со мной, как Св. Юлиан Милостивый лег рядом с прокаженным, возвращая ему то бессмертное объятие, для которого мало простого преходящего милосердия, но двигатель которого — любовь, вся любовь, которая есть на земле. — Если же вещь видит (так мне говорил Мальте) — если же вещь видит, что Вы заняты — будь то Хоть частицей Вашего внимания — она закрывается; она еще сообщает Вам, может быть, пароль, подает Вам мимоходом легкий Дружественный знак (что уже много для смертного, замкнутого между смертных)… но отказывается дать Вам все свое сердце, Доверить Вам свою терпеливую сущность, свое тихое звездное постоянство, так роднящее ее с созвездиями!
Для того, чтобы вещь Вам говорила, Вы должны взять ее на некоторое время как единственную существующую, как единственное явление, помещенное усердием и исключительностью Вашей любви по самой середине Вселенной и на этом несравненном месте обслуживаемое в тот день Ангелами. То, что Вы, мой друг, сейчас читаете — один из уроков, мне, Мальте (моего единственного друга за столькие годы страданий и искушений!) и я вижу, что Вы то же самое говорите, точь-в-точь, когда говорите о Ваших работах карандашом и кистью, ценных для Вас только как любовный договор, где кисть или карандаш только осуществляют объятие, нежное вступление во владение.
* * *
Не пугайтесь этого слова «судьба» в моем последнем письме: я зову судьбою все внешние события (включая болезни, напр<имер>, которые неизбежно могут прервать и уничтожить данное состояние духа или устремление души, одинокое по своей природе. Сезанн это отлично понимал, когда последние тридцать лет своей жизни удалялся от всего, что, по его выражению, могло бы «наложить на него лапу», и когда, при всей своей набожности и преданности традициям, упорно отказывался идти на похороны матери — чтобы не потерять рабочего дня. Когда я это узнал, это пронзило меня как стрелой, но пламенной стрелой, которая, пронзая мне сердце, оставляла его в пожаре яснозрения. Мало в наши дни художников, понимающих это упрямство, это страстное упорство, но, думается мне, без него мы навсегда останемся на периферии Искусства, правда уже достаточно богатой, чтобы разрешить нам то или иное приятное открытие — но не более чем игроку за зеленым столом — пусть временами удачливому — но все же подверженному случаю, этой послушной и ловкой обезьяне закона.
* * *
Мне часто приходилось отбирать книжку Мальте у молодых людей, запрещая им его читать. Ибо эта книга, конечная цель которой, как будто бы, доказать невозможность жизни, должна быть читаема, я бы сказал, против собственного течения. Если в ней горькие упреки — они относятся не к жизни; наоборот, это непрерывное подтверждение, что только по слабости, по рассеянности и по вине наследственных заблуждений мы почти целиком теряем несметные богатства, нам здесь уготованные.
Попытайтесь, моя Дорогая, пробежать переполненность этих страниц по этому руслу, — это не избавит Вас от слез, но может быть сообщит всем Вашим слезам значение более ясное, и, я бы сказал, прозрачное.
P.S. — Вот строфы, сложенные для Вас в субботу, гуляя по восхитительной аллее Холлингского замка.
Qui nous dit tout disparaisse?
de l’oiseau que tu blesses
qui sait s’il ne reste le vol,
et peut-être les fleurs des caresses
survivent à nous, a leur sol.
Ce n’est pas le geste qui dure
mais il vous revet de l’annure
d’or — des seins jusqu’aux genoux —
et tant la bataille fut pure
qu’un ange la porte apres vous.
Rainer Maria Rilke
(Кто нам сказал, что все исчезает? Птицы, которую ты ранил — кто знает? — не остается ли полет? и может быть стебли объятий переживают нас, свою почву. Длится не жест, но жест облекает вас в латы, золотые, — от груди до колен. И так чиста была битва, что ангел несет ее вслед.)
Письмо[71]
(Несколько дней спустя после смерти Райнер Мария я получил следующее письмо, подписанное просто «Неизвестная». Даю его, не изменив ни слова. Это такое человеческое, такое голое свидетельство, что всякое пояснение излишне; я просто узнал с тех пор, что встреча, о которой здесь речь, произошла в 1916 г.).
