а дворянин теперь стал чужаком. Калломейцев захохотал еще пуще.
— Ну уж извините, милостивый государь; этого я совсем не понимаю.
— Тем хуже для вас. Понатужьтесь… может быть, и поймете.
— Господа, господа, — поспешно заговорил Сипягин, как-бы ища кого-то сверху глазами. — Пожалуйста, пожалуйста… Kallomeitzeff, je vous prie de vous calmer.. Да и обед, должно быть, скоро будет готов. Прошу, господа, за мною!
— Валентина Михайловна! — вопил Калломейцев, пять минут спустя вбегая в ее кабинет. — Это ни на что не похоже, что ваш муж делает. Один у вас нигилист завелся, теперь он привел другого! И этот еще хуже!
— Почему так?
— Помилуйте, он черт знает что проповедует; и притом — заметьте одно: целый час говорил с вашим мужем и ни разу, ни разу не сказал ему: ваше превосходительство! — Le vagabond!
XXIV
Перед обедом Сипягин отозвал жену свою в библиотеку. Ему нужно было переговорить с нею наедине. Он казался озабоченным. Он сообщил ей, что фабрика положительно плоха, что этот Соломин кажется ему человеком очень толковым, хоть и немного… резким, и что надо продолжать с ним быть aux petits soins. «Ах, как бы хорошо было его сманить!» — повторил он раза два. Сипягин очень досадовал на присутствие Калломейиева… Черт его принес! Всюду видит нигилистов — и только о том и думает, как бы их уничтожить! Ну, уничтожай их у себя дома! Не может никак язык за зубами подержать!
Валентина Михайловна заметила, что она рада быть «aux petits soins» с этим новым гостем; только он, кажется, в этих «petits soins» не нуждается и не обращает на них внимания; не груб, а как-то уж очень равнодушен, что весьма удивительно в человеке du commun.
— Все равно… постарайся! — взмолился Сипягин.
Валентина Михайловна обещала постараться — и постаралась . Она начала с того, что поговорила en tete-a-tete с Калломейцевым. Неизвестно, что она ему сказала, но он пришел к столу с видом человека, который «взял на себя» быть смирным и скромным, что бы он ни услыхал. Эта заблаговременная «резиньяция» придавала всему его существу оттенок легкой грусти; зато сколько достоинства … о! сколько достоинства было в каждом его движении! Валентина Михайловна познакомила Соломина со всеми своими домочадцами (пристальнее, чем на других, посмотрел он на Марианну)… и за столом посадила его возле себя о правую руку. Калломейцев сидел о левую. Развертывая салфетку, он прищурился и улыбнулся так, как бы желал сказать: «Ну-с, будемте играть комедию!» Сипягин сидел напротив и с некоторой тревогой следил за ним взором. По новому распоряжению хозяйки, Нежданов очутился не возле Марианны, а между Анной Захаровной и Сипягиным. Марианна нашла свой билетик (так как обед был парадный) на салфетке между местами Калломейцева и Коли.
Обед был сервирован отлично; было даже «мэню»: разрисованный листик лежал перед каждым прибором. Тотчас после супа Сипягин навел опять речь на свою фабрику — вообще на фабричное производство в России; Соломин отвечал, по своему обыкновению, очень кратко. Как только он заговорил, Марианна устремила на него глаза. Сидевший возле нее Калломейцев начал было обращаться к ней с разными любезностями (так как его попросили «не возбуждать полемики»), но она не слушала его; да и он произносил эти любезности вяло, для очистки совести: он сознавал, что между молодою девушкой и им существовало нечто недоступное.
Что же касается до Нежданова, то нечто еще худшее установилось внезапно между им и хозяином дома… Для Сипягина Нежданов стал просто мебелью или воздушным пространством, которого он совсем — так-таки совсем — не замечал! Эти новые отношения так быстро и так несомненно определились, что когда Нежданов в течение обеда произнес несколько слов в ответ на замечание своей соседки, Анны Захаровны, Сипягин с удивлением оглянулся, как бы спрашивая себя: «Откуда идет сей звук?»
Очевидно, Сипягин обладал некоторыми из качеств, отличающих русских крупносановных людей.
После рыбы Валентина Михайловна, которая, с своей стороны, расточала все свои обаяния и приманки направо, то есть перед Соломиным, заметила по-английски через стол своему супругу, что «наш гость не пьет вина, может быть, он желает пива»…
Сипягин громко потребовал «элю», а Соломин, спокойно обратившись к Валентине Михайловне, сказал ей, что вы, мол, вероятно, сударыня, не знаете, что я с лишком два года пробыл в Англии — и понимаю и говорю по-английски; и что я вас об этом предупреждаю в случае, если б вам угодно было что-нибудь сказать по секрету в моем присутствии. Валентина Михайловна засмеялась и начала уверять его, что предостережение это бесполезно, так как он не услышал бы о себе ничего, кроме выгодного; сама же она нашла поступок Соломина несколько странным, но, по-своему, деликатным.
Калломейцев тут наконец не выдержал.
— Вот вы были в Англии, — начал он, — и, вероятно, наблюдали тамошние нравы. Позвольте спросить, признаете ли вы их достойными подражания?
— Иное — да, иное — нет.
— Коротко — и не ясно, — заметил Калломейцев, стараясь не обращать внимания на знаки, которые делал ему Сипягин. — Но вот вы сегодня говорили о дворянах… Вы, конечно, имели случай изучать на месте то, что в Англии называется landed gentry?
— Нет, я этого случая не имел, я вращался совсем в другой сфере, но понятие об этих господах себе составил.
