невеста, она поверила моей любви, моей чести, мы соединены навек и не можем, не должны разъединиться». Он живо представил себе все качества Татьяны, он мысленно перебирал и пересчитывал их; он старался возбудить в себе и умиление и нежность. «Остается одно, – думал он опять, бежать, бежать немедленно, не дожидаясь ее прибытия, бежать ей навстречу; буду ли я страдать, буду ли мучитъся с Таней, – это невероятно, – но, во всяком случае, рассуждать об этом, принимать это в соображение – нечего; надо долг исполнить, хоть умри потом! – Но ты не имеешь права ее обманывать, – шептал ему другой голос, – ты не имеешь права скрывать от нее перемену, происшедшую в твоих чувствах; быть может, узнав, что ты полюбил другую, она не захочет стать твоей женой? – Вздор! вздор! – возражал он, – это все софизмы, постыдное лукавство, ложная добросовестность; я не имею права не сдержать данного слова, вот это так. Ну, прекрасно… Тогда надо уехать отсюда, не видавшись с тою…»

Но тут у Литвинова защемило на сердце, холодно ему стало, физически холодно: мгновенная дрожь пробежала по телу, слабо стукнули зубы. Он потянулся и зевнул, как в лихорадке. Не настаивая более на своей последней мысли, заглушая эту мысль, отворачиваясь от нее, он принялся недоумевать и удивляться, каким образом он мог опять… опять полюбить это испорченное, светское существо, со всею его противною, враждебною обстановкой. Он попытался было спросить самого себя: да полно, точно полюбил ли ты? – и только махнул рукой. Он еще удивлялся и недоумевал, а вот уже перед ним, словно из мягкой, душистой мглы, выступал пленительный облик, поднимались лучистые ресницы – и тихо и неотразимо вонзались ему в сердце волшебные глаза, и голос звенел сладостно, и блестящие плечи, плечи молодой царицы, дышали свежестью и жаром неги…

К утру в душе Литвинова созрело, наконец, решение. Он положил уехать в тот же день навстречу Татьяне и, в последний раз увидавшись с Ириной, сказать ей, если нельзя иначе, всю правду – и расстаться с ней навсегда. Он привел в порядок и уложил свои вещи, дождался двенадцатого часа и отправился к ней. Но при виде ее полузавешенных окон сердце в Литвинове так и упало… духа не достало переступить порог гостиницы. Он прошелся несколько раз по Лихтенталевской аллее.

«Господину Литвинову наше почтение!» – раздался вдруг насмешливый голос с высоты быстро катившегося «дог-карта». Литвинов поднял глаза и увидал генерала Ратмирова, сидевшего рядом с князем М., известным спортсменом и охотником до английских экипажей и лошадей. Князь правил, а генерал перегнулся набок и скалил зубы, высоко приподняв шляпу над головой. Литвинов поклонился ему и в ту же минуту, как бы повинуясь тайному повелению, бегом пустился к Ирине.

Она была дома. Он велел доложить о себе; его тотчас приняли. Когда он вошел, она стояла посреди комнаты. На ней была утренняя блуза, с широкими открытыми рукавами; лицо ее, бледное по-вчерашнему, но не по-вчерашнему свежее, выражало усталость; томная улыбка, которою она приветствовала своего гостя, еще яснее обозначила это выражение. Она протянула ему руку и посмотрела на него ласково, но рассеянно.

– Спасибо, что пришли, – заговорила она слабым голосом и опустилась на кресло. – Я не совсем здорова сегодня; я дурно ночь провела. Ну, что вы скажете о вчерашнем вечере? Не права я была?

Литвинов сел.

– Я пришел к вам, Ирина Павловна, – начал он…

Она мгновенно выпрямилась и обернулась, глаза ее так и вперились в Литвинова.

– Что с вами? – воскликнула она. – Вы бледны как мертвец, вы больны. Что с вами?

Литвинов смутился.

– Со мною, Ирина Павловна?

– Вы получили дурное известие? Несчастье случилось, скажите, скажите…

Литвинов в свою очередь посмотрел на Ирину.

– Никакого дурного известия я не получал, – промолвил он не без усилия, – а несчастье действительно случилось, большое несчастье… и оно-то привело меня к вам.

– Несчастье? Какое?

– А такое… что.

Литвинов хотел продолжать… и не мог. Только руки он стиснул так, что пальцы хрустнули. Ирина наклонилась вперед и словно окаменела.

– Ах! я люблю вас! – вырвалось наконец глухим стоном из груди Литвинова, и он отвернулся, как бы желая спрятать свое лицо.

– Как, Григорий Михайлыч, вы… – Ирина тоже не могла докончить речь и, прислонившись к спинке кресла, поднесла к глазам обе руки. – Вы… меня любите?

Да… да… да, – повторил он с ожесточением, все более и более отворачивая свое лицо.

Все смолкло в комнате; залетевшая бабочка трепетала крыльями и билась между занавесом и окном.

Первый заговорил Литвинов.

– Вот, Ирина Павловна, – начал он, – вот то несчастье, которое меня… поразило, которое я должен бы был предвидеть и избежать, если б, как и тогда, как в то московское время, я не попал тотчас в водоворот. Видно, судьбе угодно было опять заставить меня, и опять через вас, испытать все те муки, которые, казалось, не должны были уже повториться более… Недаром я противился… старался противиться; да, знать, чему быть, того не миновать. А говорю я вам все это для того, чтобы кончить поскорее эту… эту трагикомедию, – прибавил он с новым порывом ожесточения и стыда.

