и светлые брови, маленький нос, – большое расстояние между ртом и носом, – рот, опущенный книзу, очень вырезанный; четырехугольный, крутой, нависающий лоб, большие, слегка оттопыренные уши; длинная шея (у таких маленьких это – редкость); очень большие руки с длинными пальцами, длинные и узкие ноги. Вся она длинная и скорей худенькая, – tirée en longueur[129].
Живая, подвижная, ненавидит лежать, все время сама приподнимается, замечает присутствие человека, спит мало.
Родилась она 9-ти без четверти – фунта. 12-ти недель она весила – 13 ½ ф<унтов>.
Москва, 11-го декабря 1912 г., вторник.
Вчера Л<еня> Ц<ирес>, впервые видевший Алю, воскликнул: «Господи, да какие у нее огромные глаза! Я никогда не видел таких у маленьких детей!»
– Ура, Аля! Значит глаза – Сережины.
Москва, 12-го декабря 1912 г., среда.
Пра сегодня в первый раз видела Ариадну. «Верно, огромные у нее будут глаза!»
– Конечно, огромные!
Говорю заранее: у нее будут серые глаза и черные волосы[130].
Москва, 19-го дек<абря>.
У Али за последнее время очень выросли волосы. На голове уже целая легкая шерстка. Завтра у нас крестины.
Крестной матерью Али была Елена Оттобальдовна Волошина – Пра. Крестным отцом – мой отец, И. В. Цветаев.
Пра по случаю крестин оделась по-женски, т. е. заменила шаровары – юбкой. Но шитый золотом белый кафтан остался, осталась и великолепная, напоминающая Гёте, огромная голова. Мой отец был явно смущен. Пра – как всегда – сияла решимостью,·я – как всегда – безумно боялась предстоящего торжества и благословляла небо за то, что матери на крестинах не присутствуют. Священник говорил потом Вере:
– Мать по лестницам бегает, волоса короткие, – как мальчик, а крестная мать и вовсе мужчина…
Я забыла сказать, что Аля первый год своей жизни провела на Б<ольшой> Полянке, в М<алом> Екатерининском пер<еулке>, в собственном доме, – купеческом, с мезонином, залой с аркой, садиком, мохнатым-лохматым двором и таким же мохнатым-лохматым дворовым псом, похожим на льва – Османом. Дом мы с С<ережей> купили за 18 ½ тысяч. Османа – в придачу – за 3 р<убля>.
Эта пометка относится к маю 1918 г.
Феодосия, 12-го ноября 1913 г., вторник.
Але 5-го исполнилось 1 г<од> 2 мес<яца>.
Ее слова:
ко – кот (раньше – ки)
тетя Вава – Ваня
куда – куда
где, Лоля
па́ – упала
ка́ – каша
кука – кукла
нам, на́ – на́
Аля
мням-ням
ми-и – милый.
Всего пока 16 сознательных слов. Изредка говорит еще «у́ва» – лёва.
У нее сейчас 11 зубов.
Она ходит одна. Побаивается, прижимает к груди обе руки. Ходит быстро, но не твердо.
В Сережиной комнате есть арка с выступами, на одном из которых сидит большой – синий с желтым – лев.
Аля проходит, держа в руке другого льва – из целлулоида.
– Аля, положи лёву к лёве! –
Она кладет маленького между лап большого и на обратном пути вновь берет его.
– Аля, дай лёву папе.
Она подходит к С<ереже> и протягивает ему льва.
– Аля, куку!
– Куку!
– Кто это сделал? Аля?
– Аля!
– Аля, дай ручку!
Дает, лукаво спрятав ее сначала за спину. Это у нее старая привычка, – еще с Коктебеля.
Она прекрасно узнает голоса и очаровательно произносит: «мама», – то ласково, то требовательно до оглушительности. При слове «нельзя» свирепеет мгновенно, испуская злобный, довольно отвратительный звук, – нечто среднее между «э» и «а» – вроде французского «in».
Уже произносит букву «р», – не в словах, а в отдельных звуках.
Еще одна милая недавняя привычка.
