мило, так лукаво
Она смеется? Я б ответил — но
Мне женский смех постигнуть не дано.
XX
И час прошел… и предвечерний зной
Внезапно начал стынуть… уж и тени
Длиннее стали… Вот — охотник мой
Проснулся, стал лениво на колени,
Надел небрежно шапку, головой
Тряхнул — хотел подняться… и остался…
Он увидал Парашу — о друзья!
Глядел, глядел — с смущеньем засмеялся,
Вскочил, взглянул поспешно на себя,
Потом через овраг легко и смело
Перебежал… Параша побледнела,
Но до забора он дошел и стал,
И с вежливой улыбкой шапку снял.
XXI
Она стояла, вспыхнув вся… и глаз
Не подымая… Сильно и неровно
В ней билось сердце. «Умоляю вас, —
Так начал он, и очень хладнокровно, —
Скажите мне, теперь который час?»
Сперва она немножко помолчала
И отвечала: «Пятый» — а потом
Взглянула на него; но он, нимало
Не изменясь, спросил: «Чей это дом?»
Потом весьма любезно извинился
Бог знает в чем и снова поклонился,
Но не ушел… сказал, что он сосед
И что с ее отцом покойный дед
XXII
Его был очень дружен… что он рад
Такой нежданной встрече; понемногу
И двадцать раз сказавши «виноват!»
(У нас заборы плохи, слава богу),
Через забор он перебрался в сад.
Его лицо так мило улыбалось
И карий глаз так ласково сиял,
Что ей смешным и странным показалось
Дичиться… Он ей что-то рассказал,
Над чем она сперва довольно звонко,
Потом потише засмеялась… с тонкой
Усмешкой посмотрел он ей в глаза —
Потом ушел, пробормотав: «Comm’ça!»[4]
XXIII
И вслед она ему смотрела… Он
Через плечо внезапно оглянулся,
Пожал плечьми — и, словно приучен
К победам, равнодушно улыбнулся.
И ей досадно стало… Громкий звон
Раздался в доме… Чай готов… Небрежно
Она, вернувшись, рассказала всё
Отцу… Он засмеялся безмятежно,
Заговорил про старое житье,
Про деда… Но уездный заседатель.
Вдовец, Парашин древний обожатель,
Разгневался и покраснел, как рак,
И объявил, что их сосед — чудак.
XXIV
А я б его не назвал чудаком…
Но мы об нем поговорить успеем;
И, подпершись рукой — мы лгать не смеем,
Всё думала да думала о нем.
Алеет небо… над травой усталой
Поднялся пар… недвижны стали вдруг
Верхушки лип; свежеет воздух вялый,
Темнеет лес, и оживает луг.
Вечерний ветер веет так прохладно,
И ласточки летают так отрадно…
На церкви крест зарделся, а река
Так пышно отражает облака…
XXV
Люблю сидеть я под окном моим
(А в комнате шумят, смеются дети),
Когда над лесом темно-голубым
Так ярко пышет небосклон… о, в эти
Часы я тих и добр — люблю, любим…
Но кто поймет, кто скажет, чем так чудно
Томилось сердце барышни моей…
Состарившись — и тяжело и трудно
Припоминать блаженство прежних дней —
Тех дней, когда без всякого усилья
Любовь, как птица, расширяет крылья…
И на душе так страстно, так светло…
Но это всё прошло, давно прошло.
XXVI
Да, вы прошли и не вернетесь вновь,
Часы молитв таинственных и страстных,
Беспечная, свободная любовь,
Порывы дум, младенчески прекрасных…
Всё, всё прошло… горит упорно кровь
Глухим огнем… а, помнится, бывало,
На облака, а ветр, как опахало,
В лицо мне тихо веет — я дышу
Так медленно — и, благодати полный,
Я еду, еду, бледный и безмолвный…
Но, впрочем, кто ребенком не бывал
И не забыл всего, что обожал?
XXVII
Он обещал прийти — твердит она…
И хочет и не может оторваться;
Но неужель Параша влюблена?
Не думаю — но не могу ручаться…
А вот и ночь: и вкралась тишина,
Как поцелуй томительно протяжный,
Во всё земное… «Спать пора, сосед!» —
Сказал отец, а мать с улыбкой важной
Его зовет на завтрашний обед.
Параша в сад таинственный и темный
Пошла — и понемногу грусти томной
Вся предалась… Но он-то, что же он?
Я вам скажу — он вовсе не влюблен.
XXVIII
Хотите ль знать, что он за человек?
Извольте: он богат, служил в военной;
Чужим умом питался весь свой век,
Но ловок был и вкрадчив. Изнуренный,
Скучающий, направил он свой бег
В чужие страны; с грустною улыбкой
Везде бродил, надменный и немой;
Но ум его насмешливый и гибкой
Бесплодных слов и множество сомнений,
Плоды лукавых, робких наблюдений…
Он надо всем смеялся; но устал —
И над собой смеяться перестал.
XXIX
Мы за границу ездим, о друзья!
Как казаки в поход… Нам всё не в диво;
Спешим, чужих презрительно браня,
Их сведений набраться торопливо…
И вот твердим, без страсти, без огня,
Что и до нас дошло, но что, быть может,
Среди борений грозных рождено,
Что там людей мучительно встревожит,
Что там погубит сердце не одно…
Не перейдя через огонь страданья,
Мы не узнаем радостей познанья —
И, наконец, с бессмысленной тоской
Пойдем и мы дорогой столбовой.
XXX
Но к делу. Он, как я вам доложил,
В отставке был. Пока он был на службе,
Он выезжал, гулял, плясал, шалил,
Приятелей обыгрывал — по дружбе —
И был, как говорится, очень мил.
Он был любезен, влюбчив, но спокоен
И горделив… а потому любим;
И многих женщин был он недостоин,
Обманутых и позабытых им.
Он весел был, но весел безотрадно;
Над чудаком смеялся беспощадно,
Но в обществе не славился умом
И не был «замечательным лицом».
XXXI
А между тем его любили… Он
Пленял людей беспечностью свободной
И был хорош собой — и одарен
Душой самолюбивой и холодной.
Он, я сказал, не очень был умен,
Но всем ему дарованным от бога
Владел вполне… и презирал людей
«Испытанных и преданных» друзей.
Он с ними вместе над толпой смеялся
(И от толпы с презреньем отчуждался)*.
И думали все эти господа,
Что, кроме их, всё вздор и суета.
XXXII
Он всё бранил от скуки — так!..
Не предаваясь злобе слишком детской.
Скажу вам, в бесы метил мой остряк;
Но русский бес не то, что чёрт немецкой.
Немецкой чёрт, задумчивый чудак,
Смешон и страшен; наш же бес, природный,
Российский бес — и толст и простоват*,
Наружности отменно благородной
И уж куда какой аристократ!
Не удивляйтесь: мой приятель тоже
Был очень дружен не с одним вельможей
И падал в прах с смеющимся лицом
Пред золотым тельцом — или быком.
XXXIII
Вам гадко… но, читатель добрый мой,—
Увы! и я люблю большого света
Спокойный блеск и с радостью смешной
Любуюсь гордым холодом привета —
Всей этой жизнью звонкой и пустой.
На этот мир гляжу я без желанья,
Но первый сам я хохотать готов
Над жаром ложного негодованья
Непризнанных, бесхвостых «львиц и львов»!
Да сверх того вся пишущая братья
На «свет и роскошь» сыпала проклятья…
А потому см<отри> творенья их;
А я сегодня — что-то очень тих.
XXXIV
Люблю я пышных комнат стройный ряд,
И блеск и прихоть роскоши старинной…
А женщины… люблю я этот взгляд
Рассеянный, насмешливый и длинный;
Люблю простой, обдуманный наряд…
Я этих губ люблю надменный очерк,
Задумчиво приподнятую бровь;
Душистые записки, быстрый почерк,
Душистую и быструю любовь.
Люблю я эту поступь, эти плечи,
Небрежные, заманчивые речи…
Узнали ль вы, друзья, скажите мне,
С кого портрет писал я в тишине?
XXXV
«Но, — скажут мне, — вне света никогда
Вы не встречали женщины прекрасной?»
Таких особ встречал я иногда —
И даже в двух влюбился очень страстно;
Как полевой цветок, они всегда
Так милы, но, как он, свой легкий запах
Они теряют вдруг… и, боже мой,
Как не завянуть им в неловких лапах
Чиновника, довольного собой?
Но сознаюсь, и сознаюсь с смущеньем,
Я заболтался вновь и с наслажденьем
К моей Параше я спешу — спешу
И вот ее в гостиной нахожу.
XXXVI
Она сидит близ матери… на ней
Простое платье; но мы замечаем
За поясом цветок. Она бледней
Вчерашнего, взволнована. За чаем
Параши новый фрак надел; к окошку
Подходит часто: нет, не едет гость!
А обещал… И что же? понемножку
Ее прическа так мила, перчатки
Так свежи — видно, все мои догадки
Не ложны… «Что, мой друг, ты так грустна?»
Спросила мать — и вздрогнула она
XXXVII
И слабо улыбнулась… и идет
К окну; садится медленно за пяльцы;
И, головы не подымая, шьет,
Но что-то часто колет себе пальцы.
