разобрать ни разгадать — даже мне) — так же как Вы меня, но между нами — опять простор — тех набережных, по которым мы ходили ровно год назад, простор — неизбежный для виденья и слышанья друг друга.
Сопутствующая рука — тень — ветер… — «Ирреально?» — Верней и вечней всего.
Вместе быть и жить, спать и жить — я этого никогда не умела, отказываюсь.
* * *
Не скажу, что во мне не осталось боли — живая боль и соль! — но это уже соль без горечи: отмытая, не морская уж…
Расправясь со мной как с вещью, Вы для меня сами стали вещь, пустое место, а я сама на время — пустующим домом, ибо место которое Вы занимали в моей душе было не малó. (Господи! как сквозь это не прослышать: ты был мне всем и опять будешь — когда захочешь — и этого хочу — и для