С<ережа> все гладит меня по голове, повторяя:
– Мама, это мама! Милая мама, милая, милая. Аля, погладь!
И вот недавно Аля сама начала гладить меня по волосам, приговаривая:
– Ми! Ми! – т. е. «милая, милая».
Теперь она так гладит всех – и С<ережу>, и Волчка, и Кусаку, и няню – всех, кроме Аси, которую она злобно бьет по шляпе.
Меня она любит больше всех. Стоит мне только показаться, как она протягивает мне из кроватки обе лапы с криком: «на́!»
От меня идет только к Сереже, к няне – с злобным криком.
Купаться ненавидит, при виде волны уже начинает плакать.
Упряма, но как-то осмысленно, – и совсем не капризна.
Кота она обожает: хватает за что попало, при виде или голосе его кричит «ко́», подымает его за загривок на воздух, старается наступить. Все животные для нее – «ко́».
Сейчас она сидит у меня на коленях и дает бумажку со спичечной коробки: – на́!
Вчера вечером, когда я заходила к Редлихам за чаем для Сережи и Аси, старик Редлих сказал мне: – Хотите, я Вам скажу новость? – Какую? – Ваша дочка танцует. Ее сегодня приносила к нам на минутку Аннетта, и – представьте себе: она танцевала! Это было так трогательно!
(Сейчас она изо всех сил кричит за дверью: – Мама! Мама! Мама!).
С виду ей можно дать полтора года и больше. У нес бледное личико с не совсем еще сошедшим загаром. Глаза огромные, светло-голубые. Брови темнеют. – «У нее будут соболиные брови», – сказала Пра, когда увидела ее после 2-х месяцев разлуки.
Волосы – по выражению Аси – пегие. На затылке русые, спереди льняные, седые, зеленоватые, – как у деревенских детей. Твердые и густые. Недавно я катала ее колясочку при луне.
О ее глазах: когда мы жили в Ялте, наша соседка по комнате, шансонетная певица, все вздыхала, глядя на Алю: – Сколько народу погибнет из-за этих глаз!
И здесь, в Феодосии, художник-анархист Prévost, француз, родившийся в Алжире, сказал мне, только что познакомившись:
– «Вчера я видел Вашу дочь. Какой прелестный ребенок! И какие у нее глаза! Сколько я ни смотрел, я никак не мог охватить их взглядом!»…
Феодосия, 18-го ноября 1913 г., понед<ельник>.
Третьего дня Аля первый раз поцеловала… кота. Это был ее самый первый поцелуй. После этого она два раза погладила себя по голове, приговаривая: – ми, ми.
Вчера я кончила ей стихи. Завтра ей год, 2 с половиной месяца. Несколько дней тому назад она определенно начала драться.
– Да, теперь она, на вопрос: – Как тебя зовут? – отвечает: Аля.
Аля! Маленькая тень
На огромном горизонте.
Тщетно говорю: «Не троньте!»
Вся ты оторвешься взглядом
И душой.
День, когда с пером в руке —
Ты на ласку не ответишь.
В дневнике.
День, когда, летя вперед
Своенравно, без запрета
С ветром в комнату войдет —
Больше ветра!
Залу, спящую на вид,
Но волнистую, как сцена,
Юность Шумана смутит
И Шопена.
А ночами – черный кофе.
Лорда Байрона в душе
Метче гибкого хлыста
Остроумье наготове.
Гневно сдвинутые брови
И уста…
Их угроза, их опасность.
Недоступность – гордость – страстность
В первый раз…
Благородным без границ
Станет профиль – слишком белый,
Слишком длинными – ресниц
Станут стрелы;
Слишком грустными – углы
Губ изогнутых и длинных,
И движенья рук невинных —
Слишком злы.
«Belle au bois dormant»[131] Перро, —
Так же ново и старо,
Так же мило.
И не возмущайтесь, нервы! —
Года три или четыре).
– Аля! Это будет в мире
В первый раз.
МЦ
Феодосия, 5-го декабря 1913 г., среда.
Сегодня Але 1 г<од> 3 мес<яца>. У нее 12 зубов (3 коренных и 1 глазной).
