Почивай, мой цыпленочек; здесь никто не мешает…
– Да совестно как будто…
– В-вот, что за совесть! Почивай. А я тебя буду… как это по-вашему?.. байбайкать. «Schlaf, mein Kindchen, schlafe!»[8] – запела она.
– Вот тебе стакан воды. Свежая! Как кристалл! Постой, я подушечку под голову положу… А вот это от мух.
Она закрыла ему лицо платком.
– Спасибо, купидончик… Я только так… вздремну маленько…
Кузьма Васильевич закрыл глаза и заснул немедленно.
– «Schlaf, mein Kindchen, schlafe!» – напевала Эмилия, покачиваясь из стороны в сторону и сама тихонько подсмеиваясь и песенке своей и своим движениям.
«Какое у меня большое дитя! – думала она. – Мальчик!»
XII
Часа через полтора лейтенант проснулся. Ему чудилось сквозь сон, как будто кто-то его трогает, наклоняется, дышит над ним. Он ощупался, сдернул платок. Эмилия стояла на коленях близехонько возле него; выражение ее лица показалось ему странным. Она тотчас же вскочила, отошла к окошку и спрятала что-то в карман.
Кузьма Васильевич потянулся.
– Однако ж я-таки всхрапнул лихо! – промолвил он зевая. – Поди-ка сюда, мэйне зюссе фрейлен![9]
Эмилия подошла к нему. Он проворно приподнялся, сунул руку в ее карман и достал небольшие ножницы.
– Ach, Herr Je![10] – невольно воскликнула Эмилия.
– Это… это ножницы? – пробормотал Кузьма Васильевич.
– Ну да, конечно. А ты что думал… пистолет? Ах, какое у тебя смешное лицо! Измято, как подушка, и волосы на затылке все кверху… И не смеется… Ах, ах! И глаза опухли… Ах!
Эмилия захохотала.
– Ну, будет, – проворчал Кузьма Васильевич и встал с дивана. – Будет зубы-то без толку скалить. Коли ничего умнее придумать не можешь, я ведь уйду… Я уйду, – повторил он, видя, что она не унимается.
Эмилия умолкла.
– Ну, полно, оставайся; я не стану… Только волосы поправить надо…
– Нет, что ж… Оставь! Я лучше уйду, – сказал Кузьма Васильевич и взялся за фуражку.
Эмилия надулась.
– Фуй, какой злой! Настоящий русский! Все русские злые! Вот он уходит. Фуй! Вчера мне пять рублей обещал, а сегодня ничего не дает и уходит.
– У меня с собой денег нет, – буркнул Кузьма Васильевич уже в дверях. – Прощай!
Эмилия посмотрела ему вслед и погрозилась пальцем.
– Денег нет! Слышите, слышите, что говорит! Ох, какие обманщики эти русские! Но погодите, мопс вы этакой… Тантушка, пожалуйте-ка сюда, я вам что скажу.
Вечером того же дня Кузьма Васильевич, ложась спать и раздеваясь, заметил, что в верхнем крае его кожаного пояса вершка на полтора распоролся шов. Как человек аккуратный, он тотчас достал иголку и нитку, навощил ее и сам зашил прореху, а впрочем, не обратил никакого внимания на это, по-видимому, ничтожное обстоятельство.
XIII
Весь следующий день Кузьма Васильевич посвятил служебным обязанностям; он не выходил из дому даже после обеда – и вплоть до ночи, в поте лица, строчил и переписывал набело рапорт к начальству, немилосердно путая буквы п и е, всякий раз ставя после «но» восклицательный знак, а после «впрочем» – точку с запятой. На другое утро босоногий жиденок, в изорванном халате, принес ему письмо от Эмилии – первое письмо, полученное от нее Кузьмой Васильевичем: «Mein allerliebster Florestan[11] – писала она ему, – неушта ты так рассердился на твою Zuckerpüppchen, што не пришел вчирась? Пожалуста, не сердись, если ты не хочешь, штоп твоя веселая Эмилия очень много плакала, и приходи непременно сиводни в 5 часов вечера». (Цифра 5 была окружена двумя венками.) «Я очень, очень буду рада. Твоя любезная Эмилия». Кузьма Васильевич внутренно подивился учености своей любезной, дал жиденку грош и велел сказать, что хорошо, мол, приду.