Литвинов опять умолк; бабочка по-прежнему билась и трепетала. Ирина не отнимала рук от лица.

– И вы не обманываетесь? – послышался ее шепот из-под этих белых, словно бескровных рук.

– Я не обманываюсь, – отвечал Литвинов беззвучным голосом. – Я вас люблю так, как никогда и никого не любил, кроме вас. Я не стану упрекать вас: это было бы слишком нелепо; не стану повторять вам, что, быть может, ничего бы этого не случилось, если бы вы сами иначе поступили со мною… Конечно, я один виноват, моя самонадеянность меня погубила; я поделом наказан, и вы этого никак ожидать не могли. Конечно, вы не сообразили, что было бы гораздо безопаснее для меня, если бы вы не так живо чувствовали свою вину… свою мнимую вину передо мною и не желали б ее загладить…

Но ведь сделанного не переделаешь. Я только хотел уяснить вам мое положение: оно уж и так довольно тяжело… По крайней мере, не будет, как вы говорите, недоразумений, а откровенность моего признания, я надеюсь, уменьшит то чувство оскорбления, которое вы не можете не ощутить.

Литвинов говорил, не поднимая глаз; да если б он и взглянул на Ирину, он бы все-таки не мог увидеть, что происходило у ней на лице, так как она по-прежнему не отнимала рук. А между тем то, что происходило на этом лице, вероятно бы его изумило: и страх, и радость выражало оно, и какое-то блаженное изнеможение, и тревогу; глаза едва мерцали из-под нависших век, и протяжное, прерывистое дыхание холодило раскрытые, словно жаждавшие губы…

Литвинов помолчал, подождал отзыва, звука… Ничего!

– Мне остается одно, – начал он снова, – удалиться; я пришел проститься с вами.

Ирина медленно опустила руки на колени.

– Но мне помнится, Григорий Михайлыч, – начала она, – та… та особа, о которой вы мне говорили, она должна сюда приехать? Вы ее ожидаете?

– Да; но я ей напишу… она остановится где-нибудь на дороге… в Гейдельберге, например.

– А! в Гейдельберге… Да… Там хорошо… Но все это должно расстроить ваши планы. Уверены ли вы, Григорий Михайлыч, что вы не преувеличиваете, et que ce n’est pas une fausse alarme?

Ирина говорила тихо, почти холодно, с небольшими расстановками и глядя в сторону, в окно. Литвинов не ответил на ее последний вопрос.

– Только зачем вы упомянули об оскорблении? – продолжала она. – Я не оскорблена… о нет! И если кто-нибудь из нас виноват, так, во всяком случае, не вы; не вы одни… Вспомните наши последние разговоры, и вы убедитесь, что виноваты не вы.

– Я никогда не сомневался в вашем великодушии, – произнес сквозь зубы Литвинов, – но я желал бы знать: одобряете ли вы мое намерение?

– Уехать?

– Да.

Ирина продолжала глядеть в сторону.

– В первую минуту ваше намерение мне показалось преждевременным… Но теперь я обдумала то, что вы сказали… и если вы точно не ошибаетесь, то я полагаю, что вам следует удалиться. Этак будет лучше… лучше для нас обоих.

Голос Ирины становился все тише и тише, и самая речь замедлялась все более и более.

– Генерал Ратмиров действительно мог бы заметить, – начал было Литвинов…

Глаза Ирины опустились снова, и что-то странное мелькнуло около ее губ мелькнуло и замерло.

– Нет. Вы меня не поняли, – перебила она его. – Я не думала о моем муже. С какой стати? Ему и замечать было бы нечего. Но я повторяю: разлука необходима для нас обоих.

Литвинов поднял шляпу, упавшую на пол.

«Все кончено, – подумал он, – надо уйти». – Итак, мне остается проститься с вами, Ирина Павловна, – промолвил он громко, и жутко ему стало вдруг, точно он сам собирался произнести приговор над собою. – Мне остается только надеяться, что вы не станете поминать меня лихом… и что если мы когда-нибудь…

Ирина опять его перебила:

– Погодите, Григорий Михайлыч, не прощайтесь еще со мною. Это было бы слишком поспешно.

Что-то дрогнуло в Литвинове, но жгучая горечь нахлынула тотчас и с удвоенною силой в его сердце.

– Да не могу я остаться! – воскликнул он. – К чему?

К чему продолжать это томление?

– Не прощайтесь еще со мною, – повторила Ирина. – Я должна увидать вас еще раз… Опять такое немое расставанье, как в Москве, – нет, я этого не хочу. Вы можете теперь уйти, но вы должны обещать мне, дать мне честное слово, что вы не уедете, не увидевшись еще раз со мною.

– Вы этого желаете?

– Я этого требую. Если вы уедете, не простившись со мною, я вам никогда, никогда этого не прощу, слышите ли: никогда! Странно! – прибавила она, словно про себя, – я никак не могу себе представить, что я в Бадене… Мне так и чудится, что я в Москве… Ступайте.

Литвинов встал.

– Ирина Павловна, – проговорил он, – дайте мне вашу руку.

Ирина покачала головой.

– Я вам сказала, что не хочу прощаться с вами…

– Я не на прощание прошу…

Ирина протянула было руку, но взглянула на Литвинова, в первый раз после его признания, – и отвела ее назад.

– Нет, нет, – шепнула она, – я не дам вам моей руки. Нет… нет. Ступайте.

Литвинов поклонился и вышел. Он не мог знать, отчего Ирина ему отказала в последнем дружеском пожатии… Он не мог