но без перчаток, в белом платье, с наскоро завязанным платочком на шее. Она проворно опустила глаза и тихо покачнулась…
Авдей неловко и с натянутой улыбкой подошёл к ней.
— Как я счастлив… — начал было он едва внятно.
— Я очень рада… вас встретить… — задыхаясь, перебила его Маша. — Я обыкновенно гуляю здесь по вечерам… и вы…
Но Лучков не умел даже пощадить её стыдливости, поддержать её невинную ложь.
— Кажется, Марья Сергеевна, — промолвил он с достоинством, — вам самим угодно было…
— Да… да… — торопливо возразила Маша. — Вы желали меня видеть, вы хотели… — Голос её замер. Лучков молчал. Маша робко подняла глаза.
— Извините меня, — начал он, не глядя на неё, — я человек простой и не привык объясняться… с дамами… Я… я желал вам сказать… но, кажется, вы не расположены меня слушать…
— Говорите…
— Вы приказываете… Ну, так скажу вам откровенно, что уже давно, с тех пор как я имел честь с вами познакомиться…
Авдей остановился. Маша ждала конца речи.
— Впрочем, я не знаю, для чего это всё вам говорю… Своей судьбы не переменишь…
— Почему знать…
— Я знаю! — мрачно возразил Авдей. — Я привык встречать её удары!
Маше показалось, что теперь по крайней мере не следовало Лучкову жаловаться на судьбу.
— Есть добрые люди на свете, — с улыбкой заметила она, — даже слишком добрые…
— Я понимаю вас, Марья Сергеевна, и, поверьте, умею ценить ваше расположение… Я… я… Вы не рассердитесь?
— Нет… Что вы хотите сказать?
— Я хочу сказать… что вы мне нравитесь… Марья Сергеевна, чрезвычайно нравитесь…
— Я очень вам благодарна, — с смущением перебила его Маша; сердце её сжалось от ожидания и страха. — Ах, посмотрите, господин Лучков, — продолжала она, — посмотрите, какой вид!
Она указала ему на луг, весь испещрённый длинными, вечерними тенями, весь алеющий на солнце.
Внутренне обрадованный внезапной переменой разговора, Лучков начал «любоваться» видом. Он стал подле Маши…
— Вы любите природу? — спросила она вдруг, быстро повернув головку и взглянув на него тем дружелюбным, любопытным и мягким взглядом, который, как звенящий голосок, даётся только молодым девушкам.
— Да… природа… конечно… — пробормотал Авдей. — Конечно… вечером приятно гулять, хотя, признаться, я солдат, и нежности не по моей части.
Лучков часто повторял, что он «солдат». Настало небольшое молчание. Маша продолжала глядеть на луг.
«Не уйти ли? — подумал Авдей. — Вот вздор! Смелей!..» — Марья Сергеевна… — заговорил он довольно твёрдым голосом.
Маша обернулась к нему.
— Извините меня, — начал он как бы шутя, — но позвольте, с моей стороны, узнать, что вы думаете обо мне, чувствуете ли какое-нибудь… этакое… расположение к моей особе?
«Боже мой, как он неловок!» — сказала про себя Маша. — Знаете ли вы, господин Лучков, — отвечала она ему с улыбкой, — что не всегда легко дать решительный ответ на решительный вопрос?
— Однако…
— Да на что вам?
— Да я, помилуйте, желаю знать…
— Но… Правда ли, что вы большой дуэлист? Скажите, правда ли, промолвила Маша с робким любопытством, — говорят, вы уже не одного человека убили?
— Случалось, — равнодушно возразил Авдей и погладил усы.
Маша пристально посмотрела на него.
— Вот этой рукой… — прошептала она.
Между тем кровь разгорелась в Лучкове. Уже более четверти часа молодая хорошенькая девушка вертелась перед ним…
— Марья Сергеевна, — заговорил он опять резким и странным голосом, — вы теперь знаете мои чувства, знаете, зачем я желал вас видеть… Вы были столько добры… Скажите же и вы мне наконец, чего я могу надеяться…
Маша вертела в руках полевую гвоздику… Она взглянула сбоку на Лучкова, покраснела, улыбнулась, сказала: «Какие вы пустяки говорите», — и подала ему цветок.