XIV
Кузьма Васильевич сдержал слово: пяти часов еще не пробило, как уж он стоял перед калиткой госпожи Фритче. Но, к удивлению своему, он не застал Эмилии дома; его встретила сама хозяйка и, сделав предварительно – о, чудо! – книксен, сообщила ему, что по непредвиденным обстоятельствам Эмилия принуждена была отлучиться, но что она скоро вернется и просит его подождать ее. На госпоже Фритче был опрятный белый чепец; она улыбалась, говорила вкрадчивым голосом и, очевидно, старалась придать приветливое выражение своему угрюмому лицу, которое, впрочем, нисколько от этого не выигрывало, а, напротив, принимало какой-то зловещий оттенок.
– Вы, господин, присядьте, присядьте, – твердила она, подвигая кресло, – а мы вас, если позволите, попотчуем!
Мадам Фритче еще раз сделала книксен, вышла из комнаты и скоро вернулась с чашкой шоколада на маленьком железном подносе. Шоколад оказался качества сомнительного, однако Кузьма Васильевич выпил всю чашку с удовольствием, хотя решительно не мог понять, откуда бралась такая прыть у мадам Фритче и что всё это значило? Со всем тем Эмилия не приходила, и он начинал терять терпение и скучать, как вдруг ему послышались за стеной звуки гитары. Сперва раздался один аккорд, потом другой, третий, четвертый – всё громче, громче и полней. Кузьма Васильевич изумился: у Эмилии точно была гитара, но с тремя струнами; он всё еще не собрался купить ей остальные; притом же Эмилии дома не было. Кто ж это мог быть? Опять раздался аккорд, и так звонко, словно в самой комнате… Кузьма Васильевич обернулся и чуть не вскрикнул от испуга. Перед ним, на пороге низенькой двери, которой он до тех пор не заметил, – тяжелый шкаф ее задвигал, – стояло неизвестное существо: дитя не дитя, и не взрослая девушка. Одета она была в белое платьице с пестрыми разводами и красные башмаки с каблучками; прихваченные сверху золотым ободком, густые черные волосы падали в виде плаща с небольшой головки на худенькое тело. Из-под мягкой их громады блестели темным блеском огромные глаза; голые смуглые ручки, обремененные запястьями и кольцами, неподвижно держали гитару. Лица почти не было видно: так оно казалось мало и темно, только губы алели да обозначался узкий прямой нос. Кузьма Васильевич долго стоял как вкопанный и пристально, не смигнув ни разу, глядел на это странное существо; и оно на него глядело и тоже не мигало и не шевелилось. Наконец он очнулся и маленькими шажками подошел к нему.
Темное личико начало понемногу улыбаться, белые зубки сверкнули вдруг, головка приподнялась и, чуть-чуть встряхнув кудрями, показалась во всей своей резкой и тонкой красоте. «Это что за бесенок?» – подумал Кузьма Васильевич и, нагнувшись еще поближе, промолвил вполголоса:
– Фигурка! Эй, фигурка! Кто вы такая?
– Сюда, сюда, – промолвила немного сиплым голоском, нерусским, медлительным говором и с неверными ударениями «фигурка» и подалась назад шага на два.
Кузьма Васильевич вслед за ней переступил порог и очутился в крохотной комнатке без окон, обитой по стенам и по полу толстыми коврами из верблюжьей шерсти. Сильный запах мускуса так и обдал его. Две желтые восковые свечи горели на круглом столике перед низким турецким диванчиком. В углу стояла кроватка под кисейным пологом с шелковыми полосками, и длинные янтарные четки, с красною кистью на конце, висели близ изголовья.
– Да позвольте наконец, кто вы такая? – повторил Кузьма Васильевич.
– Се́стра… се́стра Эмилии.
– Вы ее сестра? И здесь живете?
– Да… да…
Кузьма Васильевич захотел прикоснуться к «фигурке». Она отшатнулась.