И думает: «Ну что ж? он не придет…»
От тонкой шеи, слабо наклоненной,
Так гордо отделялася коса…
Ее глаза — читатель мой почтенный,
Я не могу вам описать глаза
Моей слегка взволнованной девицы —
Их закрывали длинные ресницы…
Я на нее глядел бы целый век;
А он не едет — глупый человек!
XXXVIII
Но вдруг раздался топот у крыльца —
И всходит «он». «Насилу! как мы ради!»
Он трижды щеки пухлые отца
Облобызал… потом приличья ради
К хозяйке к ручке подошел… с чепца
До башмаков ее окинул взглядом
И быстро усмехнулся, а потом
Параше низко поклонился — рядом
С ней сел — и начал речь о том о сем…
Внимательно старинные рассказы
Хозяев слушал… три, четыре фразы
С приветливой улыбкой отпустил —
И стариков «пленил и восхитил».
XXXIX
С Парашей он ни слова… на нее
Не смотрит он, но все его движенья,
Звук голоса, улыбка — дышит всё
Сознанием внезапного сближенья…
Как нежен он! Как он щадит ее!
Как он томится тайным ожиданьем!..
Ей стало легче — молча на него
Она глядит с задумчивым вниманьем,
Не понимая сердца своего…
И этот взгляд, и женский и ребячий,
Почувствовал он на щеке горячей —
И, предаваясь дивной тишине,
Он наслаждался страстно и вполне.
XL
Не нравится он вам, читатель мой…
Но в этот миг он был любим недаром;
Он был проникнут мирной простотой,
Он весь пылал святым и чистым жаром,
Он покорялся весь душе другой.
Он был любим — как скоро! Но, быть может,
Я на свою Парашу клевещу…
Скажите — ваша память мне поможет,—
Как мне назвать ту страстную тоску,
Ту грустную, невольную тревогу,
К чему нам лицемерить — о друзья! —
Ее любовью называю я.
XLI
Но эта искра часто гаснет… да;
И, вспыхнувши, горит довольно странно
И смертных восхищает — не всегда.
Я выражаюсь несколько туманно…
Но весело, должно быть, господа,
Разгар любви следить в душе прекрасной,
Подслушать вздох, задумчивую речь,
Подметить взгляд доверчивый и ясный,
Былое сбросить всё, как ношу с плеч…
Случайности предаться без возврата
И чувствовать, что жизнь полна, богата
И что способность праздного ума
Смеяться надо всем — смешна сама.
XLII
И так они сидели рядом… С ней
Заговорил он… Странен, но понятен
Параше смысл уклончивых речей…
Она его боится, но приятен
Ей этот страх — и робости своей
Она едва ль не радуется тайно.
Шутя, скользит небрежный разговор;
И вдруг глаза их встретились случайно —
И встала, без причины приласкалась
К отцу… ласкаясь, тихо улыбалась,
И, говоря о нем, сказала: «он».—
Читатель, я — признайтесь — я смешон.
XLIII
А между тем ночь наступает… в ряд
Вдали ложатся тучи… ровной мглою
Наполнен воздух… липы чуть шумят;
И яблони над темною травою,
Раскинув ветки, высятся и спят —
Лишь изредка промчится легкий трепет
В березах; там за речкой соловей
Поет себе, и слышен долгий лепет,
Немолчный шёпот дремлющих степей.
И в комнату, как вздох земли бессонной,
Влетает робко ветер благовонный
И манит в сад, и в поле, и в леса,
Под вечные, святые небеса…
XLIV
Я помню сам старинный, грустный сад,
Спокойный пруд, широкий, молчаливый…
Я помню: волны мелкие дрожат
У берега в тени плакучей ивы;
Я помню — много лет тому назад —
Я в том саду хожу в траве высокой
(Дорожки все травою поросли),
Заря так дивно рдеет… блеск глубокой
Раскинулся от неба до земли…
Хожу, брожу, задумчивый, усталый,
О женщине мечтаю небывалой…
И о прогулке поздней и немой —
И это всё сбылось, о боже мой!
XLV
«А не хотите ль в сад? — сказал старик,—
А? Виктор Алексеич! вместе с нами?
Сад у меня простенек, но велик;
Дорожки есть — и клумбочки с цветами».
Они пошли… вечерний, громкий крик
Коростелей их встретил; луг огромный
Белел вдали… недвижных туч гряда
Раскинулась над ним; сквозь полог темный
Широких лип украдкою звезда
Блеснет и скроется — и по аллее
Идут они: одна чета скорее,
Другая тише, тише всё… и вдруг
С супругой добродетельный супруг
XLVI
Отстал… О хитрость сельская! Меж тем
Параша с
