льду и кольцом на стеклах, —
И на стволах, которым сотни зим,
И, наконец — чтоб было всем известно! —
Что ты любим! любим! любим! — любим! —
Расписывалась — радугой небесной.
Как я хотела, чтобы каждый цвел
В векáх со мной! под пальцами моими!
И как потом, склонивши лоб на стол,
Крест-накрест перечеркивала — имя…
Но ты, в руке продажного писца
Зажатое! ты, что мне сердце жалишь!
Непроданное мной! внутри кольца!
Ты — уцелеешь на скрижалях.
18 мая 1920
«Тень достигла половины дома…»
Где никто не знает про меня.
Не сравню с любовною истомой
Благородство трудового дня.
Этою короной коронован
Будет Царь… — Пот на державном лбу! —
Мне ж от Бога будет сон дарован
В безымянном, но честнóм гробу.
21 мая 1920
«Все братья в жалости моей…»
Все братья в жалости моей!
Мне жалко нищих и царей,
Мне жалко сына и отца…
За будущую тень лица,
За тень грядущего венца,
За тень сквозного деревца…
— Впалость плечей…
21 мая 1920
«Руку на сердце положа…»
Кричали женщины ура
И в воздух чепчики бросали…
Руку нá сердце положа:
Я не знатная госпожа!
Я — мятежница лбом и чревом.
Каждый встречный, вся площадь, — все! —
Подтвердят, что в дурном родстве
Я с своим родословным древом.
Кремль! Черна чернотой твоей!
Но не скрою, что всех мощней
Преценнее мне — пепел Гришки!
Ах! не так же ль кричат на всех
Мировых площадях — мальчишки?!
Да, ура! — За царя! — Ура!
Восхитительные утра
Всех, с начала вселенной, въездов!
Выше башен летит чепец!
На челе истукана — к звездам!
21 мая 1920
«Одна половинка окна растворилась…»
Одна половинка окна растворилась.
Одна половинка души показалась.
Давай-ка откроем — и ту половинку,
И ту половинку окна!
25 мая 1920
Песенки из пьесы «Ученик»
«В час прибоя…»
В час прибоя
Голубое
Море станет серым.
В час любови
Молодое
Сердце станет верным.
Бог, храни в часы прибоя —
Лодку, бедный дом мой!
Охрани от злой любови
«Сказать: верна…»
Сказать: верна,
А завтра: ты мне не танцор, —
Нет, чем таким цвести цветочком, —
Уж лучше шею под топор!
Пускай лесник в рубахе красной
Отделит купол от ствола —
Чтоб мать не мучилась напрасно,
Что не одна в ту ночь спала.
Не снился мне сей дивный ужас:
Мне женихом — топор послужит,
«Я пришел к тебе за хлебом…»
Я пришел к тебе за хлебом
За святым насущным.
Точно в самое я небо —
Не под кровлю впущен!
Только Бог на звездном троне
Так накормит вдоволь!
Бог, храни в своей ладони
Пастыря благого!
Не забуду я хлеб-соли,
Как поставлю парус!
Есть на свете три неволи:
От одной меня избавил,
До другой — далёко!
Ничего я не оставил
У голубоокой!
Мы, певцы, что мореходы:
Покидаем вскоре!
Есть на свете три свободы:
«Там, на тугом канате…»
Там, на тугом канате,
Между картонных скал,
Ты ль это как лунатик
Приступом небо брал?
Новых земель вельможа,
Сын неземных широт —
Точно содрали кожу —
Так улыбался рот.
Грохнули барабаны.
Эту живую рану
Бешеным ртом зажать.
Помню сухой и жуткий
Смех — из последних жил!
Только тогда — как будто —
Юбочку ты носил…
(Моряки и певец)
Среди диких моряков — простых рыбаков
Для шутов и для певцов
Мореходы и певцы — одной материи птенцы,
Никому — не сыны,
Никому — не отцы.
Мы — веселая артель!
Само море нам — качель!
А девчонка у нас — заведется в добрый час,
Лишь одна у нас опаска:
Чтоб по швам не разошлась!
Бела пена — нам перинка,
(Певец — девушкам)
Вам, веселые девицы,
— Не упомнил всех имен —
Вам, веселые девицы,
Блудного — примите — сына
В круг отверженных овец:
Перед Господом едино:
Все мы за крещенский крендель
Отдали людской почет:
Кто за душу — продает.