Прочтя сегодня вечером Ваши строки о Рильке, обращаюсь к Вам.
Я знала его до войны и хочу Вам рассказать о нем одну вещь, вещь, смогшую произойти только в присутствии женщины.
Мы шли с ним вдоль решетки Люксембургского сада, теми спокойными местами, где добрая госпожа Nohant’a[72] некогда расстилала свое широкое, еще немножко слишком белое, платье. Я уже не помню, о чем мы молчали. Я, может быть, заканчивала в себе, на романтический и смехотворный лад, историю Абелоны… (Женщины долго не могут свыкнуться с бесконечными и неоконченными историями — рильковскими историями — никогда не оконченными, кончающимися, как земля кончается на краю пропасти: тайны.)
Он, может быть, думал о своей смерти, об этой смерти, только что начавшей его царствование, смерти бледной, скромной и молчаливой, от которой бы отрекся высокий «Дед», умершей с громкими воплями, в высоком зале, посреди множества народа.
Или же — и несомненно даже — с улыбкой думал о том, что сейчас сделает.
Он подошел ко мне в тот день, держа в руке великолепную розу. Он мне ее не поднес, он также не отдал ее на растерзание святотатственным ручкам моего двухлетнего ребенка, красоту которого любил, и я ничего не спросила его о присутствии этого цветка, ослепительного и непривычного.
В уголке, о котором речь, мы почти ежедневно заставали старую женщину, сидящую на каменном краю решетки. Она просила милостыни — сдержанно и со стыдом, раз мы никогда не видели ее глаз и не слышали ее голоса; она просила всей своей позой, круглой спиной, всегда покрытой черной шалью — хотя было лето, опущенной линией губ, а главное руками, всегда полускрытыми черными митенками и крепко сжатыми между сдвинутых колен, руками более нищенскими, чем протянутые руки.
Каждый раз, как по взаимному уговору, мы опускали куда-то возле этих рук милостыню, испрошенную ими с таким невинным искусством. Старая женщина, не подымая головы, усиливала страдальческие линии своего лица, и мы никогда не видели ее глаз, не слышали ее благодарности, и у всех прохожих, подавших, была наша участь.
Как-то раз я сказала: «Она, может быть, богатая, у нее, может быть, шкатулка, как у Гарпагона». Р<айнер> Мария ответил мне только взглядом укоризны, укоризны легкой, извиняющейся, но так-удивленной, что возникла из-за меня, что я покраснела.
В тот день — женщина только расположилась в своей просительной позе — она еще ничего не получила. Я увидела Рильке, кланяющимся ей с почтением, не с внешним, с высоты величия, но с почтением рильковским, полным, от всей души, — затем он опустил прекрасную розу на колени старухи.
Старуха подняла на Р<айнера> Мария вероники своих глаз (такие синие и свежие между красными гноящимися веками!), схватила, быстрым и так-соответствующим всему жестом руку Рильке, поцеловала ее и ушла маленькими сношенными шажками, — в тот день уже больше не прося.
Рильке свел на-нет низ своего лица, поглядел на меня всеми глазами, всем лбом. Я ему ничего не сказала. Я постаралась доказать ему без слов, что поняла его урок, что бесконечно люблю его видение людей, что, мысля их такими прекрасными, такими избранными, такими божественными, он, он сам делает их прекрасными и божественными, и внушает им жесты, идущие непосредственно от самой высокой знати.
Неизвестная
Пер. Марина Цветаева.
<1929>
Примечания
1
Время — это я (фр.).
2
Мое время — это мы (фр.).
3
«От ожидания ничего не теряют» (фр.).
4
Обреченное дело (фр.).
5
Хорошую мину при плохой игре (фр.).
6
Выдержки из статьи того же наименования, которую мой редактор Руднев превратил в отрывки. На эти вещи я злопамятна (примеч. М. Цветаевой).
7
«Земля в работе» (фр.).
8
Гордый, когда я себя сравниваю (фр.).
9
Униженный, когда я себя сравниваю, неизвестный, когда я себя рассматриваю (фр.).
10
В игре (нем.).
