первого (чтения Чехова, напр.) — гору сбросил, к<отор>ую на тебя навалили, море изверг (чужой пустоты) — к<отор>ое в тебя влили.
После второго — гору сдвинул, море осушил.
Первое — истощает, второе — обогащает.
* * *
И еще: обратность процессов до и после <сверху, после «процессов»: и следствий>. Читая Чехова или беседуя со знакомым вы (именно вы, я от Чехова томилась с детства) и не подозреваете о своей усталости. Только когда захлопнули книгу или дверь за выходящим — вы изумленно восклицаете: — Боже, до чего я устал!
(Чтение Чехова — вязание в воздухе, без результата — восполнения — связанной полосы.)
Напряжение растраты неосознанно, и утомление подкрадывается яко тать в нощи. Процесс растраты — усладителен, завершение его — опустошительно. Душа точно мстит за то, что человек часами мог обходиться без нее. (Расплата за каждое развлечение: расплата за растрату на ничтожное.) И — о странность! — выпитое море превращается в ощущение: выпит! (в твою собственную выпитость). Полная параллель и даже тождество с опьянением алкоголем.
С прозой Пастернака (как всякого большого мастера, — нет, Чехов тоже был мастер! — как всякого большого духа) — обратное. Читал — точно об стену бился, чуть ли не булыжник на мостовой колол, кончил — огромный прилив силы. Отданное — вернулось. Так Пастернак чувствует — закончив Урал [63].
Посему книги Пастернака (м. б. самого дионисического из моих современников) никогда не сравню с вином, а прозу Чехова, или иных бытовиков, — именно с вином, с развратом вина, сравню.
* * *
Есть священный инстинкт — и в этом меня подтвердит каждый пишущий — оберегающий нас от доверия к слишком легко давшемуся. Стихотворение, написанное в 10 мин., всегда подозрительно.
Тот же священный инстинкт оберегает и настоящего читателя (т. е. <пропуск одного слова>, а не трутня) от доверия к слишком легко в него льющемуся.
Радость добычи — почему это торжество мужского сознания не распространяется и на книгу (душу другого), ограничивается областью дел (чаще «дел») и любви?! Всё в мире сем надо завоевывать — т. е. за всё платить собой — друга как женщину и книгу как друга. Готового нет. Есть, но неизбежно второй и третий сорт.
Богов из глыбы высекают и несколько веков спустя тем же усилием мышц из земли выкапывают. «Как по маслу» — в жизни как в искусстве <фраза не окончена>
* * *
Б. П., поэт как прозаик, прежде всего нуждается в сподвижничестве. Рука, ищущая встречной (а скорей даже — «coup de main!» [64] 1933 г.). За непосильное берусь — помоги же! Сезам откройся, чтобы я со всеми своими сокровищами — за твоими сокровищами — в тебя вошел.
Б. П. осуществлен только в настоящем читателе, т. е. Б. П. один — умысел, Б. П. + идеальный читатель — умысел + действие, т. е. полный поступок: свершение. Б. П. свершается не в напечатанном количестве страниц, как Бунин, напр., хотящий только одного: любуйся! — Б. П. свершается только в читателе. Он не данное, а даваемое. Не сотворенное, а творимое: рождаемое. Весь он — самый акт дачи.
И в силу именно этой необходимости в сотворчестве, этой полной своей зависимости от другого, он так единственен, уединен и одинок.
* * *
«Чувствуй» (воспринимай) и «любуйся» — вот с чем идут к читателю писатели типа Бунина. — «Я сделал, а ты посмотри», «дал, а ты возьми», «страдал, а ты поразвлекись». Писатели типа Бунина хотят зрителя, писатели породы Пастернака хотят — писателя, второго себя.
«Работай» говорит Б. П., — «я бился — побейся и ты». (Я — над материалом, ты — надо мной, к<отор>ый для тебя тот же материал: первоисточник: природа.) Это — шахтер, в походе за золотом, а не рантье, нам это золото на своих литературных приемах, в виде устриц, орхидей и чего еще? — расточающий.
Б. П. нам дает, нет, Б. П. нас приводит на прииски. — Добывай.
Б. П. — наше местознание. Добыча — наша.
Но насколько несравненно больше доверия и любви в этом «бейся», чем в олимпийском «любуйся» Бунина. Б. П. с нами последним — своей трудовой жилой делится — не ценнее ли банкирского «золотого дна».
Б. П. — наша трудовая, следовательно — золотая жила.
(Пишу Б. П. и всё время думаю о Втором Фаусте Гёте.)
Творчество Б. П. — огромная лаборатория (алхимика). (NB! связать с тем золотом. Пожалуй, образ еще верней, ибо здесь больше добыванья и — не забыть! — так Бертольд Шварц изобрел порох.) Это прежде всего материал, черновик. Есть поэты «без черновиков» — сразу нáбело — имя их легион и цена им грош. Есть поэты — сплошные черновики. Гёльдерлин, напр., с четырьмя вариантами одного и того же стихотворения (абсолют, очевидно, им найден на небесах!).
Есть два рода поэтов: парнасцы и — хочется сказать — везувцы (-ийцы? нет, везувцы: рифма: безумцы). Везувий, десятилетия работая, сразу взрывается всем. (NB! Взрыв — из всех явлений природы — менее всего неожиданность.) Насколько такие взрывы нужны? В природе (а искусство не иное) к счастью вопросы не существуют, только ответы.
Б. П. взрывается сокровищами.
* * *
(NB! Второй Фауст — работа (лаборатория) целой жизни и «Ueber allen Gipfeln ist Ruh…» на стене охотничьего домика… [65] Связать. 1933 г.)