— И что ж? Вы полагаете, что такое landed gentry у нас невозможно? И что, во всяком случае, не следует этого желать?
— Во-первых, я точно полагаю, что оно невозможно; а во-вторых — и желать-то этого не стоит.
— Почему же-с так-с? — проговорил Калломейцев. — Эти два «слово-ер» должны были служить к тому, чтобы успокоить Сипягина, который очень волновался и даже ерзал на своем стуле.
— А потому, что лет через двадцать — тридцать вашей landed gentry и без того не будет.
— Но позвольте-с; почему же-с так-с?
— Потому что в то время земля будет принадлежать владельцам — без разбора происхождения.
— Купцам-с?
— Вероятно, большею частью купцам.
— Каким это манером?
— А таким, что купят они ее — эту самую землю.
— У дворян?
— У господ дворян.
Калломейцев снисходительно осклабился. — Вы, помнится, говорили прежде то же самое о фабриках и заводах, а теперь обо всей земле?
— А теперь говорю обо всей земле.
— И вы, вероятно, будете этому очень рады?
— Нисколько, как я уже вам докладывал; народу от этого легче не будет.
Калломейцев чуть-чуть поднял одну руку.
— Какая заботливость о народе, подумаешь!
— Василий Федорыч! — закричал во всю голову Сипягин. — Вам пива принесли! — Voyons, Simeon! — прибавил он вполголоса.
Но Калломейцев не унимался.
— Вы, я вижу, — заговорил он опять,обращаясь к Соломину, — не слишком лестного мнения о купцах; но ведь они принадлежат, по происхождению, народу?
— Так что же-с?
— Я полагал, что все народное или относящееся к народу вы находите прекрасным.
— О нет-с! Напрасно вы это полагали. Народ наш во многом можно упрекнуть, хоть он и не всегда виноват бывает. Купец у нас до сих пор хищник; он и своим-то собственным добром владеет, как хищник… Что будешь делать! Тебя грабят… и ты грабишь. А народ…
— Народ? — переспросил фистулой Калломейцев.
— И вы желаете его разбудить?
— Ага! ага! вот как-с…
— Позвольте, позвольте, — промолвил повелительно Сипягин. Он понял, что наступила минута положить, так сказать, предел… остановить! И он положил предел. Он остановил!
Помавая кистью правой руки, локоть которой оставался опертым о стол, он произнес длинную, обстоятельную речь. С одной стороны, он похвалил консерваторов, а с другой — одобрил либералов, отдавая сим последним некоторый преферанс и причисляя себя к их разряду; превознес народ — но указал на некоторые его слабые стороны; выразил полное доверие к правительству — но спросил себя: исполняют ли все подчиненные его благие предначертания? Признал пользу и важностъ литературы, но объявил, что без крайней осторожности она немыслима! Взглянул на запад: сперва порадовался — потом усомнился; взглянул на восток: сперва отдохнул — потом воспрянул! И, наконец, предложил выпить тост за процветание тройственного союза: Религии, Земледелия и Промышленности!
— Под эгидой власти! — строго прибавил Калломейцев.
— Под эгидой мудрой и снисходительной власти, — поправил его Сипягин.
Тост был выпит в молчании. Воздушное пространство налево от Сипягина, называемое Неждановым, произнесло, правда, некоторый неодобрительный звук но, не возбудив ничьего внимания, затихло снова, и, не возмущенный уже никаким новым прением, обед благополучно достигнул конца.
Валентина Михайловна с самой прелестной улыбкой подала чашку кофе Соломину; он ее выпил — и уже искал глазами своей шляпы… но, мягко подхваченный под руку Сипягиным, был немедленно увлечен в его кабинет — и получил: сперва отличнейшую сигару, а потом предложение перейти к нему, Сипягину, на фабрику на выгоднейших условиях! «Полным властелином вы будете, Василий Федотыч, полным властелином!» Сигару Соломин принял; от предложения отказался. Он так и остался при своем отказе, как Сипягин ни настаивал!
— Не говорите прямо «нет!», любезнейший Василий Федотыч! Скажите, по крайней мере, что вы подумаете до завтра!
— Да ведь все равно — я принять ваше предложение не могу.
— До завтра! Василий Федотыч! Что вам стоит?
Соломин согласился, что стоить это ему ничего не будет… однако вышел из кабинета и снова стал искать свою шляпу. Но Нежданов, которому до того мгновения не удалось поменяться с ним единым словом, приблизился к нему и торопливо шепнул:
— Ради бога, не уезжайте, а то нам невозможно будет переговорить!
Соломин оставил свою шляпу в покое, тем более что Сипягин, заметив его нерешительные движения взад и вперед по гостиной, воскликнул:
— Ведь вы, конечно, ночуете у нас?
— Как прикажете, — отозвался Соломин.
Благодарный взгляд, брошенный ему Марианной, — она стояла у окна гостиной, — заставил его призадуматься.
XXV
До приезда Соломина Марианна воображала его себе совсем иным. На первый взгляд он ей показался каким-то неопределенным, безличным… Решительно, она на своем веку видала много таких белокурых, жилистых, сухопарых людей! Но чем больше она в него всматривалась, чем больше вслушивалась в его речи, тем сильнее становилось в ней чувство доверия к нему — именно доверия. Этот спокойный, не то чтобы неуклюжий, а тяжеловатый человек не только не мог солгать или прихвастнуть: на него можно было положиться, как на каменную стену… Он не выдаст; мало того: он поймет и поддержит. Марианне казалось даже, что не в ней одной, что во всех присутствующих лицах Соломин возбуждал подобное чувство. Тому, что он говорил, она особенного значения не придавала; все