Авдей схватил еёе за руку.
— Итак, вы меня любите! — воскликнул он.
Маша вся похолодела от испуга. Она не думала признаваться Авдею в любви; она сама ещё наверное не знала, любит ли она его, и вот уж он её предупреждает, насильно заставляет высказаться — стало быть, он её не понимает… Эта мысль быстрее молнии сверкнула в голове Маши. Она никак не ожидала такой скорой развязки… Маша, как любопытный ребёнок, целый день себя спрашивала: «Неужели Лучков меня любит?», — мечтала о приятной вечерней прогулке, почтительных и нежных речах, мысленно кокетничала, приучала к себе дикаря, позволяла при прощанье поцеловать свою руку… и вместо того…
Вместо того она вдруг почувствовала у себя на щеке жёсткие усы Авдея…
— Будемте счастливы, — шептал он, — ведь только есть одно счастье на земле!..
Маша вздрогнула, с ужасом отбежала в сторону и, вся бледная, остановилась, опираясь рукой о берёзу. Авдей смешался страшно.
— Извините меня, — бормотал он, подвигаясь к ней, — я, право, не думал…
Маша молча, во все глаза, глядела на него… Неприятная улыбка кривила его губы… красные пятна выступили на его лице…
— Чего же вы боитесь? — продолжал он, — велика важность? Ведь между нами уже всё… того…
Маша молчала.
— Ну, полноте!.. что за глупости? это только так…
Лучков протянул к ней руку…
Маша вспомнила Кистера, его «берегитесь», замерла от страха и довольно визгливым голосом закричала:
— Танюша!
Из-за орехового куста вынырнуло круглое лицо горничной… Авдей потерялся совершенно. Успокоенная присутствием своей прислужницы, Маша не тронулась с места. Но бретёр весь затрепетал от прилива злости, глаза его съёжились; он стиснул кулаки и судорожно захохотал.
— Браво! браво! Умно — нечего сказать! — закричал он.
Маша остолбенела.
— Вы, я вижу, приняли все меры предосторожности, Марья Сергеевна? Осторожность никогда не мешает. Каково? В наше время барышни дальновиднее стариков. Вот тебе и любовь!
— Я не знаю, господин Лучков, кто вам дал право говорить о любви… о какой любви?
— Как кто? Да вы сами! — перебил её Лучков, — вот ещё! — Он чувствовал, что портит всё дело, но не мог удержаться.
— Я поступила необдуманно, — проговорила Маша. — Я снизошла на вашу просьбу в надежде на вашу délicatesse… да вы не понимаете по-французски, на вашу вежливость…
Авдей побледнел. Маша поразила его в самое сердце.
— Я не понимаю по-французски… может быть; но я понимаю… я понимаю, что вам угодно было смеяться надо мной…
— Совсем нет, Авдей Иваныч… я даже очень сожалею…
— Уж, пожалуйста, не толкуйте о вашем сожалении, — с запальчивостью перебил её Авдей, — уж от этого-то вы меня избавьте!
— Господин Лучков…
— Да не извольте смотреть герцогиней… Напрасный труд! меня вы не запугаете.
Маша отступила шаг назад, быстро повернулась и пошла прочь.
— Прикажете вам прислать вашего друга, вашего пастушка, чувствительного Сердечкина, Кистера? — закричал ей вслед Авдей. Он терял голову. — Уж не этот ли приятель?..
Маша не отвечала ему и поспешно, радостно удалялась. Ей было легко, несмотря на испуг и волненье. Она как будто пробудилась от тяжёлого сна, из тёмной комнаты вышла на воздух и солнце… Авдей как исступлённый посмотрел кругом, с молчаливым бешенством сломал молодое деревцо, вскочил на лошадь и так яростно вонзал в неё шпоры, так безжалостно дергал и крутил поводья, что несчастное животное, проскакав восемь вёрст в четверть часа, едва не издохло в ту же ночь…
Кистер напрасно до полуночи прождал Лучкова и на другой день утром сам отправился к нему. Денщик доложил Фёдору Фёдоровичу, что барин-де почивает и не велел никого принимать. «И меня не велел?» — «И ваше благородие не велел». Кистер с мучительным беспокойством прошёлся раза два по улице, вернулся домой. Человек ему подал записку.
