– Анночка, подь сюда! Вот здесь какой-то господин из Москвы насчет Кати побеседовать желает!
Что-то стукнуло в соседней комнате, но никто не появлялся.
– Анночка! – крикнула опять вдова, – Анна Семеновна! Иди, говорят тебе!
Дверь тихонько растворилась, и на пороге показалась девушка, уже немолодая, болезненного вида – и некрасивая – но с очень кроткими и грустными глазами. Аратов поднялся с места ей навстречу и отрекомендовался, причем назвал своего друга Купфера.
– А! Федор Федорыч! – тихонько произнесла девушка и тихонько опустилась на стул.
– Ну вот, побеседуй с господином, – промолвила г-жа Миловидова, грузно поднимаясь с места, – потрудился, нарочно из Москвы приехал, – о Кате сведения собрать желает. А вы меня, господин, – прибавила она, обращаясь к Аратову, – извините… Я уйду, по хозяйству. С Анночкой вы можете хорошо объясниться – она вам и о театре расскажет… и все такое. Она у меня умница, образованная: по-французски говорит и книжки читает, не хуже сестры ее покойницы. Она же ее, можно сказать, воспитывала… Старше ее была – ну, и занялась.
Г-жа Миловидова удалилась. Оставшись наедине с Анной Семеновной, Аратов повторил ей свой спич; но с первого же взгляду поняв, что имеет дело с девушкой, действительно образованной, не с купеческой дочкой, – несколько распространился – и выражения другие употребил; а под конец сам разволновался, покраснел и почувствовал, что сердце у него застучало. Анна слушала его молча, положив руку на руку; печальная улыбка не сходила с ее лица… горькое, непереболевшее горе сказывалось в этой улыбке.
– Вы знали мою сестру? – спросила она Аратова.
– Нет; я ее собственно не знал, – отвечал он. – Виделся с нею и слышал ее раз… но вашу сестру стоило раз увидеть и услышать…
– Вы хотите ее биографию написать? – спросила опять Анна.
Аратов не ожидал этого слова; однако тотчас же ответил, что – отчего же нет? Но главное, он хотел познакомить публику…
Анна остановила его движением руки.
– Это на что же? Публика ей без того много горя наделала; да и Катя только что начинала жить. Но если вы сами (Анна посмотрела на него и опять улыбнулась той же печальной, но уже более приветной улыбкой… она как будто подумала: да, ты внушаешь мне доверие)… если вы сами питаете к ней такое участие, то позвольте вас попросить прийти к нам сегодня вечером… после обеда. Я теперь не могу… так вдруг… Я соберусь с силами… Я попытаюсь… Ах, я слишком любила ее!
Анна отвернулась; она готова была зарыдать.
Аратов проворно поднялся со стула, поблагодарил за предложение, сказал, что придет непременно… непременно! – и ушел, унося в душе впечатление тихого голоса, кротких и грустных глаз – и сгорая томленьем ожидания.
XIII
Аратов в тот же день вернулся к Миловидовым и целых три часа пробеседовал с Анной Семеновной. Г-жа Миловидова ложилась спать тотчас после обеда – в два часа – и «отдыхала» до вечернего чаю, до семи часов. Разговор Аратова с сестрою Клары не был собственно беседой: она говорила почти одна, сперва с запинкой, с смущеньем, но потом с неудержимым жаром. Она, очевидно, боготворила свою сестру. Доверие, внушенное ей Аратовым, росло и крепло; она уже не стеснялась; она даже раза два, молча, всплакнула перед ним. Он казался ей достойным ее откровенных сообщений и излияний… в ее собственной глухой жизни ничего такого еще не случалось!.. А он… он впивал каждое ее слово.
Вот что он узнал… многое, конечно, из недомолвок… многое он дополнил сам.