Новых слов не говорит, но на вопросы: где картина? конь? кроватка? глазки? рот? нос? ухо? – указывает правильно, причем ухо ищет у меня за волосами.
Вчера она, взяв в руки лист исписанной бумаги, начала что-то шептать, то удаляя его от глаз, то чуть ли не касаясь его ресницами. Это она по примеру Аннетты, читавшей перед этим вслух письмо, – «читала». Тогда С<ережа> дал ей книгу, и она снова зашептала. С бумажкой в руках она ходила от С<ережи>ной кровати до кресла, непрерывно читая.
Еще новость: сто́ит мне только сказать ей «нельзя» или просто повысить голос, как она сразу говорит: «ми» и гладит меня по голове. Это началось третьего дня и длится до сегодняшнего вечера.
– Аля! Кто это сделал? Аля, так нельзя делать!
– Куку! Я не сдаюсь.
– Ми! Ко!
Я молчу.
Тогда она приближает лицо к моему и прижавшись лбом, медленно опускает голову, все шире и шире раскрывая глаза. Это невероятно-смешно.
Ходит она с 11 ½ мес<яцев> и – надо признаться – плохо: стремительно и нетвердо, очень боится упасть, слишком широко расставляет ноги.
Последний раз я снимала ее 23-го ноября (1 г<од> 2 ½ мес<яца>, – один раз с Пра и два раза одну. С Пра она похожа на куклу.
Вообще, она плохо выходит, фотография не передает голубого цвета, и чудные ее глаза пропадают.
Феодосия, Сочельник 1913 г., вторник.
Сегодня год назад у нас в Екатерининском была елка. Был папа, – его последняя елка! – Алю приносили сверху в розовом атласном конверте (у нас дома говорили – «пакет», и наши куклы были в «пакетах»), – еще моем, дедушкином.
Еще Аля испугалась лестницы.
Сейчас я одна. С<ережа> в Москве.
Аля ходит по комнатам в красном клетчатом платьице, подарке Аси на 5-ое сент<ября>. За последнюю неделю она стала смелее ходить.
Ее новые слова:
аго́ – огонь
то́ – что
тама – там
а́па – лапа
иди – да
не – нет
дядя Атя – Ася
но́ – нос
ухяо – ухо
Как собака лает? – Ау!
Как кошка мяучит? – Мяу.
Слыша собачий лай, сразу говорит: «а́у».
Несколько дней после отъезда Сережи в больницу, я сидела с ней в его комнате, и она все время подходила к его кровати, открывала одеяло, смотрела кругом и повторяла: «Папа! Куда?» Теперь она на вопрос: «где?» вместо прежнего «куда» отвечает «гама».
Сейчас они с Аннеттой пошли к Редлихам – к<отор>ые сейчас в Москве. Там прислуга Соня украшает елку для своего мальчика Вани. – Аля зовет его Вава. – Какая Аля будет через год? Непременно запишу в Сочельник.
Сегодня я кончила стихи «Век юный»…
Прелестный век…
30-го мы выступаем с Асей на балу в пользу погибающих на водах.
Да! Але это будет интересно.
Когда я на втором нашем выступлении сказала перед стихами Але – «Посвящается моей дочери» – вся зала ахнула, а кто-то восторженно крикнул: «Браво!»
Мне на вид не больше 17-ти лет.
Феодосия, 26-го декабря. 1913 г., четверг.
<1917 год>
«Все о себе, все о любви». Да, о себе, о любви – и еще – изумительно – о серебряном голосе оленя, о неярких просторах Рязанской губернии, о смуглых главах Херсонесского храма, о красном кленовом листе, заложенном на Песни Песней, о воздухе, «подарке Божьем»… и так без конца… И есть у нее одно 8-стишие о юном Пушкине, которое покрывает все изыскания всех его биографов. Ахматова пишет о себе – о вечном. И Ахматова, не написав ни одной отвлеченно-общественной строчки, глубже всего – через описание пера на шляпе – передаст потомкам свой век… О маленькой книжке Ахматовой можно написать десять томов И ничего