* * *
Борис родной. Я не знаю, дошло ли до Вас мое письмо — давнишнее, в начале лета. Длительность молчания между нами равна только длительности отзвука, вернее: все перерывы заполнены отзвуком. Каждого Вашего письма (всегда — последнего!) хватает ровно до следующего, при частой переписке получилось бы нечто вроде сплошного сердечного перебоя. (Боже, как я себя утешаю — и тешу! 1933 г.) Сила удара равна длительности его действия, — есть ли в физике такой закон? Если нет — есть.
Б<орис>, если не долетело, повторю вкратце: в феврале я жду сына. Со мной из-за этого сына уже раздружились два моих друга — из чистой мужской оскорбленности, негодования, точно я их обман<ула?> — хотя ничего не обещала! А я, в полной невинности, с такой радостью: в феврале я жду сына (оба меня любили, т. е. так думали) (NB! внимание к моим скобкам, — в них «ist der Hund begraben» [66] 1933 г.) — и знаете, чего ждала и не дождалась в ответ: «— Ваш сын! Это должно быть — чудо!» и еще: «но пусть он будет и внешне похож на Вас!» (NB! одного без другого не бывает: иная физика — иная суть, доказательство <сверху: наличность> — иной сути. 1933 г.) Это я бы сказала Вам, Борис, потому что я Вас люблю — и этого ждала от них, потому что они меня любят, а дождалась — ну
(NB! Один пришел в ярость, нет оскорбления, которого бы я от него не выслушала — помню, даже внешне был страшен, а другой просто — исчез. 1933 г.)
Теперь я совсем одна, но это неважно, всё, что не насущно — лишне, двоих не теряют, а одного — не было, я ничего не потеряла, кроме — от времени до времени — радости текущего часа, такой, в моей жизни, редкой.
Борис, мне неприятно повторять то свое письмо, тем более, что писала я в глубокой потрясенности, теперь я свыклась — но там была формула, необходимо, чтобы она до Вас дошла: «единственное отчаяние мое, Борис — Ваше имя». (NB! не совсем вижу, где формула? Так сокращено, что расшифровываю наугад. И, внезапно — ясно как на ладони: — единственное, от чего мне больно, — Ваше имя.) Я его Вам посвящаю, как древние посвящали своих детей — божеству.
Борис, с рождения моей второй дочери (родилась в 1917 г. умерла в 1920 г.) прошло 7 лет, это первый ребенок который после стольких лет — постучался. Б<орис>, если Вы меня из-за него разлюбите, я не буду жалеть. Я поступила правильно, я не помешала верстаку жизни (совсем гётевское наблюдение и определение и даже форма, только Гёте бы вместо: жизнь сказал: природа. О «Детстве Люверс» — потом) я не воткнула палки в колесо судьбы. Это единственное, что я чту. (Право на бытие — всегда — во всем: от права на бытие данной строки, вопреки самым роковым от нее последствиям — до моего сына во мне.) Да, Борис, и будь этот ребенок у меня от первого встречного, он бы всё равно — был, потому что он захотел — через меня — быть. Да, Борис.
Впрочем, Вы мудры и добры — зачем всё это? Горечи моей Вы не сможете не прочесть уже с первой буквы февраля. (NB! Наш с ним месяц, верней — мой с ним, тех моих, того моего потока стихов к нему — февраль 1923 г. меховой можжевельник — «кипарис». 1933 г.) Ни о радости, ни о горечи я говорить не буду.
Я назову его Борисом, и этим втяну Вас в круг.
* * *
Б<орис>, я закончила большую вещь — I ч<асть> трилогии Тезей — Ариадна. Приступаю ко второй. В «Соврем<енных> Записках» (XXI кн<ига>) есть моя проза, из советских записей — достаньте и прочтите. Часть сказки «Мóлодец» уже отпечатана, выйдет к Рождеству, пришлю. (Здесь очень неисправные типографии.)
(Не окончено)
* * *
— за игру за твою великую,
за утехи твои за нежные…
* * *
(Морской Царь — Садку)
* * *
материалы для статьи болгарские народные песни
(дали на просмотр перевод Федорова [67])
Отрывки — в моей переделке.
Образцы яз<ыка>
У овец — ягнята ярки,
Все овчата мохноглазы,
Все козлята востророги
* * *
Наливала — так с обмером
* * *
(Молитва Лазаря)
Павлин гуляя
Уронит перья
Сберет их дева
Сплетет в венок
* * *
Сирень та — осыпалась,
Вкруг шеи обвивалась
Той шеи — всех светлее…
* * *
Лес ты мой, лес зеленый!
Путь мой идет — не лесом.
Если ж иду я тобою —
Из-за воды быстротечной…
(не тем же ли мог объяснить герой свое пребывание в гроте Калипсо?)
* * *
Красна дева, пестропола,
Пестропола, долгокоса
* * *
Всё красиво, всё шелкóво,
Всё раскрашено толково
* * *
Райские врата затвóрены,
Геенские — отворёны
* * *
Легенды и обряды
Св. Никола на трапезе святых роняет полную чашу. Не разбивается, не разливается. Удивление. Объяснение: — Только сел я за трапезу, разлилось Черное море, потопить корабль хотело. Корабельщики взмолились, слёзно все они взмолились… Полная чаша в руках Николы — гибнущий (спасенный) корабль.
* * *
Огненная Мария — лик засухи.
Христос — наводитель мостов.
Св. Георгий и Божья Матерь («У овец ягнята ярки…»).
Божья Матерь проклинает кукушку, кукованьем разбудившую Младенца.
Янка и ангелы. Ангелы обманом вынимают из Янки душу (яблоко).
Дары Св. Николе. Св. Никола отвергает богатые дары золотарей, землепашцев, виноделов.