11
А все остальное — лишь литература (фр.).
12
Не имеется (нем.).
13
Одержимость (фр.).
14
Обладание (фр.).
15
Но намерение есть всегда (фр.).
16
Маяковский (примеч. М. Цветаевой).
17
Одержимые (фр.).
18
Счастлив тот, кто мог их изведать (фр.).
19
И уж никогда — вам! (примеч. М. Цветаевой).
20
«А Пруст?» — «Но Пруст ведь умер, а мы говорим о живых» (фр.).
21
Годы исканий (нем.).
22
Поприще открыто для таланта, и даже не открыто, а даровано (фр.).
23
Их цель была — цвести, а мы хотим трудиться незаметно (нем.).
24
Бессмыслица (фр.).
25
Орудиями, бутафорией (фр.).
26
Приглашение в путь (фр.).
27
Солнце выявит это! (нем.).
28
Лишь в чувстве меры мастерство приятно (нем.).
29
30
Орудиями, бутафорией (фр.)
31
32
Темный взор, на мне покойся,
Покори меня всего (нем.).
33
Не ниспровергатель! (нем.).
34
«После размышлений о судьбе женщин во все времена и у всех народов я пришел к заключению, что вместо слова приветствия „здравствуй“ каждый мужчина должен говорить женщине: „Прости меня“» (фр.).
35
У счастливых не бывает истории (фр.).
36
Игра слов: полотно означает и полотно, и железную дорогу. Смысл: железные дороги разрушены, и ими нельзя пользоваться (примеч. М. Цветаевой).
37
Тосна и Дно — исторические железнодорожные станции. Через одну приехал Ленин, а на станции Дно царь отрекся от престола (примеч. М. Цветаевой.)
38
Здесь говорится о молодых террористах Народной Воли, которые делали бомбы (примеч. М. Цветаевой.)
39
Это точно он (фр.).
40
Здесь: шаловлив, задорен (нем.).
41
Магометова тропа — райский мост мусульман. Узкий как меч (примеч. М. Цветаевой).
42
Роза, о чистое противоречие: желание быть ничьим сном под столькими веками (нем.).
43
В хорошем свете (фр.).
44
В истинном свете (фр.).
45
Эпиграфа, девиза (ит.).
46
Престол четырех времен года (фр.).
47
«Чтобы стать невидимым: похитьте черную кошку, в полуночный час перережьте ей горло левой рукой» (фр.).
48
Вы что, совсем один, как есть один? (фр.).
49
Пик знамени, скалы Страстей (фр.).
50
Звонкая, Колокольная (фр.).
51
Бодлеровская сущность (эссенция) (фр.).
52
Ах, как дурно они пахнут, г. Николай… Ах, нет, г. Моэн, они слегка завяли, но пахнут прекрасно (фр.).
53
Здесь любителя природы (нем.).
54
Дикая охота (нем.).
55
Горельеф (фр.).
56
«Флорентийские ночи» (примеч. М. Цветаевой)
57
Entre chien et loup (между собакой и волком) — французская идиома, означающая «в сумерки».
58
Дорогой (фр.).
59
Цветаева обыгрывает здесь слова: animal — зверь, ame — душа, anime — одухотворенность (примеч. перев.)
60
Книгу песен (нем.).
61
Сказки нашей жизни и бытия (нем.).
62
Ему не до этого (фр.).
63
Предок Пушкина был приговорен к смерти Петром Великим (фр.).
64
Есть в «Истории Пугачевского бунта» и Гринев, но там он подполковник и с Пугачевым не встречается (примеч. М. Цветаевой).
65
Боясь, чтобы он внезапно не умер от страха (фр.).
66
Пропуск в рукописи.
67
Пропуск в рукописи.
68
Изафанские розы в их мшистых ножнах.
69
Моссульский жасмин и цветы апельсина… (пер. М. Цветаевой).
70
Герой поэмы Мюссе (примеч. М. Цветаевой).
71
Это письмо получено Эдмоном Жалу, автором книжечки о Рильке (примеч. М. Цветаевой).
72 «La bonne dame de Nohant», — Жopж Санд (примеч. М. Цветаевой).
