с какой-то несокрушимой отвагой, с отчаянной и вместе радостной решимостью. Он шел; широко распахнулась его грудь; глаза жадно и прямо устремились вперед. Он торопился, как будто мать-старушка ждала его на родине, как будто она звала его к себе после долгого странствования на чужой стороне, в чужих людях… Только что наступившая летняя ночь была тиха и тепла; с одной стороны, там, где солнце закатилось, край неба еще белел и слабо румянился последним отблеском исчезавшего дня, — с другой стороны уже вздымался синий, седой сумрак. Ночь шла оттуда. Перепела сотнями гремели кругом, взапуски перекликивались коростели… Герасим не мог их слышать, не мог он слышать также чуткого ночного шушуканья деревьев, мимо которых его проносили сильные его ноги, но он чувствовал знакомый запах поспевающей ржи, которым так и веяло с темных полей, чувствовал, как ветер, летевший к нему навстречу — ветер с родины, — ласково ударял в его лицо, играл в его волосах и бороде; видел перед собой белеющую дорогу — дорогу домой, прямую как стрела; видел в небе несчетные звезды, светившие его путь, и как лев выступал сильно и бодро, так что когда восходящее солнце озарило своими влажно-красными лучами только что расходившегося молодца, между Москвой и им легло уже тридцать пять верст…

Через два дня он уже был дома, в своей избенке, к великому изумлению солдатки, которую туда поселили. Помолясь перед образами, тотчас же отправился он к старосте. Староста сначала было удивился; но сенокос только что начинался: Герасиму, как отличному работнику, тут же дали косу в руки — и пошел косить он по-старинному, косить так, что мужиков только пробирало, глядя на его размахи да загребы…

А в Москве, на другой день после побега Герасима, хватились его. Пошли в его каморку, обшарили ее, сказали Гавриле. Тот пришел, посмотрел, пожал плечами и решил, что немой либо бежал, либо утоп вместе с своей глупой собакой. Дали знать полиции, доложили барыне. Барыня разгневалась, расплакалась, велела отыскать его во что бы то ни стало, уверяла, что она никогда не приказывала уничтожать собаку, и, наконец, такой дала нагоняй Гавриле, что тот целый день только потряхивал головой да приговаривал: «Ну!» — пока дядя Хвост его не урезонил, сказав ему: «Ну-у!» Наконец пришло известие из деревни о прибытии туда Герасима. Барыня несколько успокоилась; сперва было отдала приказание немедленно вытребовать его назад в Москву, потом, однако, объявила, что такой неблагодарный человек ей вовсе не нужен. Впрочем, она скоро сама после того умерла; а наследникам ее было не до Герасима: они и остальных-то матушкиных людей распустили по оброку.

И живет до сих пор Герасим бобылем в своей одинокой избе; здоров и могуч по-прежнему, и работает за четырех по-прежнему, и по-прежнему важен и степенен. Но соседи заметили, что со времени своего возвращения из Москвы он совсем перестал водиться с женщинами, даже не глядит на них, и ни одной собаки у себя не держит. «Впрочем, — толкуют мужики, — его же счастье, что ему ненадобеть бабья; а собака — на что ему собака? к нему на двор вора оселом не затащить!»[3] Такова ходит молва о богатырской силе немого.

Комментарии

Источники текста

Совр, 1854, № 3, отд. I, с. 9–36.

Т, 1836, ч. 2, с. 31–76.

Т, Соч, 1860–1861, т. 2, с. 216–244.

Т, Соч, 1865, ч. 2, с. 363–395.

Т, Соч, 1868–1871, ч. 2, с. 287–319.

Т, Соч, 1874, ч. 2, с. 287–318.

Т, Соч, 1880, т. 6, с. 297–329.

Автограф повести не сохранился.

Впервые опубликовано: Совр, 1854, № 3, с подписью: Ив. Тургенев (ценз. разр. 28 февраля 1854 г.).