— От кого?
— От Перекатовых-с. Артёмка-фалетор привёз.
У Кистера задрожали руки.
— Приказали кланяться. Приказали ответа просить-с. Артёмке прикажете дать водки-с?
Кистер медленно развернул записочку и прочёл следующее:
«Любезный, добрый Фёдор Фёдорович!
Мне очень, очень нужно вас видеть. Приезжайте, если можете, сегодня. Не откажите мне в моей просьбе, прошу вас именем нашей старинной дружбы. Если б вы знали… да вы всё узнаете. До свидания — не правда ли?
Магiе.
Р. S. Непременно приезжайте сегодня».
— Так прикажете-с Артёмке-фалетору поднести водки? Кистер долго, с изумлением посмотрел в лицо своему человеку и вышел, не сказав ни слова.
— Барин приказал тебе водки поднести и мне приказал с тобой выпить, — говорил Кистеров человек Артёмке-фалетору.
IX
Маша с таким ясным и благодарным лицом пошла навстречу Кистеру, когда он вошёл в гостиную, так дружелюбно и крепко стиснула ему руку, что у него сердце забилось от радости и камень свалился с груди. Впрочем, Маша не сказала ему ни слова и тотчас вышла из комнаты. Сергей Сергеевич сидел на диване и раскладывал пасьянс. Начался разговор. Не успел ещё Сергей Сергеевич с обычным искусством навести стороною речь на свою собаку, как уже Маша возвратилась с шёлковым клетчатым поясом на платье, любимым поясом Кистера. Явилась Ненила Макарьевна и дружелюбно приветствовала Фёдора Фёдоровича. За обедом все смеялись и шутили; сам Сергей Сергеевич одушевился и рассказал одну из самых весёлых проказ своей молодости, — причём он, как страус, прятал голову от жены.
— Пойдёмте гулять, Фёдор Фёдорович, — сказала Кистеру Маша после обеда с той ласковою властью в голосе, которая как будто знает, что вам весело ей покориться. — Мне нужно переговорить с вами о важном, важном деле, — прибавила она с грациозною торжественностью, надевая шведские перчатки. — Пойдешь ты с нами, maman?
— Нет, — возразила Ненила Макарьевна.
— Да мы не в сад идём.
— А куда же?
— В Долгий луг, в рощу.
— Возьми с собой Танюшу.
— Танюша, Танюша! — звонко крикнула Маша, легче птицы выпорхнув из комнаты.
Через четверть часа Маша шла с Кистером к Долгому лугу. Проходя мимо стада, она покормила хлебом свою любимую корову, погладила её по голове и Кистера заставила приласкать её. Маша была весела и болтала много. Кистер охотно вторил ей, хотя с нетерпением ждал объяснений… Танюша шла сзади в почтительном отдалении и лишь изредка лукаво взглядывала на барышню.
— Вы на меня не сердитесь, Фёдор Фёдорович? — спросила Маша.
— На вас, Марья Сергеевна? Помилуйте, за что?
— А третьего дня… помните?
— Вы были не в духе… вот и всё.
— Зачем мы идём розно? давайте мне вашу руку. Вот так… И вы были не в духе.
— И я.
— Но сегодня я в духе, не правда ли?
— Да, кажется, сегодня…
— И знаете, отчего? Оттого, что… — Маша важно покачала головой. — Ну, уж я знаю отчего… Оттого, что я с вами, — прибавила она, не глядя на Кистера.
Кистер тихонько пожал её руку.
— А что ж вы меня не спрашиваете?.. — вполголоса проговорила Маша.
— О чём?
— Ну, не притворяйтесь… о моём
