этого пишу! 1938 г.) Теперь Ваше место (пусто) опять заполнено человеческой нежностью.
Живите как можете — Вы это тоже плохо умеете — а с моей легкой руки, кажется, еще хуже, чем до меня — Вам как мне нужны концы и начала, и Вы как я прорываетесь в человека, сразу ему в сердцевину, а дальше — некуда.
Для меня земная любовь — тупик. Наши сани никуда не доехали, всё осталось сном.
* * *
Хочу Вас видеть — теперь будет легко — перегорело и переболело. Вы можете идти ко мне с доверием.
Я не допускаю мысли, чтобы все вокруг меня любили меня больше, чем Вы. Из всех Вы — мне — неизменно — самый родной.
Что женская гордость перед человеческой правдой.
* * *
Гадание на отсутствующего
1) Новое знакомство и неприятность
(я: слава Богу!)
2) Получит обещание от пожилой дамы
(я: слава Богу!)
3) В семье кто-то очень болен, близкий
(я: бедный! (пауза) ко мне придет!)
4) Удивительная удача
(я: не в любви, на картах это называется по-другому)
5) Огорчения и сплетни
(я: — всё хорошо что хорошо кончается!)
* * *
Строки:
Обеспамятев от памяти
* * *
Кровью сердца на пергаменте
Мысли…
* * *
Ворочается вулкан
* * *
Алина запись:
Выпила, съела. Целую крепко Вас обоих, разбудите, расскажите (мене не взяааали!).
Уауау ау
Ваша Аля
* * *
На этом кончается черная бедная тощая чешская записная книжка лета 1924 г.
* * *
дальше — 1930 г.
На вокзале, Мур и я.
Я: — О чем ты думаешь?
Он: — Об урродах! Одни слишком толстые, другие слишком худые, третьи совсем скелеты, четвертые — жирафы, пятые — сажа, а еще другие — просто грязь.
(Встречая С. (очевидно из Бельгии) — 14-го апреля 1930 г. Урроды очевидно — пассажиры.)
ИЗ ЗАПИСНОЙ КНИЖКИ — ПОЧТИ ПУСТОЙ —
реплики во время каких-то прений
— Маяковский не только не прислуживался к Революции, а сидел за нее в тюрьме гимназистом 16-ти лет.
— Поэма Октябрь[69] ничуть не хуже первых вещей.
— Умер вовсе не потому что Революция умерла — а потому что девушка не любила. И умер вовсе не потому что и одна умерла и другая не любила — п. ч. — как еще Наполеон сказал Гёте о Вертере — от двух вещей не умирают (Вертер: любовь и расстроенные дела), всегда — от одной.[70] (Иногда — от всего, но это тоже — от одного.)
Народное: двум смертям не бывать относится не только к смерти, а к причине смерти. Так, напр., Блок умер не от подагры + астмы + еще чего-то, а — от тоски. Которая — одна. Всегда — одна!
* * *
— Самое обидное, что можно сейчас сделать Маяковскому (а сделать ему может сейчас — всё — всякий — на которого он даже бы не плюнул!) — это сказать, что он умер разочаровавшись в пропуск одного слова. Он был ей предан вплоть до двух (2-х) тысяч уплоченного налогу.[71]
Сила этой смерти — в том, что он умер в полной силе, на высоте дара и судьбы.
Поэтому я его не жалею, а на него (за него) — радуюсь.
* * *
Мур — из Алиных о нем записей — год назад, весна 1929 г. (Муру — четыре года)
— Вот ангел в белых штанах!
(каменщик)
* * *
— Я заработаю деньги, чтобы купить машину.
* * *
— А папа в наплёвинской шляпе пойдет гулять?
(м. б. — наполеоновской?)
* * *
— Я грозный человек, потому что я барабаню.
* * *
— Кто эту вазу купил?
Мур: — Никто, это просто есть.
* * *
— Возьмите этот чайник, весь, и сожгите его, поставьте в огонь.