В пышущую печь Геенны,
Дьявол, не жалей дровец!
И взойдет в нее смиренно
За блудницею — певец.
Что ж что честь с нас пооблезла,
Что ж что совесть в нас смугла, —
Разом побелят железом,
Раскаленным добела!
Не в харчевне — в зале тронном
Я, коленопреклоненный
Чего ножки бьешь?
Пляшу, — пол горячий!
Боюсь, обожгусь!
— Отчего я не плачу?
Оттого что смеюсь!
Морячок морской!
Червячок простой.
Поплыл за удачей,
Привез — нитку бус.
— Отчего я не плачу?
Оттого что смеюсь!
Глубоки моря!
Ворочáйся вспять!
Зачем рыбам — зря
Красоту швырять?
Бог дал, — я растрачу!
— Отчего я не плачу?
Оттого что смеюсь!
Между 25 мая и 13 июля 1920
«И что тому костер остылый…»
И что тому костер остылый,
Одной волною накатило,
Другой волною унесло.
Ужели в раболепном гневе
За милым поползу ползком —
Я, выношенная во чреве
Не материнском, а морском!
Кусай себе, дружочек родный,
Беседуя с пучиной водной,
Ты все ж беседуешь со мной.
Подобно земнородной деве,
Не скрестит две руки крестом —
Дщерь, выношенная во чреве
Не материнском, а морском!
Нет, наши девушки не плачут,
Не пишут и не ждут вестей!
Без невода и без сетей!
Какая власть в моем напеве, —
Одна не ведаю о том, —
Я, выношенная во чреве
Не материнском, а морском.
Такое уж мое именье:
Весь век дарю — не издарю!
Зато прибрежные каменья
Дробя, — свою же грудь дроблю!
Подобно пленной королеве,
Что молвлю на суду простом —
Я, выношенная во чреве
Не материнском, а морском.
13 июня 1920
«Вчера еще в глаза глядел…»
Вчера еще в глаза глядел,
А нынче — все косится в сторону!
Вчера еще до птиц сидел, —
Все жаворонки нынче — вороны!
Я глупая, а ты умен,
Живой, а я остолбенелая.
О вопль женщин всех времен:
«Мой милый, чтó тебе я сделала?!»
Вода, — в крови, в слезах умылася!
Не ждите ни суда, ни милости.
Увозят милых корабли,
Уводит их дорога белая…
И стон стоит вдоль всей земли:
«Мой милый, что тебе я сделала?»
Вчера еще — в ногах лежал!
Равнял с Китайскою державою!
Враз обе рученьки разжал, —
Жизнь выпала — копейкой ржавою!
Детоубийцей на суду
Стою — немилая, несмелая.
Я и в аду тебе скажу:
«Мой милый, что тебе я сделала?»
Спрошу я стул, спрошу кровать:
«За что, за что терплю и бедствую?»
«Отцеловал — колесовать:
Другую целовать», — ответствуют.
Жить приучил в самóм огне,
Сам бросил — в степь заледенелую!
Вот что ты, милый, сделал мне!
Мой милый, чтó тебе — я сделала?
Все ведаю — не прекословь!
Вновь зрячая — уж не любовница!
Где отступается Любовь,
Там подступает Смерть-садовница.
В срок яблоко спадает спелое…
— За все, за все меня прости,
Мой милый, — что тебе я сделала!
14 июня 1920
Евреям («Так бессеребренно — так бескорыстно…»)
Так бессеребренно — так бескорыстно,
Как отрок — нежен и как воздух синь,
Приветствую тебя ныне и присно
Во веки веков. — Аминь. —
Двойной вражды в крови своей поповской
И шляхетской — стираю письмена.
Приветствую тебя в Кремле московском,
Чужая, чудная весна!
Кремль почерневший! Попран! — Предан! — Продан!
Над куполами воронье кружит.
Перекрестясь — со всем простым народом
Я повторяла слово: жид.
И мне — в братоубийственном угаре —
Крест православный — Бога затемнял!
Но есть один — напрасно имя Гарри
На Генриха он променял!
Ты, гренадеров певший в русском поле,
Ты, тень Наполеонова крыла, —
И ты жидом пребудешь мне, доколе
Не просияют купола!