Печатается по тексту Т, Соч, 1880 с учетом списка опечаток, приложенного к 1-му тому этого же издания, с устранением явных опечаток, не замеченных Тургеневым, а также со следующими исправлениями по другим источникам текста:

Стр. 247, строка 43: «на его место в застолице» вместо «на его место на застолице» (по всем другим источникам).

Стр. 248, строка 8: «он сам смахивал на степенного гусака» вместо «он смахивал на степенного гусака» (по всем другим источникам).

Стр. 249, строка 22: «была эта Татьяна» вместо «это была Татьяна» (по всем другим источникам).

Стр. 252, строки 3–4: «белесоватым волосам» вместо «беловатым волосам» (по всем другим источникам).

Стр. 257, строка 24: «ждали только слов: „С богом!“» вместо «ждали только слово: „С богом!“» (по всем источникам до Т, Соч, 1874).

Стр. 258, строка 19: «но понемногу справилась» вместо «понемногу справилась» (по всем другим источникам).

Стр. 265, строка 38: «будить Гаврилу» вместо «будить Гаврила» (по всем другим источникам).

Стр. 266, строка 43: «стояли два других» вместо «стояло два других» (по Совр, Т, 1856, Т, Соч, 1860–1861).

Стр. 268, строка 21: «повторили» вместо «повторяли» (по всем другим источникам).

Стр. 268, строка 43: «Мальчишки и все бывшие на дворе» вместо «Все бывшие на дворе мальчишки» (по всем источникам до Т, Соч, 1868–1871, где в этой фразе выпал союз «и»; в Т, Соч, 1874 ошибка была исправлена без обращения к предыдущим изданиям и без учета контекста).

Стр. 269, строка 17: «лицо свое рукой» вместо «лицо своей рукой» (по всем другим источникам).

Стр. 269, строка 21: «заскочил за угол» вместо «вскочил за угол» (по всем другим источникам).

Стр. 271, строка 32: «светившие его пути» вместо «светившие его путь» (по всем другим источникам).

Датируется концом апреля — первой половиной мая 1852 г. — временем, когда Тургенев находился под арестом на съезжей в Петербурге за публикацию в газете «Московские ведомости» статьи о Гоголе.

Свою новую повесть писатель читал в Петербурге, в частности у своего дальнего родственника А. М. Тургенева (см. Рус Cm, 1885, № 9, с. 372). Его дочь, О. А. Тургенева в своем «Дневнике» писала: «…И<ван> С<ергеевич> принес в рукописи свою повесть „Муму“; чтение ее произвело на всех, слушавших его в этот вечер, очень сильное впечатление < …> Весь следующий день я была под впечатлением этого бесхитростного рассказа. А сколько в нем глубины, какая чуткость, какое понимание душевных переживаний. Я никогда ничего подобного не встречала у других писателей, даже у моего любимца Диккенса я не знаю вещи, которую могла бы считать равной „Муму“. Каким надо быть гуманным, хорошим человеком, чтобы так понять и передать переживания и муки чужой души» (Воспоминания Е. С. Иловайской (Сомовой) о И. С. Тургеневе. — Т сб, вып. 4, с. 257–258). Чтение «Муму» состоялось также и в Москве, где Тургенев останавливался ненадолго, проездом в ссылку — из Петербурга в Спасское. Об этом свидетельствует Е. М. Феоктистов, который 12(24) сентября 1852 г. писал Тургеневу из Крыма: «…сделайте одолжение, велите переписать Вашу повесть, которую в последний раз в Москве читали нам у Грановского и потом у Щепкина, и пришлите мне ее сюда. Все здесь живущие жаждут прочесть ее» (ИРЛИ, ф. 166, № 1539, л. 47 об.).