В детстве Клара была несомненно неприятным ребенком; и в девушках она была немногим мягче: своевольная, вспыльчивая, самолюбивая, она не ладила особенно с отцом, которого презирала – и за пьянство и за бездарность. Он это чувствовал и не прощал ей этого. Музыкальные способности в ней сказались рано; отец не давал им ходу, признавая художеством одну живопись, в которой так мало сам преуспел, но которая кормила и его и семью. Мать свою Клара любила… небрежно, как няню; сестру обожала, хоть и дралась с ней и кусала ее… Правда, она потом становилась на колени перед нею и целовала укушенные места. Она была вся – огонь, вся – страсть и вся – противоречие: мстительна и добра, великодушна и злопамятна; верила в судьбу – и не верила в Бога (эти слова Анна прошептала с ужасом); любила все красивое, а сама о своей красоте не заботилась и одевалась как попало; терпеть не могла, чтобы за ней ухаживали молодые люди, а в книгах перечитывала только те страницы, где речь идет о любви; не хотела нравиться, не любила ласки и никогда ласки не забывала, как и не забывала оскорбления; боялась смерти и сама себя убила! Она говаривала иногда: «Такого, как я хочу, я не встречу… а других мне не надо!» – «Ну а если встретишь?» – спрашивала Анна. «Встречу… возьму». – «А если не дастся?» – «Ну, тогда… с собой покончу. Значит, не гожусь». Отец Клары (он иногда с пьяных глаз спрашивал у жены: «От кого у тебя этот бесенок черномазый? – не от меня!») – отец Клары, стараясь ее сбыть поскорее с рук, просватал было ее за богатого молодого купчика, преглупенького, – из «образованных». За две недели до свадьбы (ей было всего шестнадцать лет) она подошла к своему жениху, скрестивши руки и играя пальцами по локтям (любимая ее поза), да вдруг как хлоп его по румяной щеке своей большой сильной рукой! Он вскочил и только рот разинул – надо сказать, что он был смертельно в нее влюблен… Спрашивает: «За что?» Она засмеялась и ушла. «Я тут же, в комнате, находилась, – рассказывала Анна, – была свидетельницей. Побежала за ней да говорю ей: «Катя, помилуй, что ты это?» А она мне в ответ: «Коли б настоящий был человек – прибил бы меня, а то – курица мокрая! И еще спрашивает: за что? Коли любишь и не отомстил, так терпи и не спрашивай: за что? Ничего ему от меня не будет – во веки веков!» Так она замуж за него и не пошла. Тут же скоро она с той актрисой познакомилась – и оставила наш дом. Матушка поплакала – а отец только сказал: «Строптивую козу из стада вон!» И хлопотать, разыскивать не стал. Отец не понимал Клары. Меня она, накануне своего бегства, – прибавила Анна, – чуть не задушила в своих объятиях – и все повторяла: «Не могу! не могу иначе!.. Сердце пополам, а не могу. Клетка ваша мала… не по крыльям! Да и своей судьбы не минуешь…»
– После этого, – заметила Анна, – мы с ней редко видались… Когда умер отец, она приехала на два дня, ничего из наследства не взяла – и опять скрылась. Ей у нас было тяжело… я это видела. Потом она приехала в Казань уже актрисой.
Аратов начал расспрашивать Анну о театрах, о ролях, в которых появлялась Клара, об ее успехах… Анна отвечала подробно, но с тем же горестным, хоть и живым увлечением. Она даже показала Аратову фотографическую карточку, на которой Клара была представлена в костюме одной из ее ролей. На карточке она глядела в сторону, словно отворачивалась от зрителей; перевитая лентой густая коса падала змеей на обнаженную руку. Аратов долго рассматривал эту карточку, нашел ее схожей, спросил, не участвовала ли Клара в публичных чтениях, и узнал, что нет; что ей нужно было возбуждение театра, сцены… но другой вопрос горел у него на губах.
– Анна Семеновна! – воскликнул он, наконец, не громко, но с особенной силой, – скажите, умоляю вас, скажите, отчего она… отчего она решилась на тот ужасный поступок?..
Анна опустила глаза.
– Не знаю! – промолвила она спустя несколько мгновений. – Ей-богу, не знаю!.. – продолжала она стремительно, заметив, что Аратов развел руками, как бы не веря ей. – С самого приезда сюда она точно была задумчива, мрачна. С ней непременно что-нибудь в Москве случилось, чего я не могла разгадать! Но, напротив, в тот роковой день она как будто была… если не веселее, то спокойнее обыкновенного. Даже у меня никаких предчувствий не было, – прибавила Анна с горькой усмешкой, как бы упрекая себя в этом.
– Видите ли, – заговорила она опять, – у Кати словно на роду было написано, что она будет несчастна. С ранних лет она была в этом убеждена. Подопрется так рукою, задумается и скажет: «Мне недолго жить!» У ней бывали предчувствия. Представьте, что она даже заранее – иногда во сне, а иногда и так, видела, что с ней будет! «Не могу жить, как хочу, так и не надо…» – тоже была ее поговорка. «Ведь наша жизнь в нашей руке!» И она это доказала!
Анна закрыла лицо руками – и умолкла.
– Анна Семеновна, – начал погодя немного Аратов, – вы, может быть, слышали, чему приписывали газеты…
– Несчастной любви? – перебила Анна, разом отдернув руки от лица. – Это клевета, клевета, выдумка!.. Моя нетронутая, неприступная Катя… Катя!., и несчастная, отвергнутая любовь?! И я бы этого не знала?.. В нее, в нее все влюблялись… а она… И кого бы она здесь полюбила? Кто изо всех этих людей, кто был ее достоин? Кто дорос до того идеала честности, правдивости, чистоты, главное, чистоты, который, при всех ее недостатках, постоянно носился перед нею?.. Ее отвергнуть… ее…
Голос перервался у Анны… Ее пальцы слегка задрожали. Она вдруг вся покраснела… покраснела от негодования – и в этот миг – и только на миг стала похожа на сестру.
Аратов начал было извиняться.
– Послушайте, – опять перебила Анна, – я непременно хочу, чтобы вы и сами не верили в эту клевету и рассеяли бы ее, если это возможно! Вот вы хотите написать о ней статью, что ли, вот вам случай защитить ее память! Я оттого и говорю с вами так откровенно. Послушайте: от Кати остался дневник…
Аратов вздрогнул.
– Дневник, – прошептал он…
– Да, дневник… то есть всего несколько страничек. Катя не любила писать… по целым месяцам ничего не записывала… и письма ее были такие короткие. Но она всегда, всегда была правдива, она никогда не лгала… С ее самолюбием, да лгать! Я… я вам покажу этот дневник! Вы увидите сами, был ли в нем хотя намек на какую-то несчастную любовь!
Анна торопливо достала из столового ящика тоненькую тетрадку, страниц в десять,