Май 1920
«Где слезиночки роняла…»
Где слезиночки роняла,
Завтра розы будут цвесть.
Я кружавчики сплетала,
Завтра сети буду плесть.
Песенная сеть моя!
15 июня 1920
Земное имя
Стакан воды во время жажды жгучей:
— Дай — или я умру! —
Настойчиво — расслабленно — певуче —
Как жалоба в жару —
Все повторяю я — и все жесточе
Как в темноте, когда так страшно хочешь
Как будто мало по лугам снотворной
Травы от всяческих тревог!
Настойчиво — бессмысленно — повторно —
Так с каждым мигом все неповторимей
К горлу — ремнем…
И если здесь — всего — земное имя, —
Дело не в нем.
Между 16 и 25 июня 1920
«Заря пылала, догорая…»
Заря пылала, догорая,
Солдатики шагали в ряд.
Мне мать сказала, умирая:
— Надень мальчишеский наряд.
Вся наша белая дорога
У них, мальчоночков, в горсти.
Девчонке самой легконогой
Мать думала, солдаты пели.
И все, пока не умерла,
Подрагивал конец постели:
Она танцóвщицей была!
…И если сердце, разрываясь,
Без лекаря снимает швы, —
Знай, что от сердца — голова есть,
Июнь 1920
«Руки заживо скрещены…»
Руки заживо скрещены,
А помру без причастья.
Вдоль души моей — трещина.
Мое дело — пропащее.
А узнать тебе хочется
А за что я наказана —
Взглянь в окно: в небе дочиста
Мое дело рассказано.
Июнь 1920
«Был Вечный Жид за то наказан…»
Был Вечный Жид за то наказан,
Что Бога прогневил отказом.
Судя по нашей общей каре —
Творцу кто отказал — и тварям
Кто не отказывал — равны.
Июнь 1920
«Дом, в который не стучатся…»
Дом, в который не стучатся:
Дом, в котором — не смущаться:
Не судить — одно условье,
. . . . . . . . . . . . . . .
Окна выбиты любовью,
Крышу ветром сорвало.
Всякому —…. ты сам Каин —
Всем стаканы налиты!
Так же гостья, как и ты.
Так и спрячь свои рубли!
Окна выбиты пожаром,
Чай не сладкий, хлеб не белый —
Личиком бела зато!
Тем делюсь, что уцелело,
Всем делюсь, что не взято.
Трудные мои завязки —
А плясать — пляши с опаской,
Пол поклонами пробит!
Хочешь в пляс, а хочешь в лежку, —
Спору не встречал никто.
Тесные твои сапожки?
Две руки мои на что?
А насытила любовью, —
В очи плюнь, — на то рукав!
Не судить: одно условье.
28 июня 1920
«Уравнены: как да и нет…»
Уравнены: как да и нет,
Как черный цвет — и белый цвет.
Как в творческий громовый час:
С громадою Кремля — Кавказ.
Не путал здесь — земной аршин.
Все равные — дети вершин.
Равняться в низости своей —
Забота черни и червей.
В час благодатный громовой
Все горы — братья меж собой!
Так, всем законам вопреки,
Сцепились наши две руки.
* * *
И оттого что оком — желт,
Цыган в мешке меня унес,
Орел на вышний на утес
Восхитил от страды мучной.
<Июнь — июль 1920>
Ex — Ci-Devant[47]
(Отзвук Стаховича)
Хоть сто мозолей — трех веков не скроешь!
Рук не исправишь — топором рубя!
О, откровеннейшее из сокровищ:
Порода! — узнаю Тебя.
Как ни коптись над ржавой сковородкой —
Всё вкруг тебя твоих Версалей — тишь.
Нет, самою косой косовороткой
Ты шеи не укоротишь.
Над снежным валом иль над трубной сажей
Дугой согбен, всё ж — гордая спина!
Не окриком, — всё той же барской блажью
Тебе работа задана.
Выменивай по нищему Арбату
Дрянную сельдь на пачку папирос —
Всё равенство нарушит — нос горбатый:
Ты — горбонос, а он — курнос.
Но если вдруг, утомлено получкой,
Тебе дитя цветок протянет — в дань,
Ты так же поцелуешь эту ручку,
Как некогда — Царицы