– Как же это она никогда мне о вас не говорила?
– А не́льзя… не́льзя…
– Вы, стало быть, скрываетесь… прячетесь?
– Да…
– Есте… есте.
– Гм! – Кузьма Васильевич опять захотел прикоснуться к «фигурке», она опять отшатнулась. – То-то я вас никогда не заметил. Я, признаюсь, и существования вашего не подозревал. И мадам Фритче, старуха эта, вам тоже доводится теткой?
– Да… то́тка.
– Гм! Вы как будто по-русски плохо понимаете. Как вас зовут, позвольте узнать?
– Ко́либри.
– Как?
– Ко́либри.
– Ко́либри? Вот необыкновенное имя! Это, помнится, в Африке бывают такие насекомые?
XV
Колибри засмеялась коротким странным смехом… точно у ней в горле стеклышки столкнулись. Она покачала головой, повела кругом глазами, положила гитару на стол и, проворно подойдя к двери, разом ее притворила. Она двигалась живо и ловко, с едва слышным быстрым шумом, как ящерица; сзади ее волосы спускались ниже колен.
– А зачем вы дверь-то заперли? – спросил Кузьма Васильевич. Колибри приложила палец к губам:
– Эмилия… Не надо… ее не надо.
Кузьма Васильевич ухмыльнулся.
– Уж не ревнуете ли вы?
Колибри приподняла брови.
– Цо?
– Ревнуете… сердитесь, – объяснил Кузьма Васильевич.
– О да!
– Вот как! Много чести!.. Послушайте, сколько вам лет?
– Семинадцать.
– Семнадцать, вы хотите сказать?
– Да.
Кузьма Васильевич окинул внимательным взором свою фантастическую собеседницу.
– Какая же вы красоточка, – проговорил он внушительно. – Чудо, просто чудо! Что за волосы! Глаза! А брови-то, брови!.. У!
Колибри опять засмеялась и опять повела своими великолепными глазами.
– Да, я красавица! Садитесь, и я сяду… подле.
– Извольте, извольте… Но, воля ваша, какая же вы сестра Эмилии? Вы на нее нисколько не похожи.
– Нет… я се́стра… куджи́на. Вот… возьмите… свето́к. Хороший свето́к. Пахнет. – Она вынула из-за пояса ветку белой сирени, понюхала, откусила лепесток и подала ему всю ветку. – Хотите варенья? Хорошее… из Константинополи́… шербет. – Колибри достала из небольшого комода обернутую в кусок алой шелковой материи, со стальными блестками, раззолоченную баночку, серебряную ложечку, хрустальный граненый графинчик с водой и такой же стаканчик. – Кушайте шербет, господин; он очень прекрасный. Я вам буду петь… Хотите? – Она схватила гитару.
– А вы поете? – спросил Кузьма Васильевич, кладя себе в рот ложку действительно превосходного шербету.
– О да! – Она откинула назад свою косу, наклонила голову набок и взяла несколько аккордов, старательно глядя на концы своих пальцев и на ручку гитары… потом вдруг запела не по росту сильным и приятным, но гортанным и для уха Кузьмы Васильевича несколько диким голосом. «Ах ты, моя кошечка!» – подумал он. Пела она песню заунывную, нисколько не русскую и на языке, совершенно Кузьме Васильевичу не знакомом. По его уверению, звуки: «кха, гха» – то и дело слышались в пении, а под конец она протяжно повторила: «синтамар» или «синцимар», что-то в этом вкусе, подперлась рукой, вздохнула и опустила гитару на колени. – Хорошо? – спросила она. – Еще хотите?
– С моим удовольствием, – отвечал Кузьма Васильевич. – Только зачем это у вас такое лицо, словно всё печальное? Вы бы шербету откушали.
– Нет… вы сами. А я еще… Эта будет веселей. – Она спела другую песенку, вроде плясовой, на том же непонятном языке. Опять послышались Кузьме Васильевичу прежние гортанные звуки. Ее смуглые пальчики так и бегали по струнам, «как паучки». И кончила она этот раз тем, что бойко крикнула: «Ганда!» или «Гасса!» – и застучала кулачком по