(подогрейте чай)
* * *
* * *
— Папа на службе разговаривает, а у нас не слышно.
* * *
— Детям игрушки полезны.
* * *
— Вантыкстан, вантыкстан, варалбó-выраздáк.
* * *
(Март 1929 г.)
Аля: — Вода осталась для ног.
Мур: — А мне блинок?
* * *
(Из Алиного дневника, май 1929 г.)
…Мур встречает меня высунутым языком и вопросом о подарочке. Еще рассказывает мне сказку: — «Жила-была мама, ее съел Кащей, и стала мама еденная».
— Я буду твоей женой, а ты будешь моей сестрой.
* * *
— Идут кадеты, трубами барабанят.
(Май 1929 г., Мёдон)
* * *
В мёдонском лесу (из памяти, но кажется — тогда же)
— Я, когда буду большой, пойду на войну?
— Будем надеяться, что когда ты вырастешь уже не будет войны. П. ч. война — страшная вещь, и ты убиваешь, и тебя могут убить.
— А всех убивают на войне?
— Нет, иные возвращаются, иных забирают в плен.
— А в плену — тоже убивают?
— На хороших войнах — нет: заставляют работать, но пóят и кормят.
— Тогда если меня возьмут на войну, я сразу пойду и пропуск одного словах: — А где у вас пропуск одного слова плен?
* * *
2-го июня 1929 г.
Мур: — Спасайте меня, а то я Вас зарежу!
* * *
— Аля! Перестань ошибаться — и вон!
* * *
— Совсем штанов не осталось, одни заплатки да козлятки.
* * *
— Мама, знаете отчего у меня штаны мокрые? Вспотели, вероятно!
(Т. е. они вспотели, а не он, ибо другого — не бывает никогда.)
* * *
Хрóмый. Зажмали (зажали). Иду к Бибияги.
* * *
— Я хочу надеть сольду (куртка).
* * *
— Флаг говорит да и нет.
* * *
— Gui — это ведь негрские головы.
(Gui — омела)
ВОЗОБНОВЛЯЮ ВЫПИСКИ ИЗ БОЛЬШОЙ СВЕТЛО-ЗЕЛЕНОЙ ЧЕРНОВОЙ ТЕТРАДИ С КРАСНЫМ КОРЕШКОМ
Учится читать: в тетради ряд слов огромными печатными буквами.
* * *
Liebe gnädige Frau!
Wie merkwürdig trifft es sich! Als ich Ihnen von der russischen Sekretärin schrieb, musste ich gleich ein neues Blatt nehmen, denn eh ich mich bedachte stand es: zu gesund.
Das «blonde Mädchen» (Tchernoswitowa heisst: Tcherno — schwarz und switowa kommt von Hemd (kleinrussisch: Switka), eigentlich — die mit dem schwarzen Hemde) prahlte mit Rilke und sprach über ihn wie über die selbstaufgenommennen Platten zu seinen Bildern: mein. Ich traf sie nur ein einziges Mal und liess sie weiterleben — ohne Sehnsucht.
Heute, am 17-ten erhielt ich Ihren Brief und die sein (Briefbuch).
Ihr Brief raucht — und rauscht — und glänzt — Bodensee — ein Wort aus meiner Kinderheit, ich war damals im Breisgauer Freiburg und hatte eine Freundin — Brunhild — von dorten, das Kind sah wie ein Seefräulein aus. Ich liebte sie so sehr (für ihre Schönheit: Seefräuleinheit!) dass man uns schnell jeden Verkehr verbot — als ob ich der See wäre, der sie heimwollte — von der Schul-Sandbank!
Brunhild vom Bodensee.
* * *
…Seit Rilke habe ich Niemanden geliebt, in Niemanden gelebt, er war meine letzte Seele, meine letzte ander-Seele.
* * *
Als Sie so lange nicht schrieben, dachte ich: jetzt hat die Frau Angst, sie will kein grosses Gefühl, sie ist erfüllt — und liess Sie schweigen und hätte selbst nie geschrieben (geschrien).