6(18) нюня 1852 г. Тургенев сообщал С. Т., И. С. и К. С. Аксаковым из Спасского, что для второй книжки «Московского сборника» у него есть «небольшая вещь», написанная «под арестом», которой довольны и его приятели, и он сам. В заключение писатель указывал: «…но, во-1-х, мне кажется, ее не пропустят, во-2-х, не думаете ли Вы, что мне на время надобно помолчать?». Тем не менее рукопись повести была послана И. С. Аксакову, который 4(16) октября 1852 г. писал Тургеневу: «Спасибо вам за „Муму“; я непременно помещу его в „Сборник“, если только мне позволено будет издавать „Сборник“ и если не воспрещено вовсе печатать ваши сочинения» (Рус Обозр, 1894, № 8. с. 475). Однако, как и предвидел И. С. Аксаков, «Московский сборник» (вторая книжка) был запрещен цензурой 3(15) марта 1853 г.

Между тем друзья и знакомые Тургенева проявляли большой интерес к его новому произведению. Не получая списка «Муму», Феоктистов сетовал на это в письме к Тургеневу от 5(17) декабря 1852 г. (ИРЛИ, ф. 166. № 1539, л. 51 об.). В ответном письме от 27 декабря 1852 г. (8 января 1853 г.) писатель сообщал Феоктистову: «Копию с „Муму“ мне до сих пор Кетчер из Москвы не высылает — но Вы ее получите при первой возможности». И на другой же день Тургенев просил И. С. Аксакова: «…доставьте Кетчеру „Муму“ — меня просили переписать ее». Ответ на эту просьбу Тургенева содержится в письме к нему С. Т. Аксакова от 22 января (3 февраля) 1853 г.: «Вашего „Муму“ Кетчеру я отдал…» (Рус Обозр, 1894, № 9, с. 8). К. Н. Леонтьев также просил Тургенева о списках «Муму» (и «Постоялого двора»), так как 6(18) марта 1853 г. писатель сообщал ему: «…я велю переписать для Вас здесь мои повести, а Кетчеру я — виноват — я об этом не писал». Таким образом, можно думать, что списки «Муму» существовали. Однако ни один из них до сих пор неизвестен.

Говоря о «Муму». В. Н. Житова сообщает: «Весь рассказ Ивана Сергеевича об этих двух несчастных существах не есть вымысел. Вся эта печальная драма произошла на моих глазах…» (Житова, с. 76). Она же указывает, что под именем Герасима был выведен принадлежавший В. П. Тургеневой «немой дворник Андрей» (там же, с. 54). По свидетельству Л. Пича, «…в трогательном рассказе о глухонемом < …> мы узнаем его <Тургенева> мать в величественной барыне, которая так утонченно умеет мучить своих крепостных» (сб. Иностранная критика о Тургеневе. СПб., 1884, с. 146–147). Одна из родственниц писателя (дочь его дяди — H. H. Тургенева) в неопубликованных воспоминаниях также называет в качестве прообраза Герасима крепостного В. П. Тургеневой, который был «дворником в Спасском, возил воду, колол дрова, топил в доме печи». По словам мемуаристки, это был «красавец с русыми волосами и синими глазами, огромного роста и с такой же силой, он поднимал десять пудов» (Конусевич Е. Н. Воспоминания. — ГБЛ, ф. 306, к. 3, ед. хр. 13). Сведения об Андрее (прототипе Герасима) содержатся и в одной из хозяйственных описей В. П. Тургеневой (1847 г.), хранящейся в музее И. С. Тургенева в Орле. На с. 33 этой описи значится, что «шнурку черного» 20 аршин выдано «дворнику немому на отделку красной рубашки» (сообщил зав. фондами музея А. И. Попятовский). В. Н. Житова пишет, что Андрей после гибели Муму «остался верен своей госпоже, до самой ее смерти служил ей» (там же, с. 80). Сопоставляя это свидетельство с финалом повести, Е. Добин справедливо указал, что Тургенев не воспользовался картиной «примирения», так как ему «ясна была неправдивость подобного мирного и благостного