* * *
…Als mein Kind in Russland vor Hunger starb und ich es — so auf der Strasse von einen fremden Menschen erfuhr (— Ist die kleine Irina Ihr Kind? — Ja. — Sie ist tod. Gestern tod. Morgen begraben wir sie.) schwieg ich drei Monat lang — kein Sterbenswort — zu niemandem — damit es nicht weiterstürbe, noch (in mir) — lebe. Darum nannte Ihnen Rilke nicht meinen Namen. Nennen — trennen: sich vom Dinge trennen. Ich nenne niemand — nie.
* * *
Es wird ein harter Winter sein — ist schon hart, obwohl noch nicht Winter — mein Mann hat keine Arbeit und kann, als Kranker, auch keine haben. Wütende und würgende Armut, geschenkte (schöne Sachen — was brauch ich sie?) verschleudere ich für 20–30 frs — die gleich weg sind. Meine Tochter strickt, aber für einen Sweater — 2 Wochen Arbeit — zahlt man nur 50 frs. Ich kann nur schreiben, nur gut schreiben, sonst wäre ich längstens reich.
Mit der russischen Emigration steh ich schlecht denn — ich steh ausserhalb, lebe nur in meinen Heften und meinen Pflichten und wenn manchmal meine Stimme erklingt — so ist es immer Wahrheit, wie noch unlängst, als unser grosser sowietischer Dichter Maïakowsky hier in Paris einen Vortrag hielt. Am anderen Tag schrieb ich ihm einen offenen Brief — das war ein Jubelruf — und am Tage drauf wurde ich aus der Zeitung, wo ich manchmal meine Verse drucken liess (nein, wo man sie manchmal — duldete) — entfernt «wegen sowietischen Sympathien».
Ganz allein steh ich, für die Fernen — eine Emigrantin, für die Nahen — eine пропуск одного слова — nurweil ich keine Politik.
Hände waschen möchte ich jedesmal wie ich eine Zeitung — anseh.
* * *
Liebe Frau im alten Park, grossen Dank für das grosse Geschenk. Zur Stunde, wo alle Fenster umher schwarz sind — meine Stunde, mein lichtes Fenster allein! — schlag ich das Buch auf und bin wieder ich: vogelfrei, wie es in Ihren alten Gesetzen steht.
* * *
Милостивая государыня![72]
Как странно получается иной раз! Когда я писала Вам о русской секретарше, я должна была сразу взять новый лист, ибо не успела опомниться, как на бумаге появились слова: чересчур здоровая.
«Светловолосая девушка» (Черносвитова[73] означает: Черно — черный, а свитова происходит от рубашки (малороссийское: свитка), буквально — та, на которой черная рубашка) хвалилась Рильке и говорила о нем как о собственноручно сделанных пластинках его фотографий: мое. Я встретилась с ней один-единственный раз и отпустила ее жить дальше — не тоскуя.
Сегодня, 17-го, я получила Ваше письмо и его (том писем).
Ваше письмо пенится — и плещется — и сверкает — Боденское озеро — слово из моего детства, я жила тогда во Фрейбурге (Брейсгау), и у меня была подруга — Брунхильда — из тех мест, похожая на русалку. Я так ее полюбила (за ее красоту: русалочность!), что нам вскоре вовсе запретили встречаться — как будто я была озером, желающим забрать ее домой — со школьной скамьи и песчаной отмели!
Брунхильда с Боденского озера.
* * *
…После Рильке я никого не любила, ни в ком не жила, он был моей последней душой, последней другой-душой.
* * *
Вы так долго не писали, что я подумала: госпоже стало боязно, она не желает полноты чувства, она переполнена — и я не прерывала Вашего молчания и сама бы никогда не написала (окликнула).
* * *
Когда мой ребенок умер в России от голода и я узнала об этом — просто на улице от незнакомого человека (— Маленькая Ирина Ваша дочка? — Да. — Она умерла. Вчера умерла. Завтра